Окончание. Начало по ссылке.
Неизвестно откуда, – хотя известно – из прошлого, из памяти, – перед Мужиком замелькали кадры его собственной жизни. Жена, крики, брань, драки, вечно какие-то женщины в угаре, испуганные дети, прижавшиеся плечом к плечу, девочка повыше, мальчик пониже, разгул, стул в дверь, искаженное яростью лицо, кулак, волосы, кухонный нож, удар, еще, еще, запах детской комнаты, сорванное одеяло, пух подушки, смешанный с кровью, теплота кроватки и липкость крови… Отчаяние, безумное отчаяние, страх, ненависть к себе, ко всему, боль – все это закружило, понесло Мужика, и он провалился в черный водоворот беспамятства. Если бы только это беспамятство осталось с ним навсегда!
Он проснулся во второй раз. К его ужасу он был все в той же грязной избе, по-прежнему с тем же человеком, который не даст ему забыть прошлое. Браток хлопотал у печи. В избе пахло чем-то по-домашнему вкусным. По-домашнему… Все домашнее теперь у него будет связано с кровью. Ну почему бы ему не проснуться кем-нибудь еще, только не сбежавшим из тюрьмы убийцей. Да еще каким убийцей.
– Ааа, проснулся, – Браток заметил шевеление в углу избы, – вовремя. Давай, вставай, хавать будем. Только сейчас Мужик понял, что он смертельно голоден. Все тело его ломило, голова раскалывалась, в животе пекло. Он не сможет подняться. – Давай, давай, – повторил Браток настойчиво. Он подошел к кровати, сдернул с Мужика одеяло.
– Повязки тоже менять надо, – отметил Браток, глядя на сбившиеся, окровавленные полоски простыни. Несмотря на боль, Мужик заставил себя подняться и сесть на кровати.
– А где у тебя тут… – начал он.
– Параша? – весело спросил Браток. – Это на улице. Давай, там не холодно. С этими словами Браток накинул на плечи Мужика свою затасканную телогрейку и помог ему встать.
– А что, если кто меня увидит? – спросил Мужик. Браток беззубо рассмеялся.
– Увидит? Да кто ж тебя тут увидит? Кроме нас два человека во всей деревне. Да и пускай видят, с тебя не убудет. Скажем им… что ты племянник мой, приехал, жена, мол, из дома выгнала. Мы ж не будем говорить, что это ты ее выгнал… на тот свет.
Браток проводил Мужика до двери и, видя, что тот вполне может передвигаться самостоятельно, сказал: – Ну, иди, на парашу с тобой не пойду. Только ходил. Пройдя через холодные, вонючие сенцы, Мужик вышел на улицу… и невольно зажмурился. Ослепительный, сияющий на солнце снег резанул ему по глазам. После грязной и тесной избы было как-то странно, дико видеть такую ослепительную чистоту снега. Постепенно привыкая к свету, он с интересом озирался вокруг.
Деревня была такая необитаемая, что снег, казалось, сравнял ее с землей. Низкие избы были прикрыты белыми шапками снега. На многих крыши совсем провалились. Жалкое зрелище. Зато вокруг… Бескрайние просторы заснеженных полей, внизу, в овраге, замерзшая речка. Кольцо леса окаймляло просторы полей. И все было покрыто белоснежным снегом. Жизнь, казалось, предлагала себя сейчас Мужику как раскинувшаяся на белоснежной простыне дева, как чистая страница.
«Да только, – горько усмехнулся про себя Мужик, – дева-то уже того, зарезана». А чистая страница снега была перечеркнута следами Братка. И вели эти следы… на парашу.
Когда Мужик, поеживаясь от холода, вернулся в избу, Браток осмотрел его раны, обработал их самогоном и какой-то мазью и перемотал остатками простыни.
– Жить будешь, – лаконично отметил он. Потом они ели суп. Наваристый куриный суп.
– Чего ты обо мне заботишься? – спросил вдруг Мужик.
– На зоне, говоришь, смотрел за мной. Тут… жизнь спас. С чего это?
– С чего, спрашиваешь? – Браток беззубыми деснами втягивал в себя плоть с хорошо разваренной куриной ножки.
