Высокорослый, большеглазый, с худыми скулами и большими руками, двигавшийся размашисто и в то же время элегантный до неуклюжести, но всегда в "свежевымытой сорочке", отутюженном костюме и гладко выбритый - эдакий Гулливер или даже былинный богатырь с папиросой.
Такой, но не такой.
Ибо улыбался он по-мальчишески застенчиво, подчас был способен на трогательные, даже сентиментальные поступки и решительно не переносил вида крови.
Летом 1920 года он щенка подобрал, а она записала в дневнике: "Они были очень похожи друг на друга. Оба - большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца".
Да-да, это все о нем - о такой диком и грубом, монументальном и фактурном ВЛАДИМИРЕ МАЯКОВСКОМ, который работал со словом как дровосек с топором и часто рисовал собственные автопортреты в виде вислоухой собаки (конечно в письмах к ней).
Вошел к парикмахеру, сказал -
спокойный:
"Будьте добры, причешите мне
уши".
Гладкий парикмахер сразу стал
хвойный,
лицо вытянулось, как у груши.
"Сумасшедший!
Рыжий!" -
запрыгали слова.
Ругань металась от писка до
писка,
и до-о-о-о-лго
хихикала чья-то голова,
выдергиваясь из толпы, как
старая редиска.
(из сборника "Простое как мычание", стихотворение "Ничего не понимают", 1913).
Лиля Брик даже домашнее прозвище Маяковскому сочинила - Щен, Щеник, Щенок.
А еще сравнивала его с извозчиком, ибо "один управляет лошадью, другой - рифмой".
…застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики...
(Из поэмы "Во весь голос", 1929).
Топор Маяковского - ритмическое членение стихотворной строки.
Лезвие - ступенчатое расположение этой самой строки, его основополагающий поэтический принцип, сформулированный в статье "Как делать стихи?":
"…ритм - основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытискивать отдельные слова".
Вообще, надо сказать, что лесенку придумал не Маяковский. По всей видимости, первым, кто последовательно начал отказываться от традиционных неделимых строк, располагая их сначала столбиком, а затем лесенкой, был Андрей Белый.
Но! для Белого найденная им ступенчатая форма служила лишь графическим приемом оформления текста, потому что он символист, а символизм тем и отличается, что форма его мышление именно поэтическая, аки ручеек журчит.
А Маяковский железобетонный футурист, "нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие" (Маяковский)
Именно эта желтая блуза стала символом неприличия и бесовщины.
Конечно, для нас, людей новой эпохи и эры вседозволенности, в том плане, что и яйца к брусчатке Красной площади можно прибить, и в храме раздеться, и собакой стать (да не обычным миролюбивым псом, а кусающимся), сие жесты начала ХХ столетия могут показаться ничем не примечательными (это вам не "хуй" огромными буквами на питерском мосте написать). Но! для людей той поры - это было божечтотакое! Бомба, гром среди ясного неба - так в России не поступал ранее НИКТО.
Так - это как?
Малевич ходил с деревянной ложкой в петлице пиджака, Крученых - с повешенной на шнурке через шею диванной подушечкой, а в петлице его красовалась морковь. Давид Бурлюк носил ожерелье, а Маяковский любил рядиться в яркие красные или желтые кофты.
"Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы - гнуснейшего вида. Испытанный способ - украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор! Значит, самое заметное и красивое в человеке - галстук. Очевидно, увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук" (Маяковский).
Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин
заката.
По Невскому мира, по лощеным
полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана
и фата.
("Кофта фата", 1914)
Но, увы и ах, в гардеробе Маяковского эта кофта была не так уж и долго. В конце 1914 года ему нужно было ехать в Петроград, а денег, конечно же, не было (в молодые годы поэт терпел чрезвычайную денежную нужду, которую переносил гордо, с видом любителя роскошной жизни - в желтой блузе и цилиндре, взятом напрокат). Так вот, вызвал он старьевщика, и в числе прочих проданных ему вещей была и желтая кофта.
Денег Маяковский выручил неприлично мало - на билет в град Петра ему не хватило. Остался только лоскут той самой бумазеи, из которой мама Александра Алексеевна сшила нашему "дровосеку" эту кофту.
Маяковский был лидером (душой, духом) футуристов (наравне с Бурлюком).
