(без указания авторства)
В конце 1835 года мне было 24 года. Живя по службе в Петербурге, я предавался обыкновенным, избитым столичным удовольствиям и развлечениям, но они уже сильно начинали мне надоедать. Я искал какого-либо особого развлечения, соединенного с чем-то изящным и наконец, ударился исключительно в театр.
Посещая его каждый день, я невольно свел там знакомство с личностями, которые тоже ежедневно были в театре и от них узнал, что существует приятное и веселое частное "Общество любителей Театра", состоящее из весьма ограниченного круга, a именно из председателя и 12 членов. Общество это образовалось из людей, которые несколько лет сряду были каждый день в театре и имея одинаковые цели и вкусы поневоле сдружились, начали часто сходиться и потом дали своим сходкам некоторую своеобразную организацию и учредили "Общество".
Меня ввели туда гостем; мне "Общество" и занятия его чрезвычайно понравились и вскоре в начале 1836 года, на открывшуюся вакансию я был принят членом в это "Общество", которое само себе дало название: "Общество танцоров поневоле".
Название это было придумано потому, что по правилам "Общества", как только члены его услышат мотив из балета "Волшебная флейта", (под который все невольно начинают на сцене в балете плясать), то члены "Общества" должны были непременно плясать, a если нельзя этого сделать, то шевелить в такт головою, или руками, или ногами, или хотя одним пальцем. Это смешно, но и до сих пор y всех оставшихся в живых сочленов осталось обыкновение при звуках этого мотива, непременно шевелить в такт рукою, или ногою, причем в голове проходят картины прежнего веселого, молодого времени.
Цель "Общества" состояла в приятном, веселом препровождении времени, в дружестве, в полной между собою свободе и непременном в волокитстве за актрисами. Кто не ухаживал за актрисой, или танцовщицей, или хористкой, или не имел любовной связи в театре, тот не мог быть членом "Общества" и поэтому я начал волочиться за хорошенькой воспитанницей театрального училища, бывшей уже на близком выпуске, и она мне превосходно отвечала пантомимами во время спектакля, из окна училища и пересылкой записочек.
При вступлении моем состав "Общества" был следующий:
Председатель, который y нас назывался "Архимандритом", был Павел Степанович Федоров, автор многих театральных пьес, a теперь начальник театрального училища и репертуарной части.
Члены:
1. Александр Петрович Мундт, которой носил звание протодиакона, потому что имел сильный басовой голос и провозглашал на ассамблеях многолетия, о которых будет сказано ниже.
2. Циргольдт, был секретарем "Общества" и хранителем зерцала и документов.
3. Павел Иванович Вальдберг.
5. Николай Львович Невахович.
6. Князь Александр Александрович Порюс-Визапурский (потомок индийских раджей).
7. Яков Павлович Скуратов.
8. Михаил Александрович Пасыпкин.
9. Константин Александрович Булгаков (сын А. Я. Булгакова; офицер лейб-гвардии Московского полка; воспитанник Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров).
10. Петр Александрович Ростовцев.
11. Василий Васильевич Самойлов.
12. Матвей Степанович Хотинский.
Я поступил членом на место выбывшего из "Общества" Преображенского полка офицера Васильева, сосланного на Кавказ за историю о похищении из театрального училища воспитанницы Кох.
Кстати рассказать это похищение.
Лейб-гусарского полка поручик князь Вяземский (Александр Егорович, на акварели лежит) влюбился в воспитанницу Кох и перепиской получил от нее согласие убежать из училища, хотя Кох через несколько месяцев должна была выйти из училища. Вяземский не имел терпения дожидаться, a между тем не мог придумать, как ее увезти и друг его Преображенского полка офицер Васильев вызвался устроить это дело для Вяземского, которой имел большое состояние.
У Кох была мать, бедная старушка, вдова, которая очень часто ходила к дочери в училище совершенно беспрепятственно. Швейцар знал ее в лицо уже ни один год и привык к ее костюму, всегда одному и тому же. Вот за эту-то старуху и принялся Васильев.
Он с ней познакомился и уверил ее, что все равно, рано, или поздно, но по выпуску из училища, дочь ее должна идти на содержание, что есть почти общая карьера и общее желание всех воспитанниц театрального училища. Обыкновенная их фраза: вот когда я выйду и буду на содержании, то и прочее.
