«Время у власти есть еще. Немного, но есть… Счет идет не на годы, а на месяцы. Должна начаться реформа в культурной отрасли, в основе которой будет разговор о ценностях, языке, критериях», — говорит известный продюсер, театральный режиссер, экс-худрук столичного МХАТа им. Горького Эдуард Бояков. О том, что в Донбассе решается судьба России, как наша культура попала в колониальную систему координат, почему надо радоваться тому, что нас исключают из «Евровидения» и что из страны уходят западные бренды, Бояков рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».
Антизападник, уважающий идеологических врагов
«Слава богу, что мы осознали страшную опасность, перед которой оказались. Это опасность полного колониального безоговорочного подчинения Западу, потери себя. Опасность того, что произошло с украинской государственностью и культурой. Ее просто нет. Там есть лишь невероятные националистические имитации», — с болью в сердце говорит председатель Русского художественного союза Эдуард Бояков. В его послужном списке множество разнообразных культурных проектов и достижений. Бояков, например, стоял у истоков создания национальной театральной премии «Золотая маска», 10 лет был ее руководителем. Но эта работа для него давно осталась в прошлом. Уже много лет не общается Бояков и с подавляющим большинством московской богемы. Сам он это объясняет ценностно-идеологическими разногласиями, хотя и признает, что в либеральном лагере его «врагов», в среде глубоко чуждой ему эстетики постмодернизма, работают уважаемые им профессионалы.
Себя же самого Бояков давно позиционирует антизападником и консерватором, который ратует за традиционные, в том числе семейные и религиозные, ценности. По собственному признанию, художника очень сильно трансформировала ситуация на Украине, присоединение Крыма и первая, еще в 2015 году, поездка в Донбасс, куда режиссер стал наведываться регулярно и с творческими проектами, и с гуманитарной помощью. Все эти годы Бояков поддерживает политику российской власти в Донбассе. В нынешней ситуации вокруг специальной военной операции (СВО) он также понимает президента, в отличие от большей части московской театральной общественности.
Кстати, театральная Москва неоднозначно отреагировала и на то, что в 2018 году Бояков был назначен худруком МХАТа им. Горького, а заместителями стали его друг и писатель Прилепин, а также актер и режиссер Пускепалис. За три года новая команда добилась того, что о театре Татьяны Дорониной, который давно считался немодным, заговорили и туда пошла публика. Например, большим успехом пользовался спектакль «Лавр» по одноименной книге Водолазкина. Заставил говорить о себе Бояков и в связи с тем, что решил вывести на сцену МХАТа скандальную певицу Ольгу Бузову. Причем здесь ему досталось с разных сторон — и от постмодернистов, и от консерваторов. Сам же Бояков уверен, что креатив его не подвел: «Мы ее специально пригласили для того, чтобы она сыграла роль бездарной певички, которую пригласили на корпоратив губернатора. Вот в этом качестве мне Бузова была нужна. И она блестяще справилась с этим».
Однако нашего героя в МХАТе в конце концов «съели». «То, что я вынужден был уволиться, — это результат кооперации либеральных и старых советских элит, которые в театре по-прежнему много значат», — поясняет Бояков. Тем не менее ничего трагичного режиссер в этом не видит.
Сегодня культурный идеолог готов порубить шашкой «отвратительную» русскую попсу и не менее «отвратительное» развлекательное телевидение, хотя и надеется на то, что у российской культуры есть шанс очиститься от того, что чуждо нашей стране. «Будет сильная, внятная национальная культурная политика — будет творческая среда, а значит, и столичные, и провинциальные театры, и кино, и музеи, и оркестры, и литература. Мы невероятно талантливая страна, наше искусство может стать примером всему миру, как было в XIX и XX веках, надо просто поверить в себя и избавиться от либеральных шор», — уверен Бояков.
«Я был потрясен тем, что Louis Vuitton закрывает 160 магазинов в России. 160!»
— Эдуард, вы недавно побывали в очередной раз в Донбассе, который, по собственному признанию, перепахал вас еще после первой поездки в 2015 году. Сейчас тоже масса впечатлений, о чем вы писали в своем телеграм-канале. Вы действительно считаете, что Донбасс — это место, где решается судьба России? И осознают ли это обычные люди в Москве и в целом в России?
