КРАСНАЯ КНИГА
Юмористический рассказ
90-х годов
Я – кандидат психологических наук, Виктор Андреевич Орлов. Как временно безработный был зарегистрирован на бирже труда, которая находится напротив зоопарка. Когда я в очередной раз зашел в бюро по трудоустройству (как всегда, узнать, нет ли вакантной должности дворника или, на худой конец, сантехника), меня уже искали инспектора: за полгода безработицы я им уже примелькался и стал почти родным.
- Слушайте! – наперебой заговорили они. – Место для вас освободилось! Умер директор зоопарка, на его место городская администрация ищет работника, звонили нам, мы назвали вашу фамилию! Бегите быстрее в 306 комнату за приказом!
Как на крыльях полетел я в администрацию, откуда меня направили в комитет по культуре. В самый последний момент я вспомнил, что по образованию я психолог, что мир животных знаю только по картинкам, популярной телепередаче да редким экскурсиям на лоно природы (почему-то встречаются только воробьи да вороны, а из животных – лягушки).
- Это ничего! – прервал меня лысый инспектор из отдела кадров, отпечатав и вручив мне приказ. – Познания свои дополните на месте, а что касается психологии, то в период становления рыночных отношений и у зверей, и у людей, и у птиц она одна: клюнуть ближнего, м-м… это самое… на нижнего и забраться повыше.
Получив приказ и рекомендательное письмо на имя некоего Потапа Поликарповича Медведева, я крупной рысью понесся обратно, к бюро по трудоустройству, на этот раз потому, что мое место работы находилось как раз напротив. Я все еще не верил в свое счастье!
Прибыв на рабочее место, увидел множество людей. Это были работники зоопарка. Глаза у всех были красные, как у кроликов – может, от горя, может, еще от чего (вот первая задача, которая стояла передо мной как перед новоиспеченным директором).
На стене служебного здания под искусно сделанным навесом висел портрет уже немолодого человека с крючковатым птичьим носом, ястребиными глазами, но при этом со скорбно-жалким выражением лица, явно утомленного жизнью и излишествами известного рода, судя по одутловатости и мешкам под глазами. Портрет был вправлен в черную раму, причудливо изображенную в форме извивающейся, с блестящей чешуей, змеи, которая сплевывала свой яд в кефирную бутылку. На небольшом столе черного дерева лежали черные розы, черные георгины и желтые хризантемы. «Смерть и разлука» - вот что означали эти символы.
У портрета стояла стройная высокая женщина средних лет. Траурное платье с потаенным блеском подчеркивало ее красивое сложение; на черные кудри было накинуто бархатное покрывало – будто сама Ночь опустилась ей на плечи. В руках она мяла белоснежный платочек с траурной каймой. Она плакала искренне и приговаривала:
- Я же знала, что этим кончится, я же просила остепениться!
Окружающие пристально ее рассматривали, у некоторых были слезы на глазах.
Под портретом буквами, напоминающих дождевых червей, было написано: «Канарейкин Лев Карпович прожил на земле 54 года. Он очень любил животных – от насекомых до слонов. Это был зубр науки. Прошел путь от рядового ветврача до директора зоопарка, кандидата зоотехнических наук. В нем сочетались трудолюбие муравья, мудрость совы, дальновидность жирафа, устойчивость слона. На собраниях он пел соловьем. В кабинете рычал тигром. С секретаршей ворковал голубем. Дома чирикал воробьем. В Министерстве молчал, как рыба. Как кит, волновал океан мировой науки, защищая флору и фауну. Награжден орденами Белого Орла и Летучей Мыши. Его жизнь, в основном, прошла в серпентарии, где он увлеченно изучал рептилий. Когда он находился «под мухой», змея обвилась вокруг него и укусила. Укус был смертельным. Мы, его верные сподвижники, испившие с ним вместе не одну чашу, заверяем, что скоро все там будем».
Я перевел взгляд на вдову, хотел представиться и выразить соболезнования, но она так сурово и ненавидяще на меня посмотрела, что я счел более умным раствориться в толпе. На меня никто не обратил внимания.