Мне многие театральные женщины говорили, что им иначе и жить нельзя, потому что жалованье по выходе из училища они получают ничтожное, a между тем для гардероба и парюров (ювелирных украшений) нужно много и много денег. Откуда же их взять? Разумеется, надо идти на содержание. Притом хорошая квартира, комфорт, наряды, свой экипаж и проч. конечно вскружат голову молоденькой девочке, которая видит своих подруг, живущих на содержании, в полном изобилии.
Чтобы мать Кох способствовала увезти дочь из училища, ей было предложено девять тысяч рублей. Старуха подумала, согласилась и, как говорится, в одно прекрасное утро по обыкновению пошла на свидание с дочерью в училище, надев под обыкновенное свое платье еще другое. Швейцар, как всегда, впустил ее и чрез несколько времени старуха в шляпке под вуалью вышла из училища совершенно свободно; но это вышла не она, a ее дочь в костюме своей матери.
Когда же через полчаса, по условию, стала выходить уже настоящая старуха, то швейцар узнав ее в лицо, пропустил; но заметив на ней другое платье и на голове платок вместо шляпки, сію же минуту дал об этом знать инспектору училища Дмитрию Яковлевичу Федорову и в училище поднялся гвалт.
Надобно сказать, что тогда училище помещалось на Мойке, в нанятом доме, сзади трактира "Отель де Норд", находящегося на Офицерской улице. Во дворе этого трактира была уже приготовлена карета четвернёй.
По выходе Кох из училища за углом переулка встретил ее Васильев, повел на двор трактира, немедленно посадил в карету и со своим камердинером отправил ее марш-маршем в Царское Село на квартиру Вяземского, a сам пришел к нему и объявил, что Кох уехала. Вяземский при этом раскаялся в своем поступке и, представляя Васильеву то обстоятельство, что Кох через несколько месяцев должна была выйти из училища и тогда могла бы без хлопот и скандала поступить к нему на содержание, начал просить, чтобы Васильев возвратил ее обратно в училище и что он знать не хочет, что она увезена.
Тогда Васильев сказал Вяземскому, что теперь уже поздно, что в училище идет суматоха, что вероятно сегодня же будет знать об этом Государь и что конечно Кох, если возвратить ее, будет строго наказана; a потому если Вяземский теперь бросит Кох, то Васильев обещал пустить ему пулю в лоб.
Вяземской опомнился, отправился немедленно в Царское Село и чтобы скрыть следы, взял Кох, отвез ее в Кронштадт и в тот же день на отходящем иностранном пароходе отправил ее в Копенгаген, где она поступила на сцену танцовщицей и впоследствии, при свадьбе Наследника Престола, подойдя под манифест, возвратилась в Россию.
Вяземской за это похищение сидел долго на гауптвахте, и потом тем же чином был переведен в армию; a Васильев был переведен на Кавказ, где и убит в деле с горцами.
С Васильевым постоянно случались разные театральные происшествия. Он волочился за воспитанницей Федоровой и до того усердно, что часто был неисправен по службе и часто сидел под арестом; но в это время он клал вместо себя на постель своего человека и надев его платье уходил с гауптвахты и переодетый отправлялся в театр повидаться с Федоровой. Когда Вяземского и Васильева после похищения Кох рассадили на разные гауптвахты, то они имели надобность лично о многом сговориться для ответов при следствии и для этого однажды Васильев уйдя с гауптвахты, переодетый денщиком, с судками в руках, пришел к Вяземскому на гауптвахту, a в это время приехал комендант, которому Васильев отвечал на его вопросы и комендант не узнал его.
Когда его перевели на Кавказ, то выпустили из под ареста и приказали немедленно ехать на место службы; но он не послушался и каждый день являлся в театр. Тогда дежурный генерал Клейнмихель потребовал его к себе, велел посадить его на тележку и отправить с фельдъегерем на вторую станцию. Так и сделали, но Васильев вернулся и вечером во время спектакля вошел в ложу директора Гедеонова.
