Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Несколько нарушу сложившиеся традиции, и после августовского выпуска "Однажды 200 лет назад..." запущу эпилог из "Литературного приложения" к другому циклу, статья из которого выйдет 18 августа. Надо ли что-то добавлять к тому факту, что сегодня наш "Счастливый сонъ" завершится? Как, собственно, завершаются любые сны - и счастливые, и не очень... А уже с сентября начнутся публикации отобранной мною после некоторых сомнений новой вещи. Вперёд- не забегаю, надеюсь на читательское снисхождение. Признателен всем, осилившим уходящую вместе с убегающим августом повесть!
Счастливый сонъ
«Большинство людей счастливы настолько, насколько они решили быть счастливыми»
(Авраам Линкольн)
«Принцип «всё или ничего» обычно в России оставляет победу за «ничем».
(Николай Бердяев)
Глава 1. Отъезд
Глава 2. Дом на озере
Глава 3. Новая жизнь
Глава 4. Светская жизнь
Глава 5. "Зима!.. Крестьянин, торжествуя..."
ГЛАВА 6. "Поездка в Петербург"
ЭПИЛОГ
- ...Терпеть не могу эти званые обеды, и особенно – у Гололобовых. Опять супруга будет причитать, как права она была восемь лет тому назад, что надо было эмигрировать в Германию или на Каймановы острова, а герр профессор – виновато оправдываться финансовыми обстоятельствами, к финалу же все сойдутся на необходимости реформ с явно выраженным социалистическим душком - с тем, чтобы торжественно перейти к десертам…
Так, презрительно кривя губы под аккуратно подстриженными усами, говорил в извозчичьих санях Петр Данилович Щапов своей спутнице – миловидной даме с несколько легкомысленной курносостью и очаровательной мушкой над верхней губою. Даму звали Лизеттой, а вернее – просто Лизой. Помимо упомянутых качеств у нее были мечтательные, всегда полузакрытые томные и чуть влажные глаза, отчего казалось, будто Лизетта не слушает ни Щапова, ни вообще людей, к ней обращающихся. Многих это обижало или настораживало, кроме, разумеется, самого Щапова: с годами он стал отмечать сам за собою, что много говорит, порою не удосуживаясь убедиться, что это кому-либо интересно. Лизетта же выгодно отличалась от остального его окружения хотя бы тем, что всё больше молчала, загадочно блестя влагою своих очей, так и не давая Петру Даниловичу понять – согласна она с ним или остается таки при своем, не узнанным ни им, и ни кем вообще, мнении. Кроме того, она была легка на подъем, имела некоторый капитал и почти взрослого, вполне самостоятельного сына, что опять же вполне устраивало Щапова, не любившего ни детей, ни разговоры о них.
День 21 февраля 1913 года, несмотря на то, что был четверг, был объявлен по случаю подготовки к празднованию в Империи 300-летия царствования Дома Романовых «неприсутственным», чем и воспользовались Гололобовы, приглашая к себе знакомых на непривычно раннюю «чашку чая». Приглашение, впрочем, всеми было принято благосклонно, в основном, со словами «а почему бы и нет?» Точно так же рассудил и Щапов, в последнее время заметно раздобревший и пристрастившийся к хорошему столу, с негодованием отвергая обвинения в чревоугодии как грехе. Кухня у Гололобовых была, правда, не то, чтобы хороша – сносна, не более, но кое-что иногда у них можно было поесть, и даже не без удовольствия. Так, например, пару-тройку месяцев назад их кухарка Дарья Игнатьевна порадовала Петра Даниловича «калевальскими грибочками», оказавшимися на поверку тушеным судаком, фаршированным яйцом с декором из помидорной шляпки. А перед Рождеством необычайно вкусны оказались говяжьи почки с шампиньонами в соусе из красного вина… Нет, положительно, у Гололобовых можно было чем-то поживиться, даже смирившись заранее с издержками в виде вполне предсказуемых застольных дебатов!
- Любопытно, любопытно! – вслух произнес Щапов, даже причмокнув от удовольствия, не обращая внимания на несколько удивленное лицо исполненной влажных очей Лизетты. Да, она иногда удивлялась, но, правда, почти никогда не озвучивала это.