Без труда я нашел Потапа Поликарповича. Им оказался заместитель заведующего по хозяйственной части, старик лет 60-ти. Мы зашли с ним в небольшую боковушку, где располагался его кабинет, который он почему-то называл норой, и я выложил все имеющиеся при мне документы.
- Хорошо, сынок, - сказал он, повертев их в руках. – Идем! Сейчас открою кабинет, ключи у меня. Ознакомься с документами, а завтра приступай к обязанностям.
Мы пошли по двору, который, по сути, оказался большим вольером. Везде стояли клетки со зверями. При нашем появлении слоны затрубили, волки и шакалы завыли, гиены мерзко захохотали, петухи закукарекали – словом, каждая животина заявила о себе.
- Что это они? – спросил я завхоза. – Тоже скорбят по заботливому хозяину? Вон как воют…
- И ты бы завыл, кабы тебя три дня не кормили…
При этих его словах я потрогал свой туго затянутый пояс и деликатно промолчал.
- …Все сбежались к портрету, не хотят работать. Да не в покойнике дело! У нас кто копыта отбросил – тот уже не токует. Все дело в его Гюрзе! Побежали на ее осиную талию смотреть… Стоит плачет, жалеет… А при жизни все долбила, как дятел: «Остепенись, остепенись». То есть «защити докторскую». И сейчас свое твердит. Хоть бы теперь оставила в покое, пусть бедный мужик хоть сейчас делает, что хочет. Головка у нее змеиная, а мозги, кажется, куриные, хоть она и доктор географических наук. Чешуя-то у нее импортная – видишь восточные переливы? Это он из Ирака привез, когда Басру обстреляли. На самолетах Международного Красного Креста. Редких животных вывозил да пять чемоданов чешуи для своей Гадюки Гробовой (это так Гюрза по-научному называется)… Как сбросит весной норковую выползину да капюшон из черных соболей, так по три раза на день, как хамелеон, окраску меняет…
- Почему он умер? – решил я сменить тему разговора.
- Писал диссертацию. Стало плохо. Щука, его секретарша, куда-то сплыла. Он выполз с криком «змея, змея». Я подбежал. Он упал и стал повторять «жаба, жаба». И на грудь показывает. Потом печально так говорит: «Потап Поликарпович, я свое отсвистел, не делай из меня чучела. Передай зоопарк в надежные руки. Скажи ей, она была права». И умер… Вот и твоя берлога.
Мы прошли через нерестилище Щуки-секретарши («Она тут у нас икру мечет», - пояснил завхоз) и вошли в огромный кабинет, больше напоминавший вольер, забитый животными. Я в страхе попятился, но Потап Поликарпович спокойно объяснил, что это чучела, которые так любовно коллекционировал Канарейкин.
- Заходи, сынок! Здесь еще никто не был. Все так же, как было при покойном Льве Карповиче.
Картина была живописная: вот красавец северный олень с огромными ветвистыми рогами, вот приготовившийся к прыжку уссурийский тигр, свирепо оскаливший пасть (именно его первого я увидел, войдя в кабинет), грациозная лань горделиво посматривала на вошедших своими невинными глазами. Посреди кабинета лежало чучело огромной змеи, свернувшейся причудливыми кольцами. На столах стояли аквариумы, где в прозрачной жидкости покачивались неизвестные мне рыбы (а может, и знакомые, не уверен, потому что рыб видел только в консервированном и свежемороженом виде). Под потолком в клетках сидели попугаи и другие птицы. Но жизнь здесь замерла: ни рыка, ни писка. Боясь нарушить эту священную тишину, я на цыпочках прошел к столу и сел в кресло. На столе стоял большой графин в форме рыбы, опирающейся хвостом о выступ золотой скалы и поднявшей кверху открытый рот. Рядом стоял стакан с изображением русалки – гибкой, с разметавшейся гривой золотых волос и сверкающим золотой чешуей хвостом. Тут же находилась настоящая черепаха с кнопкой на спине; я нажал кнопку, раздалась нежная мелодия, панцирь поднялся, и я увидел внутри несколько окурков. «Богато жил», - подумал я, захлопывая крышку, и пожалел, что не курю. Кроме того, на столе лежала огромная тетрадь в переплете из крокодиловой кожи и длинная авторучка, декоративная часть которой состояла из прозрачного вытянутого колпачка, внутри него был вмонтирован крошечный дельфинчик-жонглер, вызвавший мое восхищение.
