«Это были душу раздирающие два дня», - так написал П.А.Вяземский великому князю Михаилу Павловичу о последних часах жизни Пушкина…
Возвратимся в дом на Мойке. Только что Н.Ф.Арендт «с первого взгляда увидел, что не было никакой надежды». По его назначению И.Т.Спасский делает то, чем можно как-то облегчить мучения раненого. Однако Арендт не просто врач, но ещё и приближённый царя. И, прощаясь, он «объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всём случившемся государю». Жуковский рассказывал: «Когда Арендт перед своим отъездом подошёл к нему, он ему сказал: “Попросите государя, чтобы он меня простил; попросите за Данзаса, он мне брат, он невинен, я схватил его на улице”». Поразительно: прощения просит за невыполненное обещание «не драться больше ни под каким предлогом» - для себя, а вот о просьбе за Данзаса упоминают все: сам Данзас – очень кратко («поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта»), а вот Жуковский поместил в своё письмо к С.Л.Пушкину слова о «брате», которые, думаю, Константин Карлович опустил из скромности (и которые упоминают другие свидетели)…
От императора была получена записка, которую Арендт должен был прочесть Пушкину и вернуть царю. Историки поясняют: оставить записку монарха в руках подданного значило бы сделать из нее «рескрипт», то есть оказать такую «высочайшую милость», которой Пушкин в глазах Николая был недостоин. И скорее всего, так оно и есть.
Текст записки воспроизводится обычно по тексту из письма А.И.Тургенева к неизвестному лицу. Тургенев сообщает, что это было «письмо, писанное карандашом», и приводит его текст, как говорит сам, «à peu près [приблизительно]»: «Есть ли Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по христиански и причаститься, а о жене и о детях не беспокойся. Они будут моими детьми и я беру их на своё попечение».
Я не знаю, насколько можно доверять Жуковскому, пишущему, что Пушкин, получив письмо, «вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук», а потом повторял: «Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! где письмо?» Добрейший Василий Андреевич, искренне привязанный к императору и вообще стремившийся увидеть в людях только лучшие их черты, умиляется, повторяет слова царя, сказанные Арендту с поручением «тотчас обо всем донести»: «Я не лягу, я буду ждать». Кроме того, друзья Пушкина, возможно, стремились показать раскаяние умирающего поэта и с совершенно определённой целью – позаботиться о его жене и детях. Искренне верю, что Пушкин был тронут письмом царя, но что до такой степени… Пусть каждый решает сам.
Я просто предлагаю как информацию к размышлению такое расхождение в рассказах. Жуковский сообщит: «В ту же минуту было исполнено угаданное желание государя. Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством». То есть как будто исповедь умирающего была сделана тоже по желанию императора. Но чуть раньше, говоря о происходящем до приезда Арендта с запиской, Жуковский скажет: «У него спросили: желает ли исповедаться и причаститься. Он согласился охотно, и положено было призвать священника утром». А Данзас коротко скажет: «По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедывался и приобщался».
Кстати, как подчас извращаются события! Читаю в одном из комментариев, что Пушкина «отказывались отпевать», «целые сутки решался вопрос по отпеванию». Не знаю уж, откуда извлечены эти «ценные» сведения, но не верны они абсолютно. Решался вопрос, где отпевать, - об этом напишу позднее, но заупокойные службы велись и на квартире поэта, когда гроб его ещё стоял там…
Можно много говорить о стойкости и силе духа Пушкина. Но вот ещё одна деталь, по-моему, исчерпывающе характеризующая его. Привожу свидетельства Жуковского, хотя об этом пишут и другие из тех, кто был рядом: «Но вот черта, чрезвычайно трогательная. В самый день дуэля, рано поутру, получил он пригласительный билет на погребение Гречева сына. Он вспомнил об этом посреди всех страданий. “Если увидите Греча, — сказал он Спасскому, — поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере”».
И, наверное, ярче всего проявляется характер поэта в его отношении к жене.
Некоторые мои комментаторы, стремясь осудить эту, по их выражению, «красивую и бестолковую куклу», пишут о «начитанном»: «Ну и о любви к Пушкину. (по воспоминаниям) когда он после дуэли раненый в живот метался в агонии, она постоянно требовала к себе внимания». Вот уж не могу понять, откуда «начитали» эти сведения! На самом деле всё было далеко не так. И, думаю, здесь мы должны верить не многочисленным позднейшим обвинителям, а тем, кто был рядом с ней в те страшные дни.