– Мало ты на зоне-то пробыл. Года два, не больше. А я вот раз за разом тридцать два годочка, от звонка до звонка. Все, чего знаю, все там выучил. И главное, что я понял, помогать друг другу надо, цепляться друг за дружку. Иначе не выживешь.
– Но почему я-то? Или ты всем… помогаешь?
– Откуда – всем, – протянул Браток. – На всех не хватит. Бог подаст. А я тебя выбрал потому что… ты мне меня самого напомнил, в молодости.
Мужик оторвался от тарелки с супом и испытующе посмотрел на Братка. И хотя он толком не помнил, как сам-то выглядит, все же на Братка он совсем не походил.
– Да что ты зыришься? Не про то я. По первому этапу я по такому же делу, как и ты пошел. Только не зарезал я своих-то – крови всегда боялся. Раньше боялся… Задушил я их, удавкою. Хотел сначала и сам повеситься, да мало показалось. Пошел в ментовку и все им рассказал. Хотел, чтобы наказали меня, строго наказали.
– А за что ты-то их задушил?
– Я сам себя всю жизнь спрашиваю – за что. Не знаю. Достало меня все. Ну, жену, может, еще знаю за что. Да нет, – помотав головой, передумал Браток, – не за что и ее было. А вот детей – ну что они без мамки? Что с них станет? Видал я таких. Сам такой. Так, думаю, лучше б меня в детстве батька придушил. Всем бы было лучше.
– Вот, значит, почему ты обо мне заботишься, – задумчиво произнес Мужик.
– Ну, и поэтому тоже. Просто понял я, что случайный ты человек на зоне. Мог бы и не попасть туда. Может, выпей ты грамм на сто меньше, приди домой на минуту позже или еще что – и шоферил бы ты себе сейчас, было бы у тебя все нормально. Отчего оно с тобой так случилось – Бог тебя знает. Думаю, с каждым может такое или еще худшее случиться. Не знаем мы себя, Мужик, ни хрена мы себя не знаем. Думаем, рубашку чистую одел, ботинки почистил, – ты и человек, с тебя и взятки гладки. Ан нет. Сердце-то в нас звериное бьется. Чудовища мы все. И самые страшные чудовища те, кто себя такими не признают. Как мы вот с тобой были. А потому не боимся, не ведаем, что творим. А если б знали, какой зверь внутри нас сидит, – глядишь, смотрели бы хоть за ним, с цепи-то не спускали, мясом не кормили бы. Да ты ешь, ешь курицу-то, – на губах у Братка изобразилось что-то вроде улыбки, – не о том я мясе.
– Да понимаю я...
– Ни хрена ты не понимаешь. Хотя… может что и поймешь теперь, когда умер.
– Умер? – вздрогнул Мужик.
– Ну, это я так про себя, про тебя то есть, рассудил. Я ж тебя из снежной могилы вытащил. Считай, что ты, Мужик, умер. Считай, что все теперь заново.
Мужик вспомнил белую, как саван, белизну снега, покрывающую все вокруг. Представил и себя, замерзшего, окоченевшего, покрытого снегом. И снова вздрогнул. Весь день проговорили Браток с Мужиком. Мужик так и не узнал своего настоящего имени – Браток его просто не помнил:
– В мужиках ты на зоне ходил. Ничего в тебе заметного не было. Вот и звали тебя все просто – Мужик.
Браток успокоил его, что от зоны он ушел далеко и что здесь его искать никто не будет.
У самого Братка не было ни документов, ни прописки, никто не знал, что он здесь. Директору колхоза, который жил в селе километров за двадцать отсюда, тоже было мало до них дела. Браток даже был чем-то вроде сторожа, и с директором у него все нормалек. Только вот совсем сдал он, Браток, в последнее время. Едва ноги волочит. Если он, Мужик, захочет остаться и помогать ему, то директор разрешит ему здесь поселиться, и проблем с милицией у него не будет. А со временем, Бог даст, и бумаги какие для него состряпаются.
