Конец апреля 1988 года. Шестьдесят два курсанта-летчика на аэродроме «Калачево» проходят курс молодого бойца. Питание по реактивной норме, режим дня, теоретическая, строевая и специальная спортивная подготовки...
Солнце уже припекает, но в лесу, местами, ещё нет-нет да и попадаются редкие островки снега. Он уплотнился, потемнел, но от него по-прежнему веет зимним холодом. И если днём кажется, что зима окончательно отступила, то с заходом солнца холод и стужа по-пластунски выползают из серого, сырого леса и дают понять, для ее полной и безоговорочной капитуляции время ещё не пришло. В такие часы молодые мальчишечьи тела приходится прятать в шинели, а кисти рук, рискуя нарваться на неприятности - в карманы.
В один из таких дней, помню, это была суббота, после обеда и последовавшего за ним получасового перерыва для просмотра программы «Время», прозвучала команда на построение. Вскоре курсантский строй замер в ожидании...
Надо сказать, что суббота и воскресенье были не выходными, но все-таки особенными днями. Теоретическая подготовка в эти дни осуществлялась только в порядке самоподготовки. Зато строевая, в преддверие принятия воинской присяги, проводилась дважды в день - два часа вскоре после завтрака и два часа после обеда. Впрочем, проводилась она, как правило, под руководством нашего старшины - бывшего суворовца Сашки Неешсало, а потому не особенно напрягала. Мы быстро освоили строевой шаг под "Марш авиаторов", который довольно неплохо звучал в нашем исполнении и уже не боялись ударить в грязь лицом перед друзьями и родственниками, которые собирались навестить нас в день принятия присяги. Личн мне строевая подготовка иногда даже доставляла некоторое удовольствие. А что, передохнув после приема пищи, ходить строем и орать песни, казалось чем-то весёлым... И хотя ноги поначалу с непривычки гудели, к такой мелочи привыкли быстро.
Офицеры на выходные убывали из расположения части, «на хозяйство» оставался лишь один - дежурный, которому в общем-то было мало дела до курсантского быта. На утреннем осмотре дежурный, в очередной раз, доводил до нашего сведения, что любой «залет» неизбежно повлечет за собой отчисление и этого оказывалось достаточно для того, чтобы обуздать юношескую бестолковость, щедро приправленную коктейлем из набора различных гормонов. Ведь любого из нас, проще было убить, чем заставить сделать что-то, что может лишить возможности осуществить, наконец, свою мечту - шагнуть в небо. А до начала полетов оставалось уже меньше месяца...
Списочный состав эскадрильи, обычно, проверялся дежурным офицером на вечерней поверке. Чудес не случалось, все курсанты, за исключением наряда, находились в строю и звонко откликались, услышав свою фамилию. Однако в ту субботу замполиту приспичило провести поверку днём. Лучше бы он этого не делал...
До фамилий на букву "И" добрались без эксцессов.
- Ивченко!
- ...
- Ивченко! - повторил старшина. Тишина...
Замполит заметно занервничал и вопросительно посмотрел на старшину. Тот уставился на строй, в то его место, где обычно располагался курсант Ивченко.
- Может, в наряде? - осторожно предположил кто-то.
Отрешенно глядя куда-то в сторону, замполит вполголоса произнес: - Глупость - мать всех зол! И уже громче добавил, - Ну-тес, какие ещё будут варианты? Других вариантов не последовало.
- Ну что же, подождем, - сказал замполит.
Время потянулось патокой. Строй курсантов продолжал стоять, а замполит, неспешно прохаживаясь вдоль него, принялся рассуждать о «принципе коллективной ответственности». Говорил он убедительно. Выходило, будто бы виноват вовсе не Ивченко (он де свое получит), а эскадрилья и каждый из нас лично. Вот не воспитали мы в своем товарище чувства ответственности и много ещё чего... А ведь могли, но проявили черствость и равнодушие. Стало стыдно. В самом деле, что ж мы за товарищи, если один из нас, несмотря на известные «санкции», вдруг позволил себе допустить столь серьезное нарушение дисциплины? Где теперь Ивченко, что с ним приключилось?
Отосланные старшиной на поиски Ивченко гонцы вернулись ни с чем. Не было Ивченко нигде, ни в штабе, ни на кухне, ни на КПП, ни в тренажёрном классе, ни на спортивной площадке - нигде! Как корова языком слизала...
«Воспитательный процесс» продолжился, а строй продолжил стоять. Немного подустав, замполит решил, с него хватит и приказав старшине строя не распускать, той же неспешной походкой удалился. В его отсутствие строй, конечно, «загудел», но продолжил стоять. Один за другим посыпались предложения вариантов экзекуции, которой непременно следовало подвергнуть Ивченко по возвращению. И надо сказать, среди предложенных попадались весьма изощрённые...
Шло время, но Ивченко не появлялся. Старшине несколько раз прозрачно намекнули, что лучше бы ему строй всё-таки распустить, а то может так случиться, что следом за Ивченко ему самому не миновать гнева «праведного»… Но старшина лишь отмахнулся, указав рукой на окна штаба, откуда, по его мнению, за нами «в оба смотрит замполит».