Я открыл тетрадь и прочитал: «Взаимосвязь, взаимопонимание, взаимозаменяемость и взаимодополняемость людей и животных в период рыночных отношений». В скобках добавлено: «Некоторые наброски к докторской диссертации». Кое-где на полях, а то и прямо в тексте виднелись пометки, из которых (как я понял) особо важные были жирно подчеркнуты. Я углубился в чтение.
***
«Вместе с долгожданной печатью я получил возможность заботиться о своей рогато-пернато-хвостатой армии, заботиться не только о чистоте вольеров и кормушек, но и о чистоте душ, сумок и карманов. Все мои подчиненные имеют не только специфическую внешность, но и ряд специфических черт, благодаря которым их можно разделить на виды и классы.
1. Позвоночные – это люди, пришедшие на работу по звонку «сверху».
2. Беспозвоночные – те, кто является простыми рабочими. Срослись со своими вольерами и клетками, как те, за кем они ухаживают.
Среди беспозвоночных много соображающих (в основном, на троих, но бывают и примкнувшие, по этому принципу формируются стаи по интересам).
Среди позвоночных преобладают ничего не соображающие, это мои замы.
Пример первый: прислали бывшего управделами Министерства культуры (попал под сокращение штатов). Вокалист по специальности, с консерваторским образованием. Вывел такую теорию: если при обучении пернатых применить постановку дыхания, разработанную профессором Ипполитовым, то воробьи запоют соловьями, страусы – дроздами, тетерева – малиновками, а сороки будут фон создавать. Тогда можно будет давать платные концерты и приумножать казну учреждения. Не знаю, насколько он сам был знаком с этой системой, но при пении давал петуха, а после обучения пернатых еле вороной каркает.
Пример второй: бывший судья, в миру скрещивавший закон с беззаконием, начал качать права в вольере для обитателей хвойных и смешанных лесов, заставляя их дуги гнуть (А что? Хорошая мысль! Согнул дугу, повесил колокольчик, сиди да пой: «И колокольчик, дар Валдая…»). Но один из медведей, проведший раннее детство в тайге и сохранивший некоторые отрывочные воспоминания о тамошних законах, вдруг вообразил себя прокурором и в такую дугу согнул бывшего судью, что тот четыре месяца статью по соцстраху обдирал, как липку. Чуть инвалидом не стал.
3. Пернатые – те, кто действует пером. У меня их, в добрый час, немного. Это супруги Галкины. Он ветфельдшер, она санитар. Все смотрят, где что плохо лежит. Рисуются под павлинью парочку, хотя он похож на декоративного петушка, а она на индюшку, особенно когда бормочет (Тьфу! Ненавижу пернатых!). Любимое их выражение: «Курочка по зернышку клюет, да зобок набивает». Ну и набивали бы толчеными орехами! Спирт чего их волнует?! А они прямо из себя выходят: мало выделяют, не хватает, когда приходится делать уколы заболевшим птицам. Они об этом уже настучали в вышестоящий насест, хоть и не признаются, теперь меня долбают сверху (как называется птица, которая долбает носом по дереву? Забыл. Надо спросить у вахтера. Он и не такое знает)».