Гедеонов сказал ему, чтоб он вышел, a иначе он объявит об этом. Васильев отвечал ему очень спокойно, что он в кресла идти не может, потому что там сидит комендант, которой отошлет его немедленно на гауптвахту; но как он хочет сегодня непременно видеть в последний раз Федорову, то нашел для этого самое удобное место в ложе директора.
- Впрочем, - прибавил он, - вы Александр Михайлович, можете сию же минуту позвать дежурного плац-адъютанта и меня арестуют; только в этом случае вы живой из ложи не выйдете, - и при этом показал ему пистолет. Гедеонов струсил и замолчал; Васильев остался в его ложе и, простившись с Федоровой, конечно пантомимами, уехал на Кавказ.
Как многие из членов "Общества" волочились за воспитанницами театрального училища, подготовляя их для себя в последствии, то театральное начальство, в особенности после похищения Кох, зорко следило за воспитанницами и за нами и мы питали к нему страшную ненависть не потому, что оно исполняло свою служебную обязанность, но потому, что директор театров (тогда был Александр Михайлович Гедеонов), разные театральные господа, сыновья директора и проч. имея свободный вход в училище и за кулисы во время спектаклей и репетиций, вступали в близкие отношения с воспитанницами и отбивали их y нас. Тут шла скрытная война, иногда с пресмешными эпизодами.
Например, вот что было устроено: Гедеонов хотел вывести на сцену некоего Орлова, протежировал ему, сам, как говорили, учил его и назначил ему, наконец дебют. Орлов должен был играть роль "Железной маски" и для показания разнообразности своего таланта, еще и в каком то водевиле. Мы все это знали, согласились сами все поехать в театр и насадили в галерею и раек своих лакеев и кучеров, которым приказано было наблюдать за нами и делать то же самое, что и мы будем делать.
Орлова и в драме и в водевиле мы ошикали ужасающим образом и напротив аплодировали и вызывали после окончания пьесы актеров, исполнявших второклассные роли. Гедеонов был в бешенстве, a Орлов до того озабочен, что отказался вступить на сцену. Мы насолили Гедеонову, a нам только этого и нужно было.
По случаю волокитства за воспитанницами училища члены нашего "Общества", предмет страсти которых был еще в училище, утром около 11 или 12 часов, когда подъезжали к училищу театральные кареты, являлись на той же самой улице в экипажах.
Выждав, как тронутся кареты, буквально набитые девочками, обожатели тотчас начинали перегонять кареты и отыскивать где сидят их возлюбленные, которые и сами тотчас же высовывались в окон карет. Тогда обожатели подъезжали, начинался разговор, передавались конфекты, фрукты и разные подарки, как то: серьги, браслеты, колье и проч.
Тут обыкновенно происходили разные сцены с классными дамами, которые сидели в каретах с девочками и с театральным чиновником, который провожал поезд.
Разумеется, что все слова, просьбы и угрозы классных дам и чиновника оставались без успеха; мы и знать их не хотели и не слушали их, a делали свое дело. Это было утром, когда воспитанниц возили в театр на репетицию; по возвращении с репетиции в училище около 3 или 4 часов, повторялись те же самые проделки; потом вечером опять два раза, при поездке в театр и из театра.
Это было очень веселое занятие, во время которого случалось много интересных эпизодов. Расскажу один. Воспитанниц везли в каретах из училища в Александринский театр утром на репетицию. На Екатерининском канале, между пешеходным Львиным и Каменным мостами есть очень узкое место набережной, на котором с трудом разъезжаются встретившиеся две кареты.
Член нашего "Общества", князь Порюс-Визапурский, который не волочился за воспитанницей, но имел на содержании танцовщицу Савинову, был прелюбезный человек и желая помочь своим сочленам, обогнал театральной поезд на своей лошади в санках и в самом узком месте, поставил сани поперек дороги и велел кучеру распрягать и запрягать несколько раз лошадь.
Конечно, весь поезд остановился и стоял около получаса, a в это время провожающие поезд подъехали к каретам и наговорились вдоволь. Крика и шума от классных дам и от театрального чиновника было вдоволь; но все это покрывалось громким хохотом с нашей стороны. Когда же вокруг нас образовалась огромная толпа проходящего народа, то Визапурский уехал и поезд двинулся.