К исходу второго часа «стояния» обнаружились первые обморочные. В течение десяти минут, по меньшей мере, двое почувствовали дурноту, слабость, испытали беспокойство по поводу возможной потери сознания. Их тут же усадили на ближайшей скамейке, а строй продолжил стоять.
Подошёл замполит. Возможно, он в самом деле наблюдал за происходящим в окно и увидев обморочных, понял, что слегка перегнул со своим «принципом коллективной ответственности». Он хотел, было, дать команду «разойдись», как вдруг кто-то из курсантов произнес: - Вон идёт ваш Ивченко! Взор немногим менее шестидесяти пар глаз устремился в указанном направлении. Со стороны спортивной площадки, вглядываясь в происходящее возле казармы, бодро шел Андрей Ивченко. Однако он вовсе не выглядел сколь-нибудь обеспокоенным...
***
Андрей Ивченко обладал довольно крепким телосложением и сильными, длиннее обычных, руками. Среднего роста, светловолосый с непроходящим румянцем на впалых щеках. Его бледные, обычно плотно сомкнутые губы, выглядели оттого ещё более бледными. Небывалой густоты светлые брови, сдвинутые к переносице, вкупе с холодными, как зима в Салехарде, светло-голубыми глазами, придавали лицу Ивченко какой-то строгий, сосредоточенный вид.
Вероятно, суровые погодные условия небольшого городка Новый Уренгой, расположенного на севере Западной Сибири, откуда Ивченко был родом, оказали влияние на его характер. Андрей всегда говорил вполголоса без и какой-либо интонации. Мне его смеха услышать не довелось. И широкая, чуть хитроватая, улыбка не слишком часто мелькала на его лице. Если Андрей выражал какую-нибудь мысль, перебить его было невозможно. Когда находились желающие, Андрей не обращал на них никакого внимания и не сбиваясь, продолжал говорить «в параллель», замолкая только после «выдачи в эфир» полной версии текста. На любые, особенно критические, замечания в свой адрес Андрей не реагировал, а особенно настойчивым говорил: - Это твоя точка зрения! У меня другая. Выяснилось, что убедить Андрея в чем-либо невозможно, а всякий спор с ним изначально является бессмысленным. Потому, неудивительно, что сразу после того, как он обнаружил вышеуказанные особенности характера, с лёгкой руки Вовки Абросимова (по прозвищу «Абрикос»), тут же обзавелся прозвищем «Анчутка» или в пору наибольшего негодования - «Анчутка-тормоз».
Был случай, Вовка-Абрикос нашел где-то металлическую педаль от какого-то старого автомобиля и привесил ее на кровать Андрея Ивченко довольно нехитрым способом. Ох, тот попотел, пока сообразил, как от нее избавиться! Но это было позже, а тогда, в апреле 1988 года, мы только-только начинали присматриваться друг к другу...
***
Подойдя к строю, Ивченко приветственно поднес правую руку к шапке и обращаясь к замполиту произнес: - Товарищ подполковник, разрешите встать в строй?
- Потрудитесь-ка объяснить, где вы находились все это время, товарищ курсант! - выдал замполит.
- Я на спортивной площадке был, - спокойно ответил Ивченко, глядя замполиту прямо в глаза.
- Да что вы? - изумился тот.
- Я спал под брезентом катапультного тренажёра. Солнце припекло, я и уснул, - продолжая в упор смотреть замполиту в глаза, доложил Ивченко.
Замполит не нашел, что сказать и вопросительно посмотрел на старшину. Тот на курсантов, бегавших искать Ивченко. Пацаны замотали головами, мол, нет, там не смотрели...
- Встать в строй! - приказал замполит. И обращаясь уже к старшине: - Ну, я полагаю, выводы сделаны, старшина? Разойдись!
Строевой подготовкой в тот день мы больше не занимались. В казарме, отвечая на многочисленные вопросы курсантов, доведенных до крайней степени возмущения двухчасовым «стоянием», Ивченко был предельно честен и последователен. Он несколько раз, слово в слово, повторил свой рассказ о том, как после обеда пошел на спортивную площадку, как забрался под брезент чехла катапультного тренажера и как, пригревшись, заснул...
Этот рассказ Ивченко всякий раз сопровождал прямым, «бесцветным» взглядом прямо в глаза вопрошающему, и распиравшее того негодование отступало. Если бы Ивченко попытался хоть как-то оправдаться или принес бы свои извинения, его, наверняка, «размазали» бы по плацу, но… Он не чувствовал за собой никакой вины! Никакой! Все попытки объяснить Ивченко, в чем он неправ, оказались тщетными.
Напрасно замполит рассказывал нам про принцип коллективной отвественности, с Ивченко это не работало. Любые методы «общественного воздействия» неизбежно разбивались о его незамысловатую правду. На него попросту невозможно было обидеться. Да и сам он, как правило, не обижался на любые шутки в свой адрес. Кто знает, может, совсем не случайно он родился в городе топоним, которого «Уренгой», переводится с ненецкого, как «глухой, дремучий»…
После того случая кто-то принял Андрея Ивченко таким, каков он есть, а кто-то постарался не пересекаться с ним лишний раз без крайней необходимости. И только Вовка-Абрикос не упускал случая подшутить над ним, но это, скорее, стало доброй традицией...