Так и началась новая жизнь у Мужика. Познакомился с бабой Грушей, наколол ей дров. С дядей Витей выпил особого погона яблочно-картофельного самогону. Похвалил. И пришелся Братков «племянник» по душе обитателям деревни. Никто, конечно, не верил в «племянника», но никого и не волновало это. Сами-то – кто такие, что за гуси?
Браток приобщил Мужика к делу. В доме убирал, готовил, за водой ходил, дрова рубил. Конечно, не шестерил он на Братка. От сердца помогал старику. Да и надо ж чем-то заниматься? Молодой еще, сил много, хоть и после болезни. А вот Браток совсем сдал. В ту ночь, что притащил он к себе Мужика, будто последняя сила из него вышла. А теперь то ли расслабился, то ли в самом деле плох был – все больше лежал и кашлял. Раз только дошел с Мужиком до птичника: надо же научить молодого, без того здесь не прожить.
Тишина в деревне. Машин не слыхать и не видать. Самолетов – и тех в небе и следа не видно. Глушь. У дяди Вити, правда, был телевизор, и Мужик захаживал иногда к нему то новости посмотреть, то кино. Рана на животе совершенно затянулась, голова еще часто побаливала, но уже отпускала. Только вот сердечные раны по-прежнему кровоточили. Как мог он сделать такое? Как поднялась его рука на жену, на детей? Как он мог? А ведь мог. Мужик безошибочно чувствовал в себе присутствие того зверя, о котором говорил Браток.
Зверь этот был теперь ранен, но умирать не собирался. Он визжал от боли, когда Мужик пытался ударить его, наказать, раздавить. «Умирать – так вместе, – говорил ему зверь, когда Мужик выходил на охоту на зверя. – Разве ты не понимаешь, что я – это ты». «Нет, я не верю этому. Я совсем не такой. Я – не зверь». «Ты – зверь. Ты просто боишься посмотреть на себя честно, заглянуть себе в душу. Ты не можешь убить меня, а сам остаться жить. Умрем вместе». Мысли о смерти все чаще стали посещать Мужика, и это не могло укрыться от волчьих глаз Братка.
– Посмотри на меня внимательно, – сказал ему как- то Браток. Он лежал на кровати, еще более худой, чем раньше, какой-то серо-синий.
– На кого я похож? Мужик внимательно посмотрел на него.
– Наверное, на мумию, – сказал он первое, что пришло в голову.
– Тепло, – сказал Браток, – но бери выше – на смерть. Нравится?
– Нет, – просто признался Мужик.
– Вот и мне не нравится. Я видел смерть много раз, слишком много. И я знаю ее, чувствую ее. Она уже меня заказала. А заодно она и тебя хочет, – добавил он, пристально глядя на Мужика. Тот вздрогнул.
– А может, – сказал Мужик, – это я ее хочу.
– Хочешь, – согласился Браток. – Еще бы не хотеть, – Браток помедлил. – Только знаешь, жить надо. Пока в силах ты со смертью махаться, в силах карабкаться – карабкайся, цепляйся за жизнь.
– Да что за нее цепляться? Мука одна. Как вспомню, кто я, жить не хочется.
– И вспоминай. Почаще вспоминай. Тогда ты и станешь человеком, когда звериное в себе увидишь. Не звериное даже, хуже. Как поймешь, в каком колодце ты оказался, как ударишься о донце, тогда зубы сожми, но вверх лезь. Небо с овчинку из глубины кажется. Но все же то небо. Внизу – смрад, могильник. А ты лезь, Мужик, вверх, цепляйся за соломинку, но лезь. А как вылезешь из ямы, а ты, – Браток как-то особенно подчеркнул «ты», – обязательно вылезешь, не забывай, Мужик, что яма-то осталась. Помни о ней, на каждом шагу помни, а не то опять упадешь. Помни, каким ты можешь быть, на какое дно можешь упасть.
Браток приподнялся на локтях, подтянул свое иссохшее тело и сел на краю постели. Он задрал рубаху, и Мужик увидел, что не только руки, но и живот, и спина – все тело у Братка было покрыто густой татуировкой. Но не это хотел показать ему Браток. Живот опоясывало что-то вроде самодельного матерчатого пояса, завязанного на узел. Браток долго возился с узлом, а когда наконец развязал его, то протянул пояс Мужику.