— Я думаю, мы имеем дело с очень интересным процессом, который не укладывается в обычные социологические или политологические концепции. Действительно, существуют некие группы, которые не принимают эту спецоперацию на Украине. Среди московской богемы данный процент очень высок. Это факт. Если в целом по стране, похоже, процентов 70 безоговорочно поддерживают президента и его решения, то в московской богемной среде те же самые 70 процентов не поддерживают. А еще процентов 15 находятся в состоянии задумчивости — не нашим, не вашим.
Но эта ситуация все-таки не о социологии. Это не о каких-то общественных стратах. Я понимаю, что в самых разных социальных группах, классах есть те, кто поддерживает президента, и те, кто не поддерживает. Это расщепление, раскол. Но если обычная социология мыслит, выстраивая горизонтальную линию, и говорит, что вот эти социальные группы — за Россию, а эти — за Запад, то у нас горизонтальная линия перевернулась и превратилась в вертикальную линию, и расщепление общества произошло по другим принципам — не столько социальным, сколько духовным.
Раньше мы не задумывались об этом, у нас не было такой темы в повестке, когда спрашивают, готовы ли мы безоговорочно следовать за Западом в его цивилизационном развитии. Не возникало этих вопросов с такой остротой. Подразумевалось, что, конечно, следуем. Поэтому мы и в «Евровидении» участвуем, и на чемпионат Европы по футболу ездим, и бренды у нас тоже европейские. Мы не носим, как китайцы, френчи, наши женщины не ходят в хиджабах, мы берем пример с Европы. Наши бизнесмены тоже стали другими. Еще 25 лет назад над ними вся Европа смеялась по поводу малиновых пиджаков. А уже в 2000-х заходишь в ресторан Монако или Ниццы и видишь обратную картину. Если ты видишь элегантно одетого человека в хорошем костюме, с хорошим галстуком и правильными запонками, то велика вероятность, что это русский.
Нам казалось, что мы сделали свой выбор. И сейчас понимаешь, как Запад успел укорениться. Когда пошла информация о брендах, которые уходят из России, я был потрясен тем, что, оказывается, Louis Vuitton закрывает 160 магазинов в России (на самом деле 4 марта группа компаний LVMH (Louis Vuitton Moet Hennessy) объявила о закрытии 124 магазинов в России. Группа объединяет 75 брендов, включая Dior, Gucci, Loewe, Givenchy, Celine, Fendi, Hennessy, Dom Pérignon, Tiffany & Co и т. д. — прим. ред.). 160! Я пребывал в абсолютно детском неведении, сколько таких магазинов у нас в стране. Я живу в центре Москвы, у нас в Столешниковом был такой магазин, пафосный, пошлый и неимоверно дорогой. Я-то думал, что максимум еще в каких-то городах-миллионниках такое есть. Туда же совсем непонятные мне богатые жеманные феи ходят, покупают сумки, которые стоят как автомобиль. А оказывается, 160 магазинов! Получается, в эти магазины десятки тысяч покупателей каждый год приходят. Вот они и сделали выбор: «Мы с Западом, мы с Европой», — и сформировали законченную картинку идеальной жизни. Где-то году к 2006-му, к концу первого периода президентства Владимира Путина, эта картинка оформилась вроде бы полностью, ее эти феи с сумочками оформили, думая, что это навсегда.
— Когда стало понятно, что это не так?
— А дальше начались процессы расхождения. Сначала случилась Мюнхенская речь Владимира Владимировича, которая была первым звонком. Потом — Крым, хотя он ничего по сути не изменил. Это был такой хулиганский поступок ребенка, который по-прежнему зависит от родителей. Да, он может крикнуть, запереться в комнате, что-то разбить, но ребенок все равно в семье. А сейчас оказалось, что это уже не ребенок. И это не родители, а какие-то уроды, которые ребенка усыновили, чтобы потом на органы продать. И бывший ребенок, теперь взрослый и сознательный человек, говорит: «Я не хочу с вами жить, вы не мои родители, вы не мои авторитеты». Этот выбор сделала и Россия, и Путин. Они вместе в этом выборе. И московская богема здесь неважна, так же, как и потребители сумочек Louis Vuitton. Президент чувствует глубинный русский народ, который резонирует с теми энергиями, которые я, например, чувствую, оказываясь в «Бессмертном полку», когда выхожу на шествие с детьми. И я знаю, что президент чувствует те же токи. Каждое воскресенье стою на литургии и молюсь за мир на Украине.