***
Во рту у меня пересохло. Я бросил взгляд на графин в форме рыбы. Он был наполнен чистейшей, прозрачнейшей, поистине хрустальной водой. Я налил воды в «русалку» и слился с ней в страстном поцелуе, то есть выпил. Влага неожиданно оказалась жгучей, она опалила мне не только губы, но и горло, приятным теплом разлилась по всему телу. Я повторил. «Первая колом, вторая соколом», - вспомнилось мне крылатое выражение. «Но ведь Бог любит троицу!» - укоризненно шепнула мне другая, не менее популярная фраза. Я уважил и ее. Мои конечности онемели, но мозг работал четко. Видимо, улучшилось кровообращение между мыслительными точками. «Не менее шестидесяти градусов, - подумал я. – Раз есть питие, должно быть и ятие, то есть закусь».
Я повернул ключ верхнего ящика, выдвинул ящик и увидел маленькую буханочку черного хлеба, завернутую в льняную салфетку, увесистый кусок копченой грудинки (у нас в университете она называлась «телячьими нежностями»), две банки консервов. На одной была выгравирована лягушачья лапка в ореоле цветущей настурции. Понятно: французский деликатес! На другой, обвитой обычной бумажной полоской, изображались две головы керченских бычков в окружении помидоров, лука и перца. Наше, отечественное. Тут же лежал мельхиоровый дорожный наборчик: ножичек, вилочка и штопор, соединенные между собой кольцом, которое увенчивалось оскаленной львиной мордой. Не обращая внимания на угрожающий вид царя зверей, я быстро отрезал душистого хлеба, разрезал на четыре части телятину и с непонятным для себя самого всхлипыванием стал все это глотать, почти не ощущая вкуса. В памяти всплыли слова Петра Великого: «Над ествою не чавкай, как свинья…» Но мне было не до утонченных манер. Странно – но, несмотря на свое свинское поведение, я чувствовал себя человеком, впервые после полугодовой безработицы.
Утолив первый, почти животный, голод, я снова приступил к чтению.
***
4,5. Рогатые и хвостатые. Жизнь их такова, что разобрать трудно, где роги, а где – хвост. Это павианы бесхвостые и медведи-шатуны, которые любят ездить в командировки. По месту основного выгула являются рогатыми, а из мест командировки за ними тянется хвост.
Пример: не успел один из Павианов бесхвостых отбыть на Кавказ, где он изучал, почему шерсть горного барана вьющаяся, как пришла его самочка с Симочкой и сумочкой и сказала, что у нее есть другой зверь – ласковый и нежный, который, в отличие от Павиана, воркует голубем, и что у них скоро будет птенчик, которому они сами найдут зернышко. А что касается Симочки, то пусть он, Павиан, подумает, что дочери могут пригодиться коралловое ожерелье, страусовое оперенье, шубка из котика, сапожки из парнокопытных. И, оставив в бухгалтерии заявление на отчисление тугриков, она ускакала, держа в одной лапке Симочку, а в другой – сумочку.
А Павиан приехал с Кавказа с ТАКИМ хвостом!.. Словом, пошел по шерсть, а вернулся стриженым».
***
Я перевел взгляд на рыбу, схватил ее и прижал к губам, переливая слегка разбавленный спирт из ее недр в свои. Открыл французскую банку, поддел вилочкой лягушачью ножку, стал неторопливо поглощать терпкий нероссийский продукт. Мое кресло качалось, как лодка на волнах. Теперь я не спешил. Замысел усопшего открыть грандиозное в науке стал для меня очевидным. Насытившись французской кухней, я перевернул страничку огромного журнала. Строчки наезжали одна на другую, буквы расползались, как тараканы, но я продолжал знакомиться с научной деятельностью своего предшественника.
***
6. Отравоядные. Появились в среде «соображающих на троих» в период ухудшения экологии и удорожании жизни в процессе формирования рыночных отношений. Главный продукт – отраву – готовят следующим образом. В бутылку с жидкостью для разжигания примусов вводят шприцем густой раствор марганца и смесь оставляю «бродить» до обеда. Утверждают, что проводят научный эксперимент, но в обед сливают отраву в общий котел и едят ложками – вприкуску с хлебом и с чем Бог послал. И ничего, живы.