Впоследствии проводы эти становились очень дерзки; обожатели вскакивали на отводы театральных возков и таким образом ехали по улицам; даже начинали влезать в кареты, так что правительство было вынуждено наряжать несколько верховых жандармов для охранения, причем однажды произошла даже драка с жандармами.
Не забудьте, что это было при Николае Павловиче; но он смотрел на наши проделки сквозь пальцы и называл их настоящим именем, т. е. шалостями молодежи, тем более что удостоверился в полном отсутствии каких либо политических целей "Общества".
Это последнее убеждение получилось следующим образом: не помню после кого из выбывших членов открылась в нашем "Обществе" вакансия. На нее начал проситься Матвей Степанович Хотинский. Мы знали, что он служит в 3 Отделении и по общему совещанию решили, что его непременно надобно принять, чтоб правительство узнало, в чем состоит цель нашего "Общества". Это действительно вышло к лучшему. Узнав, что мы и не думаем о политике, нас оставили в покое продолжать наши увеселения; a Хотинскому было отпущено два ящика шампанского, чтоб нас подпоить и выведать секреты, если они были. Шампанское мы с большим удовольствием выпили, кажется, в одну неделю.
Как раз против театрального училища через канал был и теперь существует дом, в котором Скуратов и я наняли вместе квартиру. К нам каждый день о утра съезжались наши сочлены и из окон в окна через канал шли y нас с воспитанницами самые деятельные переговоры или пантомимами, или писанием пальцем на стеклах окон, так что мы каждый день с утра виделись и переговаривались со своими возлюбленными, знали которая из них больна и не будет в театре и вообще имели все те сведения, которые нам были нужны. Сверх того мы приглашали к себе воспитанников училища, которые могли свободно выходить, угощали их, дарили и через них получали от воспитанниц записочки и посылали свои.
К нам по утрам приезжали, кроме членов, многие наши знакомые, не члены "Общества", так что каждое утро квартира наша представляла род клоба.
Сколько было тут разных происшествий, сколько анекдотов, сколько острот - и не перечтешь. К тому же из нас было несколько хороших музыкантов и наш рояль постоянно пленял наш слух всеми новейшими произведениями музыки. О стихах и пародиях на оперные тексты и говорить нечего, это делалось ежедневно, - или в одиночку, или компанией.
Тут все исправлялось, дополнялось и потом уже читалось в вечерних наших собраниях, называвшихся ассамблеям. Таким образом, при стечении веселой, беззаботной, молодой и дружеской компании по утрам, за хорошим завтраком и ведя переговоры с милыми сердцу, время проходило, или лучше сказать, пролетало незаметно. Кроме биноклей для созерцания девочек через канал, мы достали телескоп, наблюдали их как небесные светила и даже возили телескоп в театр, для чего брали уже ложу, где и устанавливали наш инструмент.
Часов около двух перед обедом приезжал к нам ежедневно князь A. А. Порюс-Визапурский, член нашего "Общества". Он был замечательный человек, острого, гибкого ума, он знал отлично музыку и быв любознателен до крайности, имел почти универсальные познания. Имея на содержании танцовщицу Е. И. Савинову (прехорошенькую женщину), он был знаком со всем театральным миром и сверх этого, служа прежде в Преображенском полку, имел обширное знакомство вообще. Он нигде не служил и, быв совершенно свободен, по юркости своей натуры он целый день разъезжал по разным лицам и местам, собирал всевозможные новости дня, как в городе, так и в театре в особенности и все это привозил к нам.
Как бы весело нам не было, чем бы мы не занимались; но все вдруг оканчивалось, все бросалось, когда нам давали знать, что репетиция в театре кончается; оставляли все и скакали к театру. Проводив кто воспитанниц, кто актрис, танцовщиц, певиц, мы отправлялись обедать куда-либо, непременно компанией человек пять, шесть, или к кому либо из нас, или в один из ресторанов. Обед, конечно, был веселый, приятный и продолжался до 6 часов, т. е. до того времени, как начинали подъезжать к театру воспитанницы училища. Проводя их до театра, мы иногда опять собирались докончить недопитое за обедом вино, a иногда разъезжались кто куда попало и съезжались уже в театре.