Я тоже против конфликта на Украине, я тоже хочу, чтобы он побыстрее закончился. Но закончиться он может только нашей победой. Либо России не будет. Какая-то часть народа это понимает, какая-то — нет. Но у меня радостные прогнозы по поводу перспектив.
— Вы считаете, что спецоперация на Украине — это мировая гибридная война, в которую нас втянули, но мы просыпаемся и встаем с колониальных колен. Но Россия в культурном отношении еще остается колонией Запада, где доминирует либеральная культура потребления. Получается, что спецоперация и последовавшие за ней санкции, которые отрывают Россию от Запада, — это шанс для страны вернуться к самой себе?
— Конечно, это всегда очищение. И Великая Отечественная война была очищением. Это была не просто победа и защита. Войны в истории человечества всегда играли и будут играть такую роль. Все это оформлять абсолютно демагогическим пацифизмом невозможно. Вся история человечества — это история войн, включая XXI век, который начался с террористического акта, когда были взорваны башни-близнецы в Нью-Йорке, что привело к невероятному геополитическому переделу на планете и запустило новые конфликты. Посмотрите, две декады XXI века — это бесконечные войны на Ближнем Востоке.
Не буду говорить о XX веке, Вьетнаме, Корее, тем более Второй мировой войне. Все серьезные цивилизационные сдвиги в социуме, политике, массовой культуре, культуре потребления, которые мы имели, были запущены в результате конкретных вооруженных конфликтов. И то, что произошло в Америке в 1968–1969 году, когда была молодежная сексуальная революция, появилась рок-музыка и начался невероятный цивилизационный слом, мир взял курс на постмодернизм, — тоже результат войны. Тогда изменилось отношение к семье, женщине, рождению детей, появились новые формы контрацепции, что очень сильно повлияло на цивилизацию. С этих пор женщина смогла делать выбор: рожать или не рожать. И это все следствие войны, которая проходила не на границе с Америкой, а за много тысяч километров от нее. Это было следствием конфликта во Вьетнаме.
Что уж говорить об Украине, которая была и будет Россией. Эта земля на протяжении серьезного исторического периода никогда не была самостоятельным государством. Она находилась либо под поляками, либо под поляками и литовцами, либо была частью Российской империи. Других вариантов история не знает. И как можно сейчас обсуждать этот вопрос исключительно в категориях «кто на кого напал»? Я думаю, мы очень скоро, как только вся эта катавасия закончится, узнаем и о ядерной программе, которая была у Украины, и о многом другом. То, что Америка воевала с Россией и в 1990-е годы, и в 2014-м, организовав абсолютно не конституционный переворот в Киеве, — это факт. Видимо, американцы были более проницательны и умны, чем потребители дамских сумочек Louis Vuitton. Они опасались, что Россия рано или поздно вспомнит себя и очень этого боялись, делали все возможное, чтобы разрушить страну, ее культурный и цивилизационный код. Слава богу, немножко не успели.
«Наша власть не понимает силу символического капитала»
— Такое впечатление, что спецоперация на Украине в большей степени нанесла удар не по российской экономике, а по культуре, в частности по отечественному либеральному театру. Можно ли это сравнить с тем радикальным воздействием, которое оказала в свое время большевистская революция на культуру бывшей Российской империи, и окажется ли это воздействие благотворным?
— Это очень хороший вопрос. Я мечтал бы на него ответить утвердительно. Но, к сожалению, у меня не получается сказать да. У меня есть подозрение, что наша власть, единственная, дорогая, та власть, которой мы доверяем и за которую молимся, обладает очень серьезным недостатком. Она не понимает силу символического капитала. Она не понимает силу боевой семиотики, не понимает силу растворенных в культуре повседневности рекламных, поведенческих, внешне безобидных сценариев. Нельзя ведь ребенка наказывать за то, что он смотрит американский мультик, где один пингвин обнимается с другим пингвином. Но потом оказывается, что в этом мультике пингвин-мальчик влюбляется в пингвина мужского пола, а девочка-пингвин предпочитает выйти замуж за другую девочку-пингвина. И потихонечку, помаленечку все приходит в ту точку, когда мы теряем своих детей, теряем младшее поколение, растворяются понятия семьи, общества, социального долга, Родины, ответственности перед Богом.