– Держи, читай. На теле-то уж не поместилось, так я на поясе вышил. Мужик взял пояс в руки, распрямил его ладонями и увидел мелкие, вышитые некогда белыми нитками, но пожелтевшие, местами почерневшие от времени и постоянного соприкосновения с телом буквы.
– Читай вслух, – приказал Браток. С трудом разбирая буквы, Мужик начал читать: – Псалом 129. Песнь восхождения. Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою. Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю. Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра, более, нежели стражи – утра. Да уповает Израиль на Господа; ибо у Господа милость и многое у Него избавление. И Он избавит Израиля от всех беззаконий его. Мужик закончил читать и потер усталые от напряжения глаза.
–Когда-то, – сказал Браток, – я хотел повеситься на этом поясе. Только не выдержал он меня и порвался. В то время был у меня сосед по нарам, веруюший. Вот за веру свою он и сидел. И уж не знаю как, но собратья его по вере передали ему с воли Библию. Он ее ловко прятал, шмон ему нипочем был. И так мне плохо тогда было, даже повеситься я не мог, вот и говорю ему: “Дай почитать твою Библию”. Он посмотрел на меня, подумал и говорит: “Ладно. Сегодня вечером, после отбоя дам”. Так и сделал. Когда улеглись все спать, вытащил он откуда-то свою книжицу – маленькая, тоненькая, на такой специальной бумаге сделана.
«Читай», – говорит. Открыл я ее с самого начала, стал читать, а там кто кого родил сказано. Ну, думаю, дела, я-то думал тут что-то такое... сам не знаю какое. Закрыл я книжицу, лежу и думаю: “Дай открою наугад, не с начала. На что взгляд упадет, то значит для меня будет, про меня”. Зажмурил я глаза, открыл книжицу наугад, поднес близко к глазам, чтоб по страницам не бегать – и вот прочел то, что ты сейчас читал. И показалось мне, что про меня это. Точно про меня. На следующий день сшил я порванный пояс, да и вышил на нем эти слова. С тех пор и ношу. А человека того в скором времени перевели по этапу. Потому так я и не узнал больше ничего о его Боге. Да и хватит с меня. Понял я, что Бог, если есть Он, слышит только тех, кто из глубины, со дна то есть, к Нему обращается. И еще понял, что когда не у кого уж прощения просить, то у Бога просить надо».
Мужик держал в руках пояс Братка и почему-то думал о том, что на ветхом кусочке материи вряд ли можно было теперь повеситься.
– Возьми его, – предложил Браток, – возьми себе. Может, пригодится. Вот солдатский твой пояс, спас же он тебе жизнь. Может, и этот спасет.
– А как же ты? – Возразил Мужик, – столько лет ты с ним не расставался.
– А на что он мне? У меня слова эти на сердце наколоты. Мужик вытащил из штанов рубаху и майку и повязал на животе Братков пояс. Узел пришелся как раз напротив зарубцевавшейся раны.
* * *
Наступила весна. Припекло солнце и шершавым языком слизало снег, а жадные слюни ручьев устремились в овраг, к реке, размачивая на своем пути мякину черноземья.
И на душе у Мужика что-то тоже растаяло, помягчело. Самое главное – ему теперь уже хотелось жить, хотя жить было все так же больно. Когда он видел, как на деревьях, вчера еще казавшихся мертвыми, набухают почки и появляются листья, ему нестерпимо хотелось невозможного, хотелось, чтобы его жизнь повернулась вспять, к своей весне. Ему хотелось пробудиться, как от зимней спячки, и увидеть вокруг живой мир, мир живых, живую плоть своей жены, своих детей. Хотелось невозможного.
Весною Браток умер. Мужик закрыл Братковы глаза, давно уже не казавшиеся ему волчьими. Он похоронил его на поляне в лесу. Там весело щебетали птицы, деловито сновали муравьи, кипела, кишела лесная жизнь. Совсем не так, как на кладбищах. На могиле Мужик посадил малину: Браток как-то рассказал ему, что много лет подряд на зоне он мечтал поесть почему-то именно малины.
