Алексей рьяно отплясывал, бил неистово пятками по земле. В какой-то момент он оказался в центре круга. Движения его были резкими. Крутился волчком. Гости гудели, смеялись, хлопали в ладоши.
Вдруг через толпу протиснулась Ирма. Алексей встретился с ней взглядом. Резко подскочил к ней и с силой наступил ей на босую ногу. Невеста вскрикнула.
Алексей порывался схватить Ирму за плечи, но его вовремя оттащили.
— Угомоните его, — прошептала Ирма матери. — Вы же его погубите…
Цыгане опять вовлекли Алексея в танец. Они стояли плотным кольцом и не выпускали его из круга.
Алексею казалось, что время остановилось. Он подпрыгивал и искал глазами Ирму. Ему хотелось схватить её и убежать далеко от всех этих ярких юбок, звенящих монет, сверкающего золота. Убежать туда, где спокойно течёт река и песчаный берег, как перина, манит к себе.
Но какая-то неведомая сила сидела в нём и заставляла дёргаться в такт музыке и цыганским песням.
Сколько всё это продолжалось, Алексей не помнил.
Он вдруг остановился на мгновение и увидел перед собой паренька. Со всей силы врезал ему кулаком. Тот вскрикнул и ответным ударом сбил Алексея с ног.
Алексей помнил, как он падал на землю. Медленно это всё происходило у него в мыслях. Перед глазами мелькала то Ирма, то беременная цыганка, то Оля, то отец.
А дальше всё стало неразличимым. В глазах потемнело и стало невыносимо холодно.
Куда-то исчезла музыка и уже ненавистный шум. Куда-то исчезли гости и свадьба. Всё закончилось, и Алексей подумал, что закончилась и его жизнь.
***
— А ты бы не ходила сюда по десять раз на день. Сдался он тебе.
— Я его знаю, чего бы мне не ходить? Я рассказала Ми́лану, что познакомилась с Алёшей на реке. Умолчала об остальном. Ты же знаешь, Ми́лану всё равно.
— Да как бы ему ни было, нечего сюда ходить. Ты только мешаешь. Он плох. И мне нужны силы, чтобы помочь ему. А я трачу их на разговор с тобой. Уходи, Ирма. Не трави себе душу. У тебя есть муж. Скоро вы уедете отсюда, а он, даст Бог, останется.
— Я заберу его с собой, — прошептала Ирма.
Немолодая женщина расхохоталась. Щёлкнула по носу Ирме:
— Глупая девчонка! В качестве кого ты его с собой повезёшь? Мужа? Сына?
— В качестве слуги.
— Иди, девочка, пока глупостей не наделала.
Ирма подошла к Алексею. Присела рядом с ним на корточки. Он лежал на коврике, расстеленном прямо на земле.
Лицо парня было белым.
— А он вообще дышит? — поинтересовалась Ирма у женщины.
— Временами…
Ирма встала на ноги. Осмотрелась.
— А если он не выживет? Что тогда? — голос Ирмы дрожал.
— Похороним.
—Прошу тебя, Роза, не говори так.
— Говори, не говори. А парень плох. Иди уже домой. Сказано тебе, трачу на тебя время.
Ирма вышла.
Роза присела рядом с Алексеем.
— Бедный, бедный Лешек… Вот такой белый и лежал мой сын когда-то. Кто бы мог подумать, что у меня будет ещё один шанс, чтобы спасти чьего-то сына. Жаль, что не своего… Ничего, парень. Мы с тобой вдвоём сильнее всех, для кого ты стал ненужным. Мы с тобой вдвоём победим всё, что на тебя навалилось. Сдвинем эту плиту, что нависла над тобой. И тогда добро победит, а зло останется под этой плитой. И никто не сможет сдвинуть её с места, чтобы выпустить это зло. Никто и никогда не посмеет, руки отсохнут тотчас.
Роза гладила Алексея по голове и что-то тихо шептала.
Ирма медленно шла по цыганской стоянке.
Вот уже месяц она была замужем. Мать её после свадьбы заболела. И отъезд на Родину мужа всё откладывался.
Односельчане давно привыкли к расположившемуся за селом цыганскому табору.
Женщины приходили гадать. Уже никого не обвиняли в воровстве. Сами несли гадалкам деньги и продукты.
Песни в таборе не смолкали. Каждый, кто играл на гитаре, пел свою. Ирма подошла поближе к музыканту. Он сидел спиной на повозке. Пел тихо, печально.
— Как горят костры,
Так горит внутри
От твоей сестры
Пьяный до зари.
От твоей сестры
Умираю я,
Стрелы так остры,
Все летят в меня.
От твоей сестры
Потерял покой.
Пусть горят костры,
Заберу с собой…
Заберу её, украду у всех
Буду только я слушать звонкий смех.
Ай-на-нэ-на-нэ…
Парень повернулся.
— Нравится? — спросил он.
— Грустно, — ответила Ирма.
— А по-другому никак, — паренёк отложил гитару. — Как там твой русский?
Ирма пожала плечами.
— Никак. Белый, не дышит…
— Ничего, — парень спрыгнул с повозки. — Роза его выходит. Она сильная. Ты только не ходи к ней часто. Она не любит, когда её трогают. Как всё наладится, она сама тебя найдёт. А танцевал он здорово. Я так не могу, и Артур не может. А он учился танцам.
Ирма усмехнулась.
— Вот он выживет и вас научит.
***
Баба Дуся после свадьбы Ирмы была сама не своя.
Всё валилось с рук. Когда узнала, что внука забрали к себе цыгане, пришла в табор и устроила скандал.
На неё никто не обращал внимания. Она злилась. Потом обратилась в полицию. Оттуда прислали представителя. Он походил по табору. Зашёл в шатёр. Взглянул на Алексея.
— Мёртв? — спросил он у Розы.
Та кивнула.
— Бабке отдайте внука, пусть хоронит.
И ушёл.
Больше не приходил. Баба Дуся подговаривала сельчан выгнать табор, но никто её не поддержал.
Над ней стали посмеиваться.
— Ну ничего, — бурчала она себе под нос, — я вам ещё покажу. Вы мне за всё ответите. Всё припомню.
Баба Дуся умудрилась найти Марфу.
Та недавно стала матерью.
— Ты бы муженька навестила, — сказала баба Дуся, когда вошла. — Тебя пустят к нему, меня нет. Как зайдёшь, вот, сунь ему в рукав. Я оберег ему сделала. Кого родила?
— Мальчика, — прошептала Марфа.
— А руки-то у тебя как новые, — баба Дуся уставилась на руки Марфы.
Та спрятала их за спину.
— Да чего ж ты их спрятала? На вот, для Алёшки возьми свёрточек. Коли пойдёшь, сунь в рукав. Эти цыгане только погубят его, а он у меня один. Нет больше ро́дных ни единой души. Думала, твой сын нам кровный. А нет, чужие все вокруг… Когда баба Дуся нужна была, отовсюду ездили. А теперь списали старуху. Забыли, забили… Смеются в спину старому человеку, покоя нет от них. И песни эти цыганские в саму душу лезут и выворачивают её. Где ж тут покой. К вам что ли податься? У вас табора рядом нет.
Баба Дуся сунула свёрток под простынку и направилась к выходу.
Родители Фрола долго жалели, что пустили старуху на порог.
После её ухода ребёнок кричал и днём, и ночью. Еле успокаивали. Марфа плакала.
— И не вздумай идти и совать в рукав свёртки всякие, — пригрозила мать Фрола. — Куда она дела передачку свою?
Марфа вытащила из-под простынки свёрток и отдала свекрови.
Та, не разворачивая бумагу, подошла к керосиновой лампе. Сняла с неё колбу и поднесла к огню.
Когда бумажка догорела, ребёнок успокоился.
Но мысли об Алексее Марфу не отпускали. Ей очень хотелось посмотреть на него.
Мыслями своими ни с кем не делилась. Боялась.