Особняком держится Гриня-Старый-Большевик, работающий в обезьяньем вольере. Он вынимает в обед бутылку с чем-то белым. Утверждает, что это молоко. На этикетке написано: «Желудочные капли». Пьет свое молоко Гриня прямо из горлышка и почему-то заедает маринованным или жареным мясом нутрии. Недоброжелатели врут, что в бутылке самогон, закрашенный молоком. К концу обеда Гриня становится красным, как бурак, и начинает тоненько хихикать. Сотрудники (вольеры у нас чистят в основном выпускники биофака), давно знающие Гриню, уверяют, что это его щекочут лягушата, которых он проглотил в студенческие годы (рассказывают, что за 3 рубля – курс начала 70-х годов – Гриня глотал живого лягушонка, а за рубль давал послушать, как тот возится у него в животе; бизнес Грини составлял столько, что к полуночи Гринины приятели зеленели от контакта с «зеленым змием»).
Гриня – личность незаурядная. Два наших кандидата – Полозов, специалист по пресмыкающимся, и Быков, защищавшийся на млекопитающих, - на коленях умоляли Гриню вместе с лягушатами проглотить хотя бы трех маленьких ужиков, чтобы проследить, как происходит естественный отбор в брюшной полости млекопитающего (срочно проверить: не работают ли Быков и Полозов тоже над докторскими диссертациями!). Но тут они делают большую ошибку: Гриню в разряд млекопитающих заносить нельзя, поскольку молоко в Грининых желудочных каплях занимает очень небольшой процент.
Хихикать-то Гриня хихикает, а вот личную звероферму держит: разводит норок и нутрий. Норки у него, конечно, идут на дырки, выделывать их он не умеет, а вот нутрии – как шелковые. Шубу жене сшил сам. Она у него и так на нутрию похожа (прости, Господи!), а в шубе – вылитая. А сам Гриня говорит, что хихикает он оттого, что ухаживает за макаками, а они такое вытворяют, что и слоны скоро захихикают, потому что рядом находятся.
Кстати, о слонах. Их у меня две брачные пары, есть потомство. Ухаживает за ними Домна Ивановна Мышкина. От усердной тридцатилетней службы сама заболела слоновой болезнью. Передвигается, как улитка. Вес около двух центнеров, ей бы не две ноги, а шесть, как опоры в доменной печи. Занесена мною в разряд всехъядных сумчатых (7). Сумки набивает цитрусовыми и иными заморскими фруктами (получили гуманитарную помощь из африканских республик), предназначенными для слонов, и таскает домой. Кормит своих внуков, их у нее пять. Похожи на хомяков, но она называет их зайчиками (непонятно: они что – все косые? Уточнить)…
***
Я поднял голову и заплакал. Мне было жаль косых внуков Домны Ивановны. Мне было жаль самого себя: казалось, что сумчатая всехъядная Домна Мышкина придет и наступит на меня своими шестью опорами…
Я выжал содержимое из рыбьего хвоста и с ужасом увидел, что это не графин, а задыхающаяся без воды рыба. Движимый состраданием, я решил прекратить ее муки: высоко поднял ее над столом и трахнул об пол. Она ойкнула как-то по-человечески и, рассыпавшись, засверкала тысячами хрустальных осколков. Было тоскливо на сердце, всего трясло и ломало. Я был сыт, слегка (на мой взгляд) пьян, но хотелось чего-то необычного. Кто-то как будто манил меня, вводил в грех – это меня! Безгрешного! Тут я понял, что это чары маленькой русалочки. Гневу моему не было предела.
- Ах ты тварь земноводная! Ты веками смущаешь людей! Заманиваешь в холодные струи, а потом топишь! Я твою психологию вижу! Со мной не выйдет! – кричал я. – Не очаруешь! Устарела! Зуба нет ни одного!
Один взмах – и золотая грива сверкнула метрах в трех от стола, а хвост отлетел прямо в морду тигру. Я хотел встать и не смог. Пришлось дочитывать.