Мужик теперь окончательно оклемался, был полон сил и желания трудиться, делать что-то полезное. Еще зимой он встречался с председателем колхоза, и тот обещал посадить его по весне на трактор. Председатель сдержал свое обещание и не был разочарован: Мужик, который никогда прежде не ездил на тракторе, управлялся с ним отменно. Он, казалось, чувствовал машину, будто она была живая. Оказалось, что он и отменный механик: разобрать и собрать дизель было для него пустячным делом.
Мужик и сам удивлялся своей сноровке. Впрочем, Браток же говорил ему, что до тюряги он был водилой. В общем, жизнь у Мужика начала налаживаться. Жил он по-прежнему в избе, которая досталась ему от Братка. А когда приезжал на тракторе в село, то ловил на себе томные взгляды селянок. И не зазря: мужик он был видный. Да и он не из железа был сделан, стал и он девчат примечать. С бумагами тоже, вроде как, дело двигалось: председатель обещал к осени и паспорт сделать на имя Сергея Петровича Мужика. Сергеем Петровичем его окрестил председатель.
– У меня тоже есть племянник, – сказал он, подмигнув Мужику после слова “племянник”, – и звать его Сережа, а отец его – Петр. Вот ты и будешь у нас “племянничек”.
В общем, все шло путем, пока однажды поздно вечером, когда Мужик уже укладывался спать, к его избушке не подкатил, переваливаясь мостами, УАЗик председателя. Председатель зашел в избу и сел за стол, напротив Мужика. Какое-то время он собирался с мыслями, тарабанил пальцами по столу, потом сказал:
– Сваливать тебе надо, Мужик. Сегодня из милиции, из прокуратуры то бишь, тобой интересовались. Баба одна, старлей, приезжала. Фотографию твою показывала. Я сказал, что вроде как похож. А что я скажу, не похож что ли? Она все дознавалась, где тебя можно найти. Ну, я тебя на сегодня отмазал, сказал, что до утра ты навряд вернешься. Неважно. Короче, не знаю я, что ты там наделал, да и знать не хочу. Работник ты отменный, и мне не хочется тебя терять. Но что делать? В общем, ты это, ноги в руки и прям сейчас мотай отсюда. Беги на автостанцию. Я тебя добросить туда не могу, сам понимаешь. Да и до утра автобусов все равно не будет. А к утру ты и сам доберешься. Вот тебе деньжат немного – все ж не за спасибо ты у нас работал. И, конечно, я тут не был и ничего тебе не говорил.
Председатель сунул Мужику две «пятисотки» и вышел. УАЗик заурчал и пополз в сторону села. «Вот оно, – сидел и думал Мужик, – начинается. А я тут уж растащился, раскатал губы. Все, сколько ни вейся… Настигло меня мое прошлое. За что боролся, на то и напоролся…»
Отчаяние комком подступало к горлу, душило. Повеситься? Да, лучше всего. И сразу положить конец всему этому. Братка теперь нет, никто мораль читать не будет. Мужик заметался по избе в поисках веревки. Ничего подходящего не находилось. Была синтетическая волокнистая бечевка, но она, как подумал Мужик, задушить не задушит, а только обдерет шею.
«Вот незадача, – ухмыльнулся Мужик, – повеситься не на чем». И вспомнил историю Братка, как тот вешался на поясе. Мужик снял с тела пояс и разложил перед собою на столе.
«Что ж такого в этих словах, – думал он, – что так задело Братка?» И стал вчитываться в странные Братковы письмена…
Еще до рассвета нового дня Мужик был на автостанции. Он купил билет на самый ранний рейс в город. Он никогда уже не вернется на это место. Он уедет далеко, может быть, на Север, где можно затеряться, вновь стать человеком. Попытаться им стать. До отправления автобуса оставалось минут пять, когда Мужик заметил на стене стенд с фотографиями и надпись: «Их разыскивает милиция».