В числе наших членов были два брата, очень молодые люди, М. и Н. Неваховичи; a старший их брат Александр Львович Невахович был секретарем директора театров Гедеонова. Через Александра Львовича мы имели всегда репертуар вперед на целую неделю, что тогда было запрещено и по этому репертуару мы знали в какой день, на каком театре и в какой пьесе будут участвовать предметы наших восторгов и сообразно с этим всякий отправлялся уже в известный театр.
Конечно y всех нас были кресла в первом ряду и всегда одни и те же; но чтоб доставать их надобно было завести знакомство с кассирами театров, в Большом театре с Никитой Лаврентьевичем, a в Александринском с Прокофием Васильевичем.
Знакомства эти сопровождались, конечно, некоторыми в пользу их подарками. Так, Никита Лаврентьевич несколько раз в год разыгрывал в лотерею фортепьяно и предлагал нам взять билеты по 25 руб. ассигн. Билеты мы брали, деньги платили, a через месяц Никита Лаврентьевич объявлял, что лотерея разыграна и фортепьяно выиграла его дочь, или племянница, которая опять разыгрывает их, и мы опять брали новые билеты и платили деньги и т. д.
Прокофий Васильевич был особенный охотник до мадеры, и мы всегда посылали ему в подарок отличной мадеры, кто полдюжины, a кто и дюжину по несколько раз в год. За это мы были уже в полной уверенности, что билеты на известные наши кресла для нас сохранены.
Кассиры держали наши билеты непроданными до самого начала спектакля и продавали уже только тогда, как поднимался занавес, но предварительно узнав от кого-нибудь из наших, что такой-то в театр не приедет.
Дело нашего "Архимандрита" П. С. Федорова было собрать сведения, - все ли члены находятся в тех театрах, где по правилам они должны быть, чтобы в случае манкировки взыскать штраф.
Но поднимался занавес и начинался спектакль. Это было высокое наслаждение. Во-первых мы были после приятельского обеда веселы, потом созерцали милых особ, молоденьких, хорошеньких, в изящных костюмах; из кресел во время самого представления переговаривались с ними пантомимами, которые были доведены до изысканности, ссорились с ними во время спектакля и тут же мирились и во все время наслаждались лучшими пьесами и музыкой опер и балетов, которую мы наконец выучили наизусть. В запоминании музыки особенно отличался "Архимандрит" наш П. С. Федоров, который прослушав один раз новую оперу, в тот же вечер после спектакля играл на фортепьяно целые сцены из этой оперы.
Во время спектакля особенно приятно было нашему молодому самолюбию и нашей чувственности, когда милая особа смотрела со сцены на вас, не опуская глаз и переговаривалась с вами пантомимами, и все это видели, и наши члены и многие из публики. Это было как будто торжеством любви, хотя до настоящего торжества было далеко и часто все кончалось мыльным пузырем.
Однажды, вовремя спектакля, воспитанница Е. И. Андреянова 2-я (впоследствии танцовщица-солистка, бывшая на содержании y директора Гедеонова) разъясняет пантомимами моему сожителю Скуратову (офицеру Преображенского полка), что она завтра будет на репетиции в Александринском театре и в 11 часов уйдет со сцены в 3 ярус ложи, где и будет дожидаться Скуратова в одной из амбразур ложи, которые, как известно, очень глубоки и в которых во время репетиции царствует совершенная темнота.
Скуратов был в восторге; после спектакля позвал приятелей ужинать к Дюссо, поставил полдюжины шампанского и дрожал от ожидания неожиданного благополучия. После ужина мы со Скуратовым приехали домой и о, разочарование, находим приказ: Скуратов назначен в караул в Адмиралтейство, развод без церемонии в казармах в 9 часов утра.
Вот тебе раз! Скуратов сделался как помешанный и объявил, что в караул не пойдет, а пошлет рапорт о болезни и поедет в Александринский театр на свидание. Я начал ему говорить, что это большой риск, что его могут увидеть на улице, даже могут поймать на месте свидания, и тогда выйдет невыразимый скандал, выключка из гвардии в армию и даже что-нибудь хуже этого.
Он согласился, что рапорта о болезни посылать не следует, но что он все-таки непременно поедет на свидание, a для этого попросит кого-либо из товарищей пойти за него в караул часа на три, потребных для свидания.