— И в этом смысле в стране ничего не меняется?
— Я искреннее считаю, что наша культура по-прежнему находится в колониальной системе координат. Мы радуемся, когда наши «Бурановские бабушки» едут и занимают какое-то место на конкурсе «Евровидение». Но, если там выигрывает бородатая женщина, может быть, мы не будем радоваться за наших «Бурановских бабушек»? Может, мы ужаснемся и скажем: «Господи помилуй, давайте устроим свое соревнование. Зачем же наши миленькие бабушки будут с бородатыми женщинами соревноваться?» А вместо этого мы эту несуразную, безвкусную, немузыкальную Манижу посылаем. А теперь что? Будем страдать, что нас туда вообще не пустили? Да радоваться надо!
Мы сами довели себя до состояния войны. Слава богу, что мы осознали страшную опасность, перед которой оказались. Это опасность полного колониального безоговорочного подчинения Западу, потери себя. Опасность того, что произошло с украинской государственностью и культурой. Ее просто нет. Там есть лишь невероятные националистические имитации. Собственно, победители последнего «Евровидения» — это они и есть. Это все очень опасно. И наше государство, как мне кажется, не понимает до конца опасности поражения на этом поле. Здесь мы пока не выигрываем. Поэтому на ваш вопрос я отвечаю так: дай бог, чтобы это произошло.
— И мы вспоминаем тех великих деятелей культуры, которые работали здесь после 1917-го…
— То, что произошло у большевиков, мы все знаем. Это был не только невероятный эмоциональный подъем, но и невероятный эстетический всплеск. Владимир Маяковский с его поэзией, с его «Окнами РОСТА», советский дизайн, Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров, великая советская архитектура. Россия за свою 1000-летнюю историю может похвастаться великой литературой, великой музыкой и прочим. Но Россия никогда не была столицей мировой архитектуры. Она была столицей мировой архитектуры всего три года — именно в период революционного пика, с 1929 по 1931 год, когда пришло поколение невероятных советских архитекторов-конструктивистов: Константин Мельников, Иван Леонидов, Владимир Татлин, братья Веснины и другие. То, что они сделали, до сих пор ценится всей мировой архитектурой как шедевры.
Но дело этим экстатическим подъемом не закончилось. Что происходит дальше? Как только Иосиф Сталин начал свои реформы, отличные от большевистских, как только закрыл Коминтерн, разобрался с Львом Троцким и запустил новую идею возможности построения социализма в отдельно взятой стране, он полностью поменял эстетический код! Если точнее, то это происходило одновременно, еще неизвестно, что сильнее влияло друг на друга — эстетический код или политика. Сталин изменил архитектуру, и на смену Мельникову пришел Иван Жолтовский. Он запустил ампир. Начали строить сталинские высотки, вернули палладианскую архитектуру, вернули ордер, вернули даже не греческую, а римскую парадигму империи. Да, мы великая страна, но мы не претендуем на мировую революцию — вот наш код того времени. Декорации спектакля Мейерхольда можно представить где угодно, хоть в Африке, а декорации Сталина уже не претендовали на это. Сталин разрушает левацкое коминтерновское движение, громит ЛЕФ, а параллельно учреждает союзы писателей, композиторов и другие творческие союзы. Эстетический код меняется на уровне здания Центрального банка, которое перестраивает Жолтовский. Меняется все, даже посуда, формат кружки. Стали воду пить из такой же по форме кружки, как и Александр II. Большевики из таких кружек не пили. То есть эстетическое переосмысление всего — от философии до посуды.
И сейчас должна произойти тотальная смена культурного кода, иначе конфликт на Украине не имеет смысла! Но пока этого не происходит.
«Я бы, конечно, ворвался в эту шарашку и шашкой порубил»
— «Философский пароход» от берегов России в этот раз не отправился, в отличие от театрального и эстрадного, которые ушли на Запад довольно стремительно. Следует ли нам по-христиански простить всех уехавших и постараться вернуть их обратно? Или надо благодарить судьбу за то, что те, кто уехал по доброй воле, избавили государство от необходимости применять к ним репрессивные меры?