А наши родимые футуристы - это тот еще треш. Они раскрашивали лица сажей, краской, иногда наносили на свои физиономии геометрические рисунки (такой бодиарт начала ХХ столетия). Объяснение этой практики потребовало даже выпуска специального манифеста "Почему мы раскрашиваемся?" (1913), в котором Михаил Ларионов заявил, что подобным образом осуществляется вторжение искусства в жизнь, и раскраска есть "начало вторжения".
Свободный бунтарский дух в начале 20 столетия во многом привлекал публику (как в эпоху средневековья привлекал он внимание к юродивым). Люди смеялись, но смех этот был скорее связан с растерянностью - такой смех в качестве психической реакции защиты от непонимания.
Уже к 1914 году в прессе понятие "футуризм" стало применяться к любой эпатирующей выходке или безобразию, т.е. приобрело ругательный оттенок, ну а та самая желтая блуза Маяковского стала верхом неприличия.
Природа этих футуристических акций кроется в мировоззрении. Дело в том, что в начале 20 века Россия оставалась аграрной страной, куда агрессивно и напористо внедрялся индустриализм. Футуристы отразили это внедрение в искусстве. Зрительская аудитория для них стала "стадом баранов" (Натальи Гончаровой), вкус которой нуждался в пощечинах (близкий к футуристам Всеволод Мейерхольд воспринимал зрительское мещанство под знаком "чудовищных рож и харь").
Ну а раскраска стала бунтом - бунтом против земли, ибо декоративная косметика, ставшая синонимом города, всегда противопоставлялась сельской естественности и простоте. Другими словами, как индустрия пробуждала Россию от деревенской спячки, так и футуристы, будетляне, будили ее эстетическими ударами тока, пощечинами, пинками под зад.
"Громили все, и живописцы, и поэты. Маяковский больше всех подходил. Он грохотал, ломал, надламывал. Мотор, железо, сталь, чугун врывались в его футуристическую поэзию…" (Малевич).
И, опять-таки, лучше Маяковского никто сказать не сможет:
У-
лица.
Лица
у
догов
годов рез-
че.
Че-
рез
железных коней
с окон бегущих домов
прыгнули первые кубы.
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
Мы завоеваны!
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули.
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
"Я не хотела!" -
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.
("Из улицы в улицу", 1913)
И для футуристов, и впоследствии для участников ЛЕФа (Левый фронт искусств, его лидером был так же Маяковский) образ города стал одним из определяющих. Проститутки, городовые, "флейта водосточных труб" - тот самый новый быт новой страны (правильный индустриальный город будущего - мечта не только поэтов и художников-футуристов, но позже и конструктивистов, и новой советской власти).
Ну и, конечно, нельзя забывать про всем известное противостояние Маяковского как городского поэта Есенину как "последнему поэту деревни".
Маяковский даже термин новый выдумал - "Есенинщина", что означало упадочное настроение среди молодежи, распространившееся после самоубийства (?) Есенина.
"...вырванное из сложной социальной и психологической обстановки самоубийство… угнетает фальшивостью" (Маяковский).
Тем страннее выглядят слова Маяковского, которые поэт позже в собственной предсмертной записке напишет: "…это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет". Но тут такое дело, утверждать на 100% не смею, но решительно настойчиво на стороне всех тех, кто на 99,9% сомневается в самоубийстве Маяковского.
Вернемся к нашим баранам 😁 1920-ые годы 20 века - время освобождения от всего, особенно от буржуазной морали (как в сфере идеологии, так и эстетики).
В этом плане примечательна "Советская азбука" (1919), сочиненная Маяковским в соавторстве с Романом Якобсоном и Яковом Гурьяном. Вы знали, что ее источник - непечатные, похабные азбуки, популярные в среде гимназистов того времени?
Вильсон важнее прочей птицы.
Воткнуть перо бы в ягодицы.
Погуглите, скажем, "Гусарскую Азбуку" и вы сами все поймете 😅
Шумел Колчак, что пароход.
Шалишь, верховный! Задний ход!
(срамной источник:
Шалит фантазия во сне.
Штаны мешают при е**е).
Юнцы охочи зря приврать.
Юденич хочет Питер брать.
(срамной источник:
Юпитер был женат на Гере.
Юнцу нужна п**да на хере).
Эта генеалогия была настолько очевидна современникам Маяковского, что одна дамочка - машинистка в издательстве, отказалась перепечатывать текст "Советской азбуки" 😂
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
- ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
("Юбилейное", 1924)
