Приходилось ли вам в детстве читать балладу Василия Андреевича Жуковского «Лесной царь» и замирать от ужаса, представляя призрачное, демоническое существо, понравившись которому, можно погибнуть? Многие знают, что это – перевод стихотворения Гёте «Erlkönig», то есть буквально – «Король ольшаника». Но от оригинала русский вариант заметно отличается. Вот он:
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?
— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;
Он в тёмной короне, с густой бородой.
— О нет, то белеет туман над водой.
«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Весёлого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».
— Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит.
— О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы.
«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».
— Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей.
— О нет, всё спокойно в ночной глубине:
То вётлы седые стоят в стороне.
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
— Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать.
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мёртвый младенец лежал.
Про различия писала, например, Марина Цветаева в своей статье «Два Лесных царя». Она заметила то, что по-настоящему меняет восприятие баллады на немецком и на русском: отец у Гёте, пусть сам и не видит и не слышит Лесного Царя, с самого начала смертельно напуган, в отличие от отца у Жуковского, испугавшегося только под конец.
Ещё интереснее то, насколько сильно отличается в немецкой и русской балладах сам Царь. В переводе его описание звучит так: «в темной короне, с густой бородой», в оригинале «mit Kron' und Schweif» – что можно буквально перевести как «с короной и хвостом». Марина Цветаева про это отзывается так: «У Гёте – неопределенное – неопределимое! – неизвестно какого возраста, без возраста, существо, сплошь из львиного хвоста и короны, – демона…», и далее – «Но не только два "Лесных Царя" – и два Лесных Царя: безвозрастный жгучий демон и величественный старик…». Легко понять романтическое желание увидеть в размытом и призрачном образе «жгучего демона», однако классическая иллюстрация к «Лесному царю», написанная достаточно рано, возможно, ещё при жизни Гёте, и повлиявшая на многие последующие, выглядит так:
Немецкий художник, несомненно, наслаждался стихотворением в оригинале, но его Лесной Царь – как раз «величественный старик», демонического в котором только то, что он летит, не касаясь земли. Несколько позже австрийский живописец Мориц фон Швинд создал множество вариаций на ту же тему. Насчёт этого полотна аннотация Баварских государственных собраний картин говорит, что по сравнению с Каролсфельдом, Швинд больше фокусируется на демоническом в образе Царя.
Но и здесь он – скорее призрак, чем хвостатый демон. И, как и на первой картине, старец с седой бородой. Выходит, Жуковский на самом деле понимал немецких романтиков и их слова лучше, чем могло показаться из Серебряного века. А, может быть, дело в том, что у слова Schweif есть ещё одно, устаревшее, значение – «шлейф». Его, в отличие от хвоста, на картинах увидеть легко. К слову, в русском языке слово «хвост» в значении «шлейф» тоже использовалось – вспомнить хотя бы Достоевского: «…шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом…»
И самое главное – сцена смерти мальчика. Цветаева пишет: «У Жуковского ребенок погибает от страха.
У Гёте от Лесного Царя. … Лесной Царь Жуковского (сам Жуковский) бесконечно добрее: к ребенку добрее, – ребенку у него не больно, а только душно, к отцу добрее – горестная, но все же естественная смерть, к нам добрее – ненарушенный порядок вещей».
Об этом я никогда не задумывалась. Мне всегда казалось, что в стихотворении Жуковского Лесной Царь в конце концов догнал всадника и забрал мальчика себе, как король эльфов Оберон у Шекспира (вряд ли случайно то, что германское слово «ольха», Erle по-немецки и el по-датски, похожи на слово «elf») хочет забрать как живую игрушку человеческого ребёнка.
Однако над тем, добрее ли удушье и смерть от естественных причин, задумывался другой известный немецкий поэт.
Тилль Линндеман, солист группы Rammstein, написал свой вариант баллады – песню со странным (в ней нет ничего ни о буддизме, ни о Тибете) названием Dalai Lama, ничуть не менее жуткую, чем старинный оригинал. В этом современном переложении старинного сюжета «ездок оробелый не скачет, летит» в буквальном смысле: вместо скакуна сквозь ночь и ветер несётся пассажирский самолёт, на котором летят отец и сын (в клипе – дочь, слово Kind, ребёнок, в немецком языке среднего рода). Но пусть видимый мир и поменялся за столько лет, его призрачная изнанка осталась такой же таинственной и враждебной.
В её последнем куплете отец, действительно, как и у Гёте, смертельно напуганный, когда Царь и его сыновья трясут и бросают в грозовые облака самолёт,
«…теперь держит ребёнка крепко,
С силой прижимает его к себе,
Не замечая, что тот уже задыхается.
Но страх не ведает жалости,
И отец своими руками
Выпускает душу из ребёнка,
Та седлает ветер и поёт: …»
Действительно, «горестная, но все же естественная смерть» – однако она не менее страшна, чем прямое вмешательство потусторонних сил у Гёте.
Странно, что у современного немецкого поэта, как и у Жуковского, возникает тема удушья. У Гёте это никак не упоминается, и строка, у Жуковского звучащая как: «Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать», в подстрочном переводе Марины Цветаевой выглядит так: «Лесной Царь мне сделал больно!», а в дословном рифмованном переводе Афанасия Фета – «Лесной царь, я чувствую, мне повредил!». Жуковский, отклоняясь от оригинала, описывает то, что мальчику «тяжко дышать», но не говорит прямо, почему, давая простор и для такой интерпретации.
Возможно, это – совпадение, однако Линндеман знает русский язык, при помощи чего любит эпатировать публику.