— Да нет никаких ни театральных, ни эстрадных пароходов. Даже намеков нет. Уехали просто радикальные люди. Марина Давыдова, Антон Долин, Кирилл Серебренников — это мои идеологические, мягко выражаясь, оппоненты. А грубо выражаясь, враги. Но они все уважаемые мною профессионалы. Ну эмоциональная Чулпан Хаматова уехала. Но я ее уважаю несоизмеримо больше, нежели тех людей, которые разделяют отношение Хаматовой к спецоперации, Путину и к народу, но сидят в России и не уезжают.
— Получается, что ситуацию в культуре и, в частности, театре не изменило то, что после 24 февраля кто-то покинул Россию?
— Я надеюсь, что на эти вопросы, которые мы обсуждаем, мудрые люди в администрации президента все-таки знают ответы и не спешат с какими-то процессами. Надеюсь, все-таки дойдет время и до отвратительной русской попсы, и до отвратительного развлекательного телевидения, и до театра, и до кино. Сейчас, наверное, другая тактика. Я бы, конечно, ворвался в эту шарашку и шашкой порубил как минимум шкафы. Но, может быть, и не надо. Не могу сейчас сказать ни да, ни нет. Спецоперация идет, и нельзя сказать, что ничего не движется. Происходят какие-то назначения, какие-то перестановки, но пока они очень осторожные и очень непоследовательные. Неумные, что ли… Во всяком случае в тех назначениях, которые произошли в театральном мире, я не вижу совершенное никакой творческой логики. Это несерьезно и оскорбительно для театра.
— Вы имеете в виду перестановки, которые сейчас произошли в «Школе современной пьесы», в «Современнике» и театре имени Гоголя?
— Я считаю, что Иосиф Райхельгауз, Виктор Рыжаков и Кирилл Серебренников — однозначно профессионально люди более состоятельные, чем те, которых назначили на их места. А мы должны действовать ровно наоборот. И такие люди в Москве и России есть.
— В соцсетях было больше всего переживаний по поводу исчезновения «Гоголь-центра» как явления. Много ли от этого на самом деле потерял русский театр?
— На этот вопрос нельзя отвечать односложно. Повторю, «Гоголь-центр» — это мои идеологические оппоненты, мои враги. Это глубоко чуждая мне эстетика постмодернизма, вседозволенности, постоянное упоение всеми возможными сексуальными перверсиями и так далее. Но есть объективные показатели другого ракурса. Это уровень развитости языка, уровень того, насколько эти компетенции захватывают внимание молодежи. Это проблема языка. А язык должен быть всегда современным. Язык, на котором строили Московский Кремль, был радикально современным. Язык Андрея Рублева — радиально современный язык. Язык Константина Станиславского — радикально современный язык. Язык Антона Чехова — радикально современный язык. То есть Чехов, Станиславский, Рублев, Чайковский, Шостакович совершили радикальнейшие преобразования эстетической традиции. Не отменяли ее, а развивали.
В этом отношении «Гоголь-центр» — современный театр. Он обращался к современным людям, и современные люди чувствовали этот язык. Надо уважать зрителей «Гоголь-центра». Это был успешный театр, надо понимать почему, а не просто ругать его. Надо уметь разделять язык и смыслы, которые доносятся. Смыслы, по мне, чужие, часто отвратительные, но язык иногда был достаточно интересным, актуальным. Если мы станем все валить в кучу и не понимать эстетических процессов, то моду начнет диктовать гопота, которой лишь бы ненавидеть кого-то. Ну и чиновники. И никаких новых Дягилевых и Шостаковичей в такой среде не родится.
— В 2018 году после вручения премии «Золотая маска» вы написали, что фестиваль превратился в политическое мероприятие и что надо менять ситуацию в российском театре, которым руководят в основном статусные худруки и тусовка, в которую входят «жеманные, игривые геи, одинокие злые богемные женщины и запойные диссидентствующие неповзрослевшие интеллектуалы».
— Неплохо сказано. Готов подписаться под этой фразой и сейчас, но с небольшими изменениями. Ситуация, к сожалению, не меняется. А если на место жеманных геев назначать ничем себя не зарекомендовавших скучных, но лояльных худруков, это проблему не решит. Может, они не будут ставить спектакли о геях, но они совершенно точно не создадут театр, который продолжит линию Чехова, Станиславского, Мейерхольда и Юрия Любимова, потому что это люди без концепции, без идей.