***
8. Малоядные. После того, как съедены аванс и овес, маис и арахис, все малоядные просят дотацию, компенсацию, устраивают революцию, а все получают комбинацию, не применимую в международной дипломатии (из трех пальцев); вырабатывают грацию, иногда вызывают милицию, которая производит апробацию новых методов стерилизации…»
***
Раздался шорох. Я насторожился. Снова попытался вскочить, но опять не смог, хотя слово «стерилизация» слегка прояснило мой мозг. «Но ведь не могут же они заниматься ЭТИМ без приказа директора!» - подумал я и трясущимися руками стал искать книгу приказов.
- Дур-рак! – отчетливо раздалось откуда-то сверху.
Оказывается, птицы не были чучелами. Попугай, проснувшийся первым, подал команду всем остальным.
Наперебой они закричали:
- Не жр-ри отр-раву!.. Убир-райся, мер-рзавец!.. Дур-рак!.. Твар-рь пр-родажная!..
Книга приказов не понадобилась, да, по всей вероятности, они и не существовала: приказы отдавались устно, и этого вполне было достаточно. За те десять минут, в течение которых я слушал угрожающие выкрики скандальных птиц, кажется, ушла треть моей свободной и независимой жизни.
- Зачем судьба бросила меня сюда?! – зарыдал я. – Ведь они здесь все спелись, все свои, а я чужой! Белая ворона!..
В это время раздалось шипение змеи. Взгляды наши встретились. Она жутко вытягивала шею и плямкала раздвоенным языком. «Ты кому это язык показываешь?» - хотел взреветь я, но голос у меня исчез, потому что лев сделал шаг ко мне. Застучал копытом северный олень. Зарычали тигр и пантера. Собрав последние силы, я вскочил, опираясь одной рукой о стол.
- Сговорились! Одного угробили, за другого принялись! Я вашу психологию вижу, я вам не ветеринар!.. Змея! Змея!
О ужас! Ко мне подскочил Павиан бесхвостый и схватил меня своими страшными ручищами.
- Павиаша… что ж ты?.. Я тебя своим считал, а ты…
Я в изнеможении опустился в кресло и решил отдать себя воле Всевышнего. «Это моя лебединая песня», - пронеслось у меня в голове. Умирая, я почувствовал, что кто-то льет мне на голову холодную воду, она стекала за воротник. Потом чьи-то щупальца сдернули с меня галстук, надавливали на виски, раздирали губы. Струя холодной воды била мне в рот. Чей-то кулак величиной побольше боксерской перчатки дал мне под дых. Я икнул, рыгнул и открыл глаза.
- Павиаша… - начал я слабым голосом.
- Да не павиан я, а сторож. Принес воду и корм попугаям.
Басовитый рык вернул меня к жизни. Передо мной стоял огромный детина лет 35-ти с чайником и коробкой с зерносмесью в руках. От него исходил специфический запах.
Приглаживая мокрые волосы и запахнув мокрый пиджак, я сказал своему подчиненному:
- А я тут наукой занимаюсь.
- Догадался, - кратко ответил он.
- В какой разряд вас занести? – спросил я, придвигая к себе журнал наблюдений.
- Мой разряд не спутаешь. Аттестовали по четырнадцатому – я кандидат физико-математических наук. Преподавал в пединституте, сократили. А тут вот счетоводом работаю, обсчитываю меню-рацион для животных и себя – три раза уже обсчитался. Сторожем по совместительству. Занимаюсь наукой (тут все занимаются), но в струю еще попал не полностью. Хотя, думаю, докторскую буду защищать уже как биолог – открыл новый вид. В связи с остановкой многих ликеро-водочных предприятий, я всех водкопитающихся заношу в Красную Книгу. Можете гордиться: вы – второй. После Канарейкина.
Он вытащил из шкафа Красную Книгу, тисненную золотом, и под номером «2» записал: «Орлов Виктор Андреевич».
Я с благодарностью пожал его огромную волосатую лапищу.
1994 г.
______________________________________________________
Предлагаю ознакомиться с другими публикациями