Гололобовы жили в одном из относительно недавно построенных в стиле «северный модерн» домов на Петроградской стороне, занимая обширную шестикомнатную квартиру на втором этаже. Петра Даниловича особенно забавляло то обстоятельство, что такая большая квартира им была совершенно не нужна, учитывая постоянные жалобы самого Гололобова на отсутствие средств и возраст детей, один из которых готовился к поступлению в Московский (почему-то именно московский) университет, а вторая – уже курсистка – вот-вот должна была выскочить замуж. «Да, вы, пожалуй, правы…», - вздыхал профессор, робко поглядывая на ИзоЛьду. – «Но мы как-то привыкли… Опять же, у меня такой кабинет, в нем так славно работается!»
- Ждем, ждем, Петр Данилович, без вас не начинаем, - привычными словами встречал уже в прихожей Щапова Павел Артемьевич Гололобов. – И вас, Лизонька, особенно – пожалуй, даже больше вашего спутника! Скажу по секрету, - профессор заговорщицки приставил щиток ладони правой руки с левой стороны рта, как обычно делали конферансье в ресторациях, объявляя необычайно пикантный номер с какой-нибудь полуголой «мадемуазель Зизи», - сегодня моя Дарья Игнатьевна расстаралась как никогда! Представьте – цыпленок по-французски «а ля метр д`отель», а? Сначала оный обжаривается с лучком и чесночком, а после уж тушится в белом вине с миндалем и маслинками. Эдакого вы, господа хорошие, ни у кого в Петербурге еще не едали!
Щапов состроил заинтересованное лицо, не показывая, что ожидал почему-то что-нибудь рыбное, и, согнув руку в локте для послушной Лизетты, проследовал за профессором в гостиную. Он всегда любил приходить в гости на час позже назначенного времени, зная, что опоздавшему будет уделено гораздо больше внимания, ему всегда рады более других, да и дежурные словоизлияния и тосты уже тоже будут выпущены и забыты. Самое интересное в застолье – его экватор, когда произносится то, что думается, а личины благопристойности нередко сами собою снимаются – просто под воздействием выпитого, и нередко чопорный юрист к моменту появления Щапова уже сидел с раскрасневшимися щеками и, яростно размахивая вилкой, спорил с каким-нибудь адъюнктом на темы, еще полтора часа назад вроде бы обоим совершенно чуждые. Это Петр Данилович любил, сам себе в такие минуты нравясь и чувствуя собственное превосходство над перекрикивающими друг друга в пароксизме сразу нескольких, параллельно идущих, дискуссий гостями.
Нынешнее, собравшееся у Гололобовых общество он знал не всё и не очень хорошо: в последнее время Щапов больше вращался в своем кругу чиновников и крупных дельцов, профессора же и былых знакомцев не то, чтобы избегал, скорее не предпочитал, считая себя как бы переросшим эту среду. По службе он давно уже был повышен и обласкан, получив немалый чин статского советника и целый департамент в управление, в перспективе года через два-три маячило повышение до действительного статского, а под конец карьеры – и тайного. Перед Петром Даниловичем открывалось всё более дверей, хоть – надо отдать ему должное – он относился к этому достаточно спокойно, просто хорошо делая свою работу, умудряясь не интриговать и нарочно никого не подсиживая.
За столом все шло по заранее известному ему сценарию, было довольно шумно, хоть и несколько менее ожидаемого.
- С вас тост, Петр Данилович, - улыбаясь ему одними накрашенными губами, попросила ИзоЛьда. – Господа, господа, пожалуйста, потише, Петр Данилович со свойственным ему остроумием произнесет тост!
Щапов привычно откашлялся и, подняв услужливо наполненную ему рюмку, чуть насмешливо оглядел собравшихся за столом, дождавшись пока – как в музыкальной пьесе – будет piano, затем piu piano, и, наконец, pianissimo.