У Кирилла Серебренникова была идеология. Но я не знаю идеологии и программы людей, которых сейчас назначают вместо Серебренникова и Райхельгауза. Я ничего не понимаю. Может, я ошибаюсь. И, если ошибусь, буду самым счастливым человеком, с радостью признаю эту ошибку. Но сейчас, повторю, логики не вижу. Я вижу, что власть боится молодой, живой, состоятельной эстетической энергии. Власть по-прежнему отдает либералам зону эстетики, просто грозит им кулачком. Это ошибка. Надо ее захватывать, надо за нее бороться.
«Если убрать содержание, то в передаче, которую ведет Малахов, может, и нет ничего плохого»
— Так есть ли у российской культуры своего рода кадровый резерв, чтобы создать новый патриотический театр, кинематограф, литературу и прочее? И откуда ждать его появления? Российская глубинка? Патриотическое крыло российской культуры, которому прежде не давали возможности проявить себя из-за господства либералов?
— Этот резерв должен появиться. Я сейчас выражаю недовольство, ругаюсь, но на самом деле считаю, что время у власти есть еще. Немного, но есть. Просто боюсь, что эти ошибки будут повторяться. Счет идет не на годы, а на месяцы. Должна начаться реформа в культурной отрасли, в основе которой будет разговор о ценностях, языке, критериях. Эта реформа должна начаться. Я не могу говорить за власть. Я туда не вхож и не знаю ситуации. Может быть, сейчас как раз сидят в администрации президента аналитики и придумывают прекрасные творческие программы, обсуждают параметры культурной политики, прежде всего молодежной, говорят о популярной музыке, национальной, корневой, русском культурном коде. Может быть, это происходит. Если этого нет, то катастрофа. Счет идет, повторю, на месяцы.
— Вы говорите, что шашкой порубили бы отвратительную русскую попсу и развлекательное телевидение. А почему эта сфера нашей культуры опустилась до такого низкого уровня, в том числе юмористического жанра, образцы которого постоянно крутят по ТВ? Это тоже влияние Запада или мы сами дошли до жизни такой? И что с этим делать?
— Это, конечно, влияние западной вседозволенности, секуляризации культуры. Культура Запада отошла от Бога, от семейных, традиционных ценностей, она служит другому. В этой ситуации мы неизбежно приходим к той попсе, которую видим на «Евровидении», к тем разговорам, которые слышим на шоу Андрея Малахова. Но если убрать содержание, то в передаче, которую ведет Малахов, может, и нет ничего плохого. Можно оставить форму, она современная, полемичная. Да, она провокационная, резкая, но люди спорят, не боятся острых тем. Это не всегда плохо. Извините, наши бабушки на лавочках у подъездов тоже позволяли себе какие-то резкие высказывания. Так давайте поймем, что надо обсуждать не очередную измену какой-то звезды, не очередной развод старого артиста с молодой артисткой, в результате которого она его там в чем-то обманула, что-то на себя переписала и так далее. Мы все знаем эти сюжеты. Сюжеты должны быть другими.
Например, есть фильм Андрея Сергеевича Кончаловского «Дорогие товарищи». Он получил специальный приз в Венеции, кучу премий, «Золотого орла» и прочее. То есть он признан. Но у меня вопрос: сколько людей его посмотрели? Мизер. Катастрофическая цифра. Кто-то возразит, что это рынок и люди не хотят смотреть. Но это вранье. Если бы с утра до ночи Малахов, Соловьев и передача «С добрым утром» обсуждали этот фильм, результат был бы другим. И должно быть именно так. И не надо мне задвигать про рейтинги!
Сюжет этого фильма до дрожи современный. Что может быть страшнее той истории, которую рассказывает выдающийся режиссер Андрей Кончаловский? Девчонка идет на демонстрацию, грубо говоря, на марш несогласных, в 1962 году. Ее мать, представитель власти, теряет свою дочь, потому что солдаты расстреливают демонстрантов. Обезумевшая мать, которая потеряла дитя, собирается и начинает действовать. Чудовищная, страшная история. Что может быть более острым, если говорить о содержании? Вот об этом надо говорить. Малахов, дорогой, давай разговаривать об этом! Ты же профессионал! Давайте говорить об этом, давайте позовем женщину, которая потеряла ребенка в такой ситуации. Это будет провокативно, вас будут ругать, но давайте отталкиваться от этого. То, как снят фильм Кончаловского, как сыграла Юлия Высоцкая, какая там черно-белая эстетика, как воспроизведены подробности советского быта, магазинов, очередей за всякими сырками, кефирами, — это невероятно. Большое произведение искусства. Это Босх, это Микеланджело! Об этом нельзя не говорить. А мы этого даже не заметили. Ну премии дали какие-то. Страна проходит мимо.
А если вспомнить, что было с фильмом «Покаяние» (реж. Тенгиз Абуладзе — прим. ред.), который вышел в 1985 году и запустил перестройку? Его вся страна смотрела и все говорили о нем. Невероятная была энергия вокруг этого. Без искусства и без этих сюжетов мы не проживем. Олег Газманов, который поет на стадионе, — это хорошо. Но он не закроет эту нишу. Хорошо, что и Газманов, и Басков с нами. Но они не могут сделать то, не что способен большой настоящий художник, настоящий художественный театр, настоящая большая музыка.
«Бузова пришла в наш монастырь и вела себя по нашим законам»
— Вы не раз говорили, что навязывание России европейской модели бесперспективно, а наше будущее — в интеграции с ценностями Востока. Но в нынешней ситуации, когда восточные страны боятся, что санкции Запада могут отрикошетить и в их сторону, такая интеграция по-прежнему актуальна?
— Процессы идут медленно. Это же политика, история. Это только во время войны может произойти что-то резкое. Но в цивилизационном измерении процессы идут абсолютно позитивные. Недавно наш президент встречался с президентом Турции и духовным лидером Ирана. У него отличные контакты с индийским премьером, с главой Китая. Мы действительно разворачиваемся на Восток, и слава богу. Это огромная ойкумена, огромная культура. Надо понимать, что культуры Индии и Китая точно уж не менее богатые, чем культура Европы, не говоря об Америке.
— Семейные ценности тоже помогут противостоять агрессивному потребительству, которое нам навязывалось много лет?
— Конечно. Семья — это малая Церковь. Большая семья, где есть бабушки, дедушки, тети, дяди, двоюродные братья и сестры, троюродные братья… Это очень важно. Это воспитывает человека. У нас мало такого опыта. В советское время кого-то репрессировали, ссылали, кого-то распределяли после институтов. Я сейчас приехал из Омска, будучи на свадьбе родственников моей жены. Бабушка моей жены, аристократичная омская театралка, 80 с лишним лет, в окружении 9 правнуков, в числе которых — трое наших: вот картина, близкая к идиллии.
— Когда вас назначали на должность художественного руководителя МХАТа имени Горького, вы тоже говорили, что театр должен служить традиционным ценностям. И при приеме на работу проводилось интересное анкетирование. Учитывалось, в частности, отношение к алкоголю, курению, взгляды на религию и философию Александра Дугина. Насколько удачным был этот опыт?
— Прекрасный опыт. На самом деле любой западный банк делает то же самое, просто там другие критерии. Там не спрашивают о религии и философии Дугина. Но там о чем-нибудь другом спрашивают. Или просто отслеживают. Например, отношение к нетрадиционным сексуальные ориентациям. Попробуй сейчас в каком-нибудь западном банке сказать, что ты против этого. Такое просто невозможно. Западная культура сейчас полностью тоталитарна. Это даже не обсуждается. Россия — самая свободная страна. Так что это было совершенно естественно. Вы не первая, кто задает мне этот вопрос. Но я поражен, почему люди не понимают, насколько это естественно. Кирилл Серебренников одних людей приглашал, а я — других. Это же нормально.
— Кстати, вас очень многие с разных сторон критиковали за то, что вы решили расширить круг зрителей МХАТа за счет выхода на сцену Ольги Бузовой. Говорили, что креатив вас подвел. Не жалеете, что пошли на этот провокационный эксперимент?
