Молодой человек, Степан Касатский, красивый, знатный, многообещающий, отказывается от военной карьеры в гвардии, где был на виду у императора; отказывается от любимой и богатой красавицы-невесты, фрейлины императрицы; отказывается от всего, что только может быть привлекательно для молодого человека, и не только молодого, потому что любовь, богатство, карьера – это, знаете ли, не воробей начхал, и удаляется в монастырь.
Почему?
Дело в том, что он обладал исключительно цельной натурой, которая не могла войти в компромисс ни с чем, даже с собственным счастьем. Правда, оговоримся, с возможным, счастьем, с вероятным счастьем. Но весьма близким. Ибо гарантировать счастье никто из людей не в состоянии.
«С внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряженная работа.
…Кроме общего призвания жизни, которое состояло в служении царю и отечеству, у него всегда была поставлена какая-нибудь цель, и, как бы ничтожна она ни была, он отдавался ей весь и жил только для нее до тех пор, пока не достигал ее. Но как только он достигал назначенной цели, так другая тотчас же вырастала в его сознании и сменяла прежнюю».
Так было с освоением наук во время ученья в корпусе, так было с изучением французского языка, так было с шахматами, так было с танцами, так было с книгами, когда он во время светского разговора почувствовал недостаток общего образования, так было всегда.
Так же получилось и с самой жизнью его, которую он не побоялся исправить, оставив родных, невесту, свет, службу, вообще все, в чем состояла прежняя жизнь.
Но все же, почему?
Потому что невеста, искренне любящая своего жениха, за две недели до назначенного дня свадьбы, нашла в себе мужество признаться, что год тому назад была любовницей императора. Мужества ей, надо признаться, сильно добавило то соображение, что он все равно узнает, как знало уже об этом каким-то образом все светское общество Петербурга.
Итак, причина установлена.
Но есть еще и мотивы. Их два: во-первых, гордыня, желание показать «другим», что он выше их, что он презирает все то, что кажется столь важным «другим», и со своей новой высоты он сможет сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал; и, во-вторых, детская вера, которая никогда не нарушалась в нем, но он как бы немного позабыл о ней, а теперь, когда разочарование в невесте, которую он представлял себе таким ангелом, и оскорбление, ею нанесенное, были так сильны, что он вспомнил о ней и вернулся к ней.
В монастыре он старался быть таким же образцовым безукоризненным монахом, каким был офицером в гвардейском полку: всегда трудящимся, воздержанным, смиренным, кротким, чистым не только на деле, но и в мыслях, и послушным. Все, что коробило его в монастырском обиходе, уничтожалось послушанием.
«Интерес же жизни состоял не только во все большем и большем покорении своей воли, во все большем и большем смирении, но и в достижении всех христианских добродетелей, которые в первое время казались ему легко достижимыми. Имение свое он все отдал в монастырь и не жалел его, лености у него не было. Смирение перед низшими было не только легко ему, но доставляло ему радость. Даже победа над грехом похоти, как жадности, так и блуда, легко далась ему».
На третьем году пребывания своего в монастыре он был пострижен в иеромонахи с именем Сергия. Весь монастырский обиход выполняем был им неотступно, при причащении он испытывал великое утешение и подъем духовный. Но потом, постепенно, чувство это ослабело в нем, но осталась привычка.
Мучало его только временами воспоминание о своей несостоявшейся женитьбе и о том, что могло бы из нее выйти. Помимо воли вспоминал он о фаворитке государя, вышедшей потом замуж и ставшей прекрасной женой, матерью семейства. Муж ее пользовался уважением, имел хорошую должность, и власть, и почет, и хорошую, покаявшуюся жену. Все это могло бы быть и с ним. Случались минуты, когда эта мысль отравляла его сознание и – ужасно сказать – сожаление о своем обращении охватывало его.
«Ничто человеческое мне не чуждо», и как с этим «человеческим» бороться, как его победить? И возможно ли это? То есть, окончательная победа над своим естеством? И в этом ли цель? В этом ли залог прощения? И что нужнее, что полезнее для спасения – борьба или победа?
Думаю, приблизительно такие вопросы мучили о. Сергия. От душевного спокойствия и равновесия, от душевной невозмутимости, если в этом видеть смысл иноческой жизни, был он еще очень далек.
С целью достижения этого духовного совершенства, он перевелся в пустынь и поселился в келье умершего незадолго до этого святой жизни затворника Иллариона и сам стал затворником.
В затворе прожил отец Сергий шесть лет. Жизнь его была трудная. Трудна она была не житейской тягостью, постами и молитвами, все это просто давалось ему, а внутренней борьбой, которой он никак не ожидал. «Источников борьбы было два: сомнение и плотская похоть». Самым тяжелым было сомнение. Он знал, что с похотью боролись святой Антоний и другие, и сам был готов бороться с ней. Но вера! Они имели ее, а у него минутами, часами и днями не бывает ее. Поистине, «Верую, Господи, помоги моему неверию».
Затем следует известный эпизод с отсечением пальца, чтобы избежать искушения. Неудачливая соблазнительница, ветреная светская женщина, настолько была впечатлена поступком о. Сергия, что через год она уже была пострижена и жила строгой постнической жизнью в монастыре под руководством затворника Арсения, который изредка руководил ею письменно.
Здесь бы, победой о. Сергия над лукавым, и закончить, но не таков Лев Николаевич. Легких путей и простых решений он не знает.
В затворе прожил о. Сергий еще семь лет. На восьмом году произошло первое исцеление: после неотступных просьб матери он возложил руку на голову больного мальчика четырнадцати лет и стал молиться. Ему и в мысль не приходило, чтобы он мог исцелять болящих. Он считал такую мысль великим грехом гордости. И выполнил просьбу матери лишь после того, как сам, вставши на молитву, молился до тех пор, пока не пришло решение. «Решение было такое, что он должен исполнить требование женщины, что вера ее может спасти ее сына; сам же он, о.Сергий, в этом случае не что иное, как ничтожное орудие, избранное Богом».
Мать уехала с сыном, и через месяц мальчик выздоровел, и по округе пошла слава о святой целебной силе старца Сергия, как его стали называть. Теперь он принимал, наставлял, благословлял и исцелял страждущих.
Прошли еще годы. «О. Сергий и вид имел старца: борода была у него длинная и седая, но волосы, хотя и редкие, еще черные и курчавые».
И здесь можно было бы закончить. Но автор идет дальше, к такому нелепому, такому «неправильному», но к такому человеческому концу.
Не устоял старец Сергий в борьбе с дьяволом: сначала мысленно, почувствовав в глубине души, что он отошел от Бога, и, что дьявол подменил всю его деятельность для Бога деятельностью для людей; а затем и телесно, с купеческой дочерью, привезенной отцом к старцу для исцеления.
Но, возможно, именно это падение и исцелило о. Сергия: он вторично решил изменить свою жизнь, оставил свою келью и пошел странником по российским селам и весям, питаясь подаянием. В одном из губернских городов, в приюте, где он ночевал, его, как беспаспортного, взяли в часть. На вопрос, где его паспорт и кто он, он отвечал, что паспорта у него нет, а сам он есть раб божий. Его судили, как бродягу, и сослали в Сибирь.
«В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными».
Дьявол побеждает даже такого цельного и сильного человека, как Степан Касатский. Как же спастись тем людям, что калибром помельче?
И еще вопрос: получил ли о. Сергий прощение? Мне кажется, да.