- Разумеется, господа, вы хотели бы от меня речи, так сказать, сообразно случаю? – Ни на кого не глядя, спросил Петр Данилович ровным, спокойным голосом. – Ну, разумеется, - трехсотлетие правящей династии: такой повод для остракизма, да? Я хорошо помню, как в 1905-м все предрекали неминуемое падение монархии, многим даже грезились уже очки Робеспьера, иные мнили себя новыми Маратами... Да чего греха таить – и я не был чужд в те годы либеральных взглядов, вполне допускающих возможность республиканского правления в России! Все думалось: вот, уйдет самодержавие, и начнется новая какая-то, невозможно прекрасная, как дуновение бриза на выжженном солнце побережье, жизнь, в которой будет и Liberte, и Egalite, и даже Fraternite – и столько, сколько будет желательно даже самым придирчивым и социально ущербным слоям общества. Это ощущение пьянило, господа, и пьянило сильно, и до сих пор еще кое у кого похмелье не выветрилось - так желательно было встать у кормила власти и попробовать направить судно бывшей Империи к далеким и заманчивым гаваням. И вот теперь я вам так скажу: и слава Богу, что сегодня мы с вами имеем возможность выпить за то, что Дом Романовых отмечает свой юбилей!
- П-позвольте…, - озадаченно вскинулся было румянощекий юноша – сын Гололобова, которому уже дозволено было по возрасту присутствовать за столом.
- Что-с? – насмешливо обратился к нему Щапов. – Вы, верно, хотели возмутиться моими словами и обвинить меня в чем-то? У вас позже будет такая возможность, позвольте закончить. Да, господа, я не сошел с ума, напротив, никогда еще я не был так уверен и крепок в своих убеждениях! Именно так, господа: это счастье для страны, для нас с вами, что у власти не пребывает какой-нибудь очаровательный идеалист-адвокат или же вчерашний эмигрант-социалист, еще вчера посылавший чахоточных студентов метать бомбы в губернаторов. Повторюсь – да, счастье! Революция 1905-го года вполне отчетливо показала нам, на что способны ведомые разномастными вождями массы, что ждет нас всех, если пять миллионов будет верить в Бакунина, двадцать – в Ульянова, сорок - бить поклоны Михаилу Архангелу, а остальные – просто удовлетворять самые низменные инстинкты и жечь все подряд без разбору. Вспомните, каких мерзких брехливых собак вы спускали на покойного Столыпина: он был травим и порицаем всеми, кому не лень! А теперь осмотритесь вокруг – вы, до сих пор призывающие отошедший дух революции отечественной и молящиеся низвергнутым богам революции французской. Что вы видите, слепцы? Вы не замечаете, что живете в государстве, твердо и верно идущем по пути прогресса? Вы не осознаете, что эта дорога – пряма и сделана из первостатейного российского чугуна? Вы хотите разрушить то, к чему так долго и непросто общество шло три долгих столетия? Да полноте, господа, что с вами? У меня для вас всегда есть хороший пример, образчик, который запросто может отрезвить любую, даже самую разгорячённую красненьким голову: вспомните Сергея Ивановича Ильина и его супругу!
Над столом воцарилась мертвая, дистиллированная тишина: у всех на лицах, казалось, отразилась одна и та же фраза – «Это – жестоко! Это – запрещенный прием!» Щапов, однако, не смутился и с кривоватой цинической улыбкой продолжал:
- А что вам, господа, не понравилось? Вы шокированы моей неделикатностью? Вам кажется, что я не к месту и всуе посмел коснуться священных имен великомучеников Сергия и Аполлинарии? А чем, осмелюсь спросить, мой пример так уж нехорош и кощунственен? По-моему, он как раз самым ярким образом отражает то, чего все вы хотели, и что из всего этого могло получиться! Несколько лет неурожаев в Псковской губернии, повсеместные народные волнения, направляемые извне бесами с томиками Маркса под потными от мерзейшего возбуждения подмышками, и – вот вам трагедия! Как же – сжечь гнездовье бывшего барина, в котором, правда, нынче живут совершенно другие, но чужие для них люди, просто – дать выход всему самому страшному и низменному, что есть в русской душе… Это же так просто! Причем, заметьте: гнев этих людей обрушился почему-то не на местного богатея, держащего всю волость в своем кошельке, а именно на ненавистную им духовно усадьбу. Конечно, вы до сих пор не понимаете – как и за что злой рок унес жизни именно этих, таких симпатичных и милых людей, столь далеких от политики, к тому же самих уехавших из столицы навстречу своему ужасному концу? А ведь, господа, именно в этом и состоит избирательность Ваала, в жертву которому приносят всех без разбора, даже и таких кротких агнцев как Ильины. Тогда – это были они, а, полыхни сильнее, - были бы мы все – со всеми нашими разговорами об ограничении самодержавия, с шампанским в театрах, с романами Достоевского и полотнами передвижников. За что же все-таки погибли Сергей Иванович и его супруга? И только не надо гнусить беспардоннейшую чушь про «алтарь Революции». Пусть свои драгоценные жизни на этот самый алтарь кладут те, кто как раз выбрал себе стезю профессионального революционера - социалисты всех мастей, народники, бомбисты, хитрованы, притворяющиеся народными радетелями, а на самом деле просто жаждущие власти. Вы, профессор, так много и давно пропагандирующий либеральные идеи, - вы готовы пожертвовать своею жизнью ради республики? Не утруждайтесь, сам знаю, что нет. А вы, господин будущий студент? Впрочем, по глазам вижу, что готовы, да только это всё – напускное, пустое, на это – не каждый способен. А вот Ильин – не собирался озарять своею гибелью путь в счастливое демократическое будущее. И Аполлинария – тоже. И никогда не декларировали обратное - в отличии от вас всех. Да только видите - как вышло-то? Вы сегодня собрались перемыть кости всем Романовым, посмеяться над похабными анекдотами о Распутине и предречь августейшей фамилии скорое падение, а в жертву вашей говорильни принесены, возможно, не самые лучшие из нас, но – уж точно – самые наивные и безвинные. И именно сегодня я торжественно и со стыдом отрекаюсь от своего прошлого и провозглашаю тост, который точно придется вам всем не по душе: пью за российскую монархию как за символ державы! Когда – на радость либеральным балаболам – она падет, то и державы не станет, ибо верить русскому человеку будет не во что! Отнимите у русского веру в бога – он придумает себе нового, хоть Маркса бородатого, хоть Плеханова. Отнимите у него землю – он будет работать на чужой, ибо и так тысячу лет не имел своей. Отнимите у него царя – он выберет себе другого, потому что не может без веры в высшую справедливость. Да только страна эта будет уже не той, что мы именуем Россией, а другой, жить в которой ни я не хотел бы, да и вам всем не дай Господь в ней очутиться! Впрочем... как вам угодно!
С этими словами Щапов залпом опустошил свою рюмку и, раскрасневшийся от долгой речи, направился к выходу. Забытая Петром Даниловичем Лизетта проводила его томными глазами и с виноватой полуулыбкой, обращенной сразу ко всем, тихонько выскользнула из-за стола, последовав за ним.
- Мерзавец! – отчетливо выцедив каждую буковку, рдея красными пятнами на лице, произнесла ИзоЛьда.
Она сказала еще что-то, но торжественный трезвон церквей и пушечный салют из Петербургской крепости заглушили ее слова: Империя отмечала последний свой юбилей, не зная еще, что пройдет совсем немного, до смешного мало времени, и тост Щапова покажется им страшным, злым пророчеством, которого все гости Гололобовых и миллионы остальных, не имеющих к Гололобовым и Щапову никакого отношения, не смогли миновать, увлекшись той безумной и беспечной игрою в самоуничтожение, в которую были погружены так долго. Счастливый беспечный сон в том праздничном году достиг своего апогея, и долго еще жителями Петербурга и Москвы, Костромы и Нижнего Новгорода, Ярославля и Ростова будут поминаться как сказка малиновые звоны, царственные подарки вроде амнистий и прощения всех долгов по налогам, невиданные траты на благотворительность, визиты в города Российской Империи императорского поезда и смутное ощущение нереальной хрупкости всего происходящего…
- ... А цыпленка-то по-французски... с миндалём так и не отведали, а? – с деланым равнодушием, уже в санях, спросил Лизетту Щапов. – Да и черт с ними! Давай, гони на Английскую к «Старому Донону»!
Он приобнял загадочно улыбнувшуюся ему Лизетту и с удовольствием втянул ноздрями морозный вкусный невский воздух, радуясь предстоящей трапезе и – главное! – тому, что живой, и здоров, и состоятелен, и жизнь, кажется, всё же чертовски хороша.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