Он оглянулся по сторонам, надвинул пониже кепку и с равнодушным видом подошел поближе. В свете уличного фонаря на него глядели мужские и женские лица. Своей фотокарточки среди них Мужик не нашел. Рядом был еще один стенд, с надписью «Пропавшие без вести». Со старых фотографий улыбались дети, молодые девушки, пара парней и… Мужик не мог поверить своим глазам. Прямо на него с фотографии смотрел он сам. Под фотографией была надпись:
«Стенюков Анатолий Григорьевич, 1970 года рождения. Рост 180 см, вес 84 кг, волосы светло-русые, глаза серо-зеленые, особые приметы – небольшой шрам у левого виска. Пропал без вести 11 декабря 2002 года во время осуществления грузоперевозки на автомобиле марки “Вольво”. Знающих что-либо о его местонахождении просьба сообщить в милицию или по телефону…»
Словно сраженный молнией стоял Мужик перед своей фотографией. Не зэк, не мокрушник смотрел на него, а здоровый, веселый, богатенький водитель «Вольво». Он не видел, как махали ему руками с автобуса, не слышал, как водитель несколько раз посигналил ему, закрыл двери и уехал.
Перед его глазами начинали беспорядочно кружиться какие-то обрывки его настоящей жизни. Там не было тюрьмы, не было окрававленного ножа, не было смертельной агонии. Там было все так, как бывает в жизни нормальных людей. Дом, работа, жена, дети. Да, он вспомнил сейчас, что у него была жена и что она, очевидно, и есть где-то. Живая и здоровая. Он помнил, что у него есть дети, мальчик и девочка, и что он избаловал их дорогими игрушками. Он не помнил еще, какие они, но он знал, что они… живы.
«Браток, – вдруг пронеслось в его голове, – это все он. Это он наполнил мою жизнь этой мукой».
Руки у Мужика сжались в кулаки, так что ногти содрали загрубевшую кожу. Глаза налились кровью. В голове помутнело от ненависти. В ушах зашумело. Мужику хотелось сейчас свернуть голову этому ублюдку, схватить нож и распороть его расписную кожу. Из горла вырвался хриплый животный стон. И этот стон вдруг набатом прогудел в ушах Мужика. Значит прав, в самом главном прав был Браток. Сидит в нем зверюга, точит кухонный нож. Значит, есть колодец, в который так легко провалиться, есть дно, на котором притаился твой зверь и поджидает тебя. «Бог, если Он есть, слышит только тех, кто из глубины, со дна к Нему обращается». А ведь услышал-таки! Настало это утро, когда ожили мертвецы.
Утро вступало в свои права. Со стороны автозаправки над городком поднималось солнце. Небо опустилось совсем низко, и его можно было теперь вдохнуть и выдохнуть. Воздух был такой щекочущий, такой по-весеннему беспокойный, будто это был вовсе не воздух, а какой-то небесный, космический слезоточивый газ. И Мужик не смог противиться этому воздуху. Он вышел на дорогу и затопал в сторону села. Он шел, бежал, не останавливаясь, пока не оказался перед зданием сельсовета. Там уже стояла милицейская машина, в которой лениво покуривал младший сержант.
Мужик влетел в помещение. Кроме председателя там находилась молодая, подтянутая женщина в звании старшего лейтенанта. При виде Мужика она вскочила со стула, какое-то время ошарашено смотрела на него, а затем с залитыми слезами глазами кинулась к Мужику и повисла у него на шее. – Толичек, Толя, Толюша, – ревела она. Мужик бестолково глядел на председателя. Тот поднялся со стула, откашлялся и сказал: – Жена это твоя. Ольгой Николавной… Олей ее звать.
* * *
Прошло пять лет. Рядом с маленьким домиком на краю деревни стоял грузовик с огромной пассажирской кабиной. Малышня лазила по кабине, заглядывая внутрь через затемненные окна.
«Ну-ка, кышь оттуда», – покрикивал на них дед и яблочно-картофельно икал. А в это время пассажиры этого чуда техники собирали малину на лесной поляне. Девочка, которой было лет четырнадцать, была без ума от сочных ягод.
«Папа, – спросила она, – почему в нашей деревне такая сладкая малина? Нигде я такой не ела».
Девочка не ждала ответа. Ее щечки были подрумянены красноватой липкостью малинового сока, и она без остановки рвала ягоду и посылала ее в рот. Отец долго глядел на это живое, счастливое создание и, наконец, с большим запозданием ответил:
«Потому что земля здесь… горькая».