Он не спал всю ночь, в семь часов утра отправился в казармы и уговорил поручика Марина вести за него караул в Адмиралтейство. Возвратившись домой, он сообщил об этом мне и к 11 часам отправился в Александринский театр; a я поехал в Адмиралтейство на гауптвахту к Марину, где мы каждую минуту ждали прибытия Скуратова.
Вдруг звонок, караул вышел, приехал дежурный по караулам Семеновского полка полковник Дюгамель. Первым вопросом его было, отчего в карауле Марин? и где Скуратов?
Марин отвечал, что стал в карауле по просьбе Скуратова, a где он - он не знает; но что на гауптвахте находится в настоящее время офицер, живущий вместе со Скуратовым, и что он, вероятно знает, где находится его сожитель.
Дюгамель вошел на гауптвахту, сказал, что он с места не тронется, пока не приедет Скуратов, и просил меня тотчас же поехать, разыскать его и привезти на гауптвахту. Я отправился и, подъезжая к Александринскому театру, встретил счастливого любовника и привез его на гауптвахту. Дюгамель задал ему приличную головомойку, уехал и никому ничего не донес. Дело кануло в вечность.
Много было разных случаев шалостей и проказ во время спектаклей и по окончании их, как со стороны членов нашего "Общества", так и со стороны других театралов, которые все были с нами в приятельских отношениях. Например, некоторые переодевались ламповщиками, плотниками и тому подобное и пробирались на сцену.
К. А. Булгаков (Московского полка) подкупив кучера, залез перед концом спектакля в театральную карету и лег между лавочками. При выходе из театра воспитанницы вскакивают в кареты чрезвычайно быстро (так им приказано во избежание всяких случайностей). Сначала они не узнали, что y них под ногами; но только что карета тронулась, Булгаков встал и начался писк и визг. Бывшая с ними классная дама пожаловалась, и Булгаков попал на гауптвахту на неделю.
С. И. Храповицкий (лейб-гвардии гусарского полка) остановил театральную карету на улице, отворил дверку, вошел в карету, полюбезничал с девочками и, пройдя насквозь, вышел в другую дверь, и за это тоже посидел под арестом.
Сколько раз поили до пьяна кучера Гедеонова, чтоб заставить его (Гедеонова) с полчаса понапрасну кричать на подъезд, а потом ехать на извощике. И при всех таких проказах мы присутствовали и сопровождали их хохотом. Конечно, все это вместе взятое было вовсе не умно, мы сами это сознавали; но было весело, a мы только этого и искали.
По окончании спектакля были обыкновенные проводы своих возлюбленных и потом съезжались куда-нибудь ужинать. Ужин был веселый с рассказами о своих наших подвигах и приключениях. К нему мы часто приглашали некоторых актеров и Федора Николаевича Обера, инспектора театрального училища (он пил очень много и постоянно жалел, что не может напиться пьян).
Он был очень милый господин и потом был нам нужен для нашего волокитства: когда он сам ехал с поездом театральных карет, то мы совершенно свободно вели свои переговоры с девочками.
Во время спектакля, мы, члены "Общества", назначали день ассамблеи или банкета. Для ассамблей собрались y кого-нибудь на квартире. Павел Иванович Миллер, секретарь шефа жандармов Бенкендорфа познакомился с нами подобно Хотинскому, чтоб узнать нет ли чего политического в нашем "Обществе"; но увидев, что тут только одни веселые шалости молодости и быв сам очень молод, подружился с нами.
Банкетом назывался хороший ужин с большим количеством вина. Ужин этот давался или вновь вступившим членом, или кем-либо из прежних членов по желанию. Здесь не было ни зерцала, ни переделки опер, ни многолетия; но это просто был холостой кутеж, на котором непременно пили шампанским здоровье каждой возлюбленной каждого члена "Общества", и бокал следовало всякий раз выпить до дна.
Раз был гостем на банкете актер П. А. Смирнов, который волочился за воспитанницей, до того блондинкой, что ее называли "седая". По окончании тостов за наших возлюбленных, Смирнов предложил тост за здоровье "седой". На это кто-то сострил, что за здоровье "седой" можно пить и водой. Все захохотали, налили в бокалы воды и выпили "за здоровье седой - водой".