— Нет. Это показатель глупости тех, кто критикует, потому что не уважать 20 миллионов людей, которые подписаны на Бузову в соцсетях, глупо. Надо понимать, что Бузова пришла в наш монастырь и вела себя по нашим законам, выполняла наши задачи. Более того, она рефлексировала, потому что мы ее специально пригласили именно для того, чтобы она сыграла роль бездарной певички, которую пригласили на корпоратив губернатора. Вот в этом качестве мне Бузова была нужна, и она блестяще справилась с этим.
— А как вам работалось с Захаром Прилепиным в рамках МХАТа?
— Мне работалось и сейчас работается с ним прекрасно. Мы в постоянном контакте, дружим, обсуждаем новые проекты. Буквально через несколько недель, 20 августа, в Пушкинской усадьбе Захарово состоится большой фестиваль «Традиция», который мы с Захаром делаем.
«Мы сделали спектакль «Лавр», который стал самым популярным спектаклем в Москве среди драматических спектаклей в 2021 году»
— Из МХАТа вам в итоге пришлось уволиться. Вас «съели», потому что вы перестали быть своим для театральной тусовки? Или Москва еще не созрела до настоящего патриотического театра нового типа?
— В случае с моим театром «патриотический» не является главным словом. Да, я патриот. Но это не значит, что мой театр должен называться патриотическим. Он должен называться прежде всего художественным. Я русский, но это не значит, что мой театр должен быть только русским. Я уроженец Дагестана. Но это не значит, что мой театр должен быть дагестанским. Патриотизм — это то, что должно быть внутри нас естественным образом. И мы, делая Чехова, Водолазкина, Тургенева, не подчеркивали, что делали что-то специально патриотическое. Мы жили творчеством. И театр за три года добился больших, как мне кажется, творческих успехов.
А то, что я вынужден был уволиться, — это результат кооперации либеральных и старых советских элит, которые в театре по-прежнему много значат. Ничего трагичного в этом нет, потому что результат мы все-таки успели получить. Если бы я через полтора или два года ушел, до того как мы сделали спектакль «Лавр», который стал самым популярным спектаклем в Москве среди драматических спектаклей в 2021 году, до восстановления «Трех сестер» Валентином Клементьевым, до «Леса» Виктора Крамера с Андреем Мерзликиным и Гришей Сиятвиндой, до «Женщин Есенина», которых мы запустили с Захаром Прилепиным, тогда действительно было бы обидно.
Но жизнь продолжается. На днях мы заявляем о новом большом театральном проекте на разных площадках с выдающимися артистами с очень серьезным артистическими амбициями.
— Вы давно разошлись с московской театральной богемой, так как не разделяете ее отношения к западным ценностям. А театральная богема в других крупных городов России, начиная с Санкт-Петербурга, тоже заражена этим вирусом или там другая атмосфера?
— Слово «богема» применимо только к Москве и Питеру, потому что театр — это самое тоталитарное из всех искусств. Театр, в отличие от кино, совсем не демократичен. Не может быть столичного театра в городе с населением 500 тысяч человек. Да, есть очень хорошие театры и в таких городах, но роль они играют совсем другую — роль библиотеки, культурного института, который собирает и культивирует определенную энергию. Но это не поисковые лаборатории, коими являются театры классические. Что такое оперный театр? Это оркестр. Вы не соберете хороший оркестр в городе с населением 100 тысяч, при том что там могут жить совершенно потрясающе талантливые люди. Например, в Омске прекрасный театр. Но он играет другую роль — культуртрегерскую. И он более консервативен. Что касается Санкт-Петербурга, то там вообще идут очень сложные процессы. Город погружается в страшную пучину провинциализма. Там культурная жизнь иссякает. И я с болью наблюдаю за тем, что происходит.
— И все-таки какие театральные столицы России вы могли бы еще назвать?
— Есть очень крепкие города: Екатеринбург, Новосибирск, Ярославль, Омск. Это крепкие города, почти столичные. Там хорошие театры и хорошая публика. Театр — это не только труппа и режиссеры, это еще и публика. А публика, как английский газон, десятилетиями взращивается. Но театр — это все лишь один из видов искусства. Все связано. Будет сильная, внятная национальная культурная политика — появится и творческая среда, а значит, и столичные, и провинциальные театры, и кино, и музеи, и оркестры, и литература. Мы невероятно талантливая страна, наше искусство может быть примером всему миру, как было в XIX и XX веках, надо просто поверить в себя и избавиться от либеральных шор.