Нет, конечно, она «требовала к себе внимания», но совсем не в том смысле, как сказано здесь. «Несчастную жену едва спасли от безумия», - запишет в дневнике Д.Ф.Фикельмон, которую трудно назвать другом Натали. В эти страшные дни рядом с ней были любимая тётка, сестра и В.Ф.Вяземская, стремившиеся как-то помочь ей. Жуковский писал С.Л.Пушкину: «Княгиня была с женою, которой состояние было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал её умирающий муж; он не мог её видеть (он лежал на диване, лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал, и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал её присутствие. “Жена здесь, — говорил он. — Отведите её. Она, бедная, безвинно терпит! в свете её заедят”».
А если не «прокрадывалась» в комнату мужа, то бо́льшую часть времени проводила на кушетке около приоткрытой двери в кабинет мужа, скрытой за книжными полками, ничего не видя. Но всё слыша…
Сначала Данзас, по приказанию друга, сказал Натали, «что муж её стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко» (помните: не пустил её к себе сразу, чтобы не увидела рану?). Друзья Пушкина записали первые его слова, обращённые к ней: «Будь покойна! Ты не виновата...». О жене думал постоянно, повторяя: «Бедная жена»…
В то же время несколько иначе звучит рассказ И.Т.Спасского, домашнего врача Пушкиных: «Что, плохо, сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения. Пожалуйста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее в чём дело, она не притворщица; Вы её хорошо знаете; она должна всё знать. Впрочем делайте со мною, что Вам угодно, я на всё согласен, и на всё готов».
Что чувствовала она в эти минуты? Наверное, каждый, терявший близких людей, знает то удивительно тяжёлое ощущение своей вины: что-то не сделал, что-то не сказал… Не сомневаюсь, что в эти минуты Натали винила себя во многом (в чём, возможно, и винить нельзя было)… Но исправить уже ничего невозможно!
В этот вечер (может быть, Пушкин думал, что он будет последним) поэт хочет «успеть сделать некоторые нужные распоряжения».
«Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заёмных писем.
Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него и что желает умереть христианином». Так записано со слов Константина Карловича.
Немного в другом варианте – в письме Жуковского к отцу поэта: «Ещё до начала сильной боли он подозвал к себе Спасского, велел подать какую-то бумагу [его рукою], по-русски написанную, и заставил её сжечь. Потом призвал Данзаса и продиктовал ему записку о некоторых долгах своих. Это его, однако, изнурило, и после он уже не мог сделать никаких других распоряжений». Кто-то указывает, что «бумагу» сжёг Данзас. Больше мы о ней ничего не знаем (а хотелось бы знать!).
«Hе хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него» у Жуковского описано тоже несколько подробнее: «Однажды только, когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: “Не мстить за меня! Я всё простил”». Многие делают вывод, что собирался полковник вызвать Дантеса, отомстить за друга, да тот ему запретил («Но он не уехал бы от меня. Поверьте, я вызвал бы его. Но он не велел. И как вызовешь, когда завтра меня запрут» - М.А.Булгаков, «Последние дни»).
Начинается первая, очень тяжёлая ночь. Рядом с поэтом – доктор Спасский и Данзас. Сначала, как пишет Спасский, «необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе, и забывался на короткое время», но затем ему становится всё хуже… «Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб её не испугать. Зачем эти мучения, сказал он, без них я бы умер спокойно».
О Наталье Николаевне рассказывает Жуковский: «Что было бы с бедною женою, если бы она в течение двух часов могла слышать эти крики: я уверен, что её рассудок не вынес бы этой душевной пытки. Но вот что случилось: она в совершенном изнурении лежала в гостиной, головою к дверям, и они одни отделяли её от постели мужа. При первом страшном крике его княгиня Вяземская, бывшая в той же горнице, бросилась к ней, опасаясь, чтобы с нею чего не сделалось. Но она лежала неподвижно (хотя за минуту говорила); тяжелый летаргический сон овладел ею; и этот сон, как будто нарочно посланный свыше, миновался в ту самую минуту, когда раздалось последнее стенание за дверями».
К семи часам утра Пушкину становится лучше.
А весть о дуэли уже разнеслась по Петербургу, и у дверей дома собирается народ…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