К дающему банкет съезжались после спектакля. Сначала подавали чай, начиналось пение всякой всячины, игра на рояле и на скрипке, потом хороший ужин. Во время ассамблеи или банкета если вдруг кто-нибудь запоет наш мотив из "Волшебной флейты", то все мгновенно бросалось, все вскакивали, кто плясал, кто скакал, кто вертелся, кто декламировал, и когда мотив кончался, все садились по местам, как ни в чем не бывало, и прерванные занятия продолжались.
П. С. Федоров волочился за воспитанницей П. С. Мироновой, теперь его женой. Когда она вышла из училища, то жила y родных, и Федоров ее как невесту посещал ежедневно. Однажды на ассамблею все съехались, a Федорова, нашего "Архимандрита" "нет как нет". Ждали, ждали и, потеряв терпение, придумали и отправились к дому, где жила невеста Федорова и под окнами начали петь хором мотив из "Волшебной флейты" и пели его до тех пор, что заставили Федорова выйти к нам и увели его на ассамблею.
Карточной игры никогда y нас не было. Дни летели незаметно, беззаботно, весело. Только во время постов, при закрытии театров, мы горевали, скука была страшная, и единственным развлечением были переговоры из окон в окна и пересылка записочек.
Но перед великим постом, на масленице, когда спектакли были и утром, и вечером, мы, можно сказать, жили в театре. Однажды на масленице, в утреннем спектакле на Александринском театре давали "Горе от ума".
Я и Н. Невахович по нашим правилам поехали в театр, потому что в пьесе участвовали наши возлюбленные. Странно, но в этом спектакле были в креслах только мы двое и еще какой-то генерал.
После первого акта я и Невахович пошли в буфет, туда же пришли некоторые актеры и в том числе A. М. Максимов, игравший роль Чацкого. Мы их пригласили к завтраку, спросили блинов, вина и начали беседовать. Завтрак наш продолжался так долго, что режиссер Куликов пришел в буфет и начал просить актеров идти на сцену, говоря, что публика дожидается.
Мы ему отвечали, что публика в буфете вся, ложи пустые, a на раек не следует обращать внимания, посадили его с собой завтракать и уже вдоволь насытившись, отправились в кресла.
Во время завтрака, между прочим, Максимов рассказал следующий анекдот. Трагический актер В. А. Каратыгин известен был своей скупостью. Тогда в труппе были две сестры актрисы Телешовы; одна была на содержании y A. Ф. Шишмарева, a другая переходила из рук в руки.
Вот эта последняя сказала, что-то насмешливое о скупости Каратыгина, до которого эти слова дошли. Он на репетиции подозвал к себе другую, Шишмаревскую Телешову (Екатерина Александровна) и сказал ей: скажи твоей сестре, чтоб она про меня ничего не смела говорить, a иначе я ей щеки выхлещу.
Ta передала эти слова сестре, которая подошла при всех к Каратыгину и сказала: - Василий Андреевич, вы хотели мне щеки выхлестать, вот я посмотрю, как вы это сделаете.
Каратыгин отвечал ей с презрением: - Поди прочь, непотребная женщина!
Телешова на это возразила: - Я б.., это всем известно; но что ваша жена ездит с Кукольником (Нестор Васильевич) в баню, это я первая имею честь вам объявить. Тогда Каратыгин, приняв трагическую позу, сказал:
- Я в эти дела не мешаюсь! И отошел прочь.
До нас доходило много подобных театральных анекдотов. Максимов одно время жил y нас, и каждый день приносил новости. Предавшись театральной сфере, мы так изучили этот совершенно отдельный мир, что знали все театральные обычаи, все театральные интриги, знакомы были со всеми театральными личностями, выучили всю особенность выражений в разговоре и все технические термины и знали наизусть музыку всех тогдашних опер и балетов.
Часто мы были как будто законодателями театра, потому что стоило нам только захотеть поднять или уронить какую-либо пьесу, или личность, т. е. актера или актрису, и мы тотчас же это устраивали, подобно тому, как уронили актера Орлова, которому протежировал Гедеонов.
Два года я был членом "Общества". В 1838 году я хотя и оставался членом, но другое направление, другое желание привлекло меня, и я перестал посещать "Общество", которое мало-помалу и само разрушилось, потому что некоторые женились, другие взяли на содержание выпущенных девочек из училища и надобