Как и обещала ранее, отвечаю, что такого мистического можно разглядеть в "Ревизоре". Но начнём по порядку.
Сценическая история “Ревизора” — ещё один пример борьбы автора против полного непонимания со стороны зрителя. Лучшие произведения всегда больше определённого стиля, жанра, схемы. А в театре им ещё и приходится сталкиваться с очень разнообразной публикой. Что, кстати, Гоголь считал главным его преимуществом.
Театр ничуть не безделица и вовсе не пустая вещь, если примешь в соображенье то, что в нем может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра. Отделите только собственно называемый высший театр от всяких балетных скаканий, водевилей, мелодрам и тех мишурно-великолепных зрелищ для глаз, угождающих разврату вкуса или разврату сердца, и тогда посмотрите на театр.
Но всё оказалось не так просто.
История первой постановки “Ревизора” не так уж провальна. Зрителям, даже приглашённому императору, спектакль понравился. Актёры играли, а зрители наблюдали фарсовую комедию на весьма традиционный сюжет: карикатурные персонажи с говорящими фамилиями, водевильный герой-обманщик в центре, вечная тема вороватых и глупых чиновников. Все посмеялись и разошлись.
Недоволен был только Гоголь. “Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое.” И это своё недовольство он не поленился изложить довольно подробно, поэтому в случае с “Ревизором” нам совсем не приходится гадать “что хотел сказать автор”.
Конечно, многое из вышесказанного в пьесе есть: фарсовый комизм, несколько схематичные, карикатурные персонажи. Для драматургии того времени это было вполне обычным делом. Но здесь всё это собрано с совершенно новой целью: карикатурность и схематичность нужны были Гоголю не (только) для комического эффекта, но потому, что он и не собирался изображать правдоподобных персонажей.
А сейчас отвлечёмся на минуту.
В литературоведении для меня всегда самой интересной частью была мифопоэтика. И одним из самых важных для нас мифов мне видится эсхатологический — миф о конце света.
Русская культура — крайне благодатная почва для его изучения, особенно если мы говорим о христианском варианте — Апокалипсисе. В любой непонятной исторической ситуации наши предки приходили к простому выводу: вот и настали последние времена, пришёл Антихрист, молитесь и спасайтесь. С ходу можно вспомнить: нашествие монголо-татар, времена никонианской реформы и зарождение раскольничества, Антихрист в обличии Петра I, он же в виде Наполеона, Ленина, апокалиптические пророчества первой трети XX века.
Кстати, достаточно долгое время конец света по своим исчислениям книжники ожидали в 7000 году (1492). Именно в этот год Колумб открыл Америку.
А в более спокойные времена нас интересовала та часть мифа, которая оправдывает все земные страдания последующим вечным блаженством. В общем, отношения нашей культуры с этой темой были долгими и плодотворными. Но вернёмся к Гоголю.
Я закончила на том, что типичность и условность характеров и места действия объясняются не столько ленью и данью традиции, сколько тем, что “Ревизор” вообще не о чиновниках провинциального города. Всё здесь — не то, чем кажется, как писал Гоголь в “Невском проспекте”. И гадать нам совершенно ни к чему: Гоголь оставил достаточно самых прямых указаний. К ним и обратимся.
Неизвестный город, по его словам, следует понимать не как пародию на типичную провинцию, а исключительно символически — как изображение человеческой души. И душа эта находится в самом печальном запустении. Во всей пьесе мы не найдём ничего положительного: везде нечистота, воровство, обман, стяжательство, глупость. Так перед нами разворачивается та самая обещанная картина полного упадка, к которому мир должен прийти перед концом света. Только этот упадок представлен не в привычных для религиозных текстов масштабных, гиперболизированных картинах, а в понятиях обыденных. И это должно усиливать эффект: пороки стали делом привычным.
Управляют нашей душой различные страсти, для удобства представленные в виде чиновников. Образы, повторюсь, карикатурные, соединившие в себе разом все пороки. Но пороки эти привычные, родные. Гоголь неоднократно писал, что в чертах персонажей “Ревизора” и “Мёртвых душ” выводил то плохое, что находи в себе:
Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной.
И кто из нас может сказать, что не видит себя в некоторых мыслях и поступках его героев?
Таким образом, он переводит высокие религиозные идеи в понятную каждому плоскость. Ужас последних времён не должен сопровождаться громами и хаосом. Он может быть незаметен, но от этого не менее страшен.
Апогеем измельчания и падения человечества выступает Хлестаков. О сущности этого персонажа Гоголь писал беспрерывно, так как актёры упорно видели в нём фарсового шута и ловкого обманщика. На самом деле он — вершина самого пустого, глупого и бесполезного человека. Он не обманывает намеренно, но сам искренне верит в эти 35 тысяч курьеров. В представлении Гоголя Хлестаков — худшее, что могло случиться с человеком.
И при этом, заметьте, он — лже-ревизор. Пускай и ненамеренно, самозванцем, он не приводит героев к раскаянию, но под чужим именем потакает всем дурным наклонностям чиновников и внушает уверенность в возможности избежать наказания. Таким образом у нас образовался свой небольшой провинциальный Антихрист.
Над всем этим незримо присутствует заглавный персонаж. Его нет на сцене, но в страхе перед его тенью чиновники по очереди как на исповеди озвучивают свои грехи. Ужасом перед возможной расплатой мотивируются все их поступки.
Страх — главная эмоция пьесы. В этом и была основная причина непонимания со стороны зрителей и актёров. В центре комедии ставится вопрос экзистенциального ужаса перед неминуемым судом. Ужаса не только для персонажей, но и для зрителей: “Чему смеетесь? - Над собою смеетесь!”. По тогдашним представлениям такая задумка для комедии была просто недопустима.
Ну и конечно финальная сцена. Её Гоголь прописал с особенной тщательностью, как картину. Потому что именно картиной он и вдохновлялся: перед самым началом работы над “Ревизором” он был поражён картиной Брюллова “Последний день Помпеи” (о чём даже написал статью). Его интересовало изображение “статики страха”, момента отчаяния при виде неминуемой гибели.
Главным требованием Гоголя было выдержать немую сцену на протяжении 2-3 минут. На этом он строил весь эффект пьесы. Несколько минут зритель должен был погружаться в статику ужаса и заодно подумать о своей жизни — что, если в эту секунду ревизор грядёт по тебе?
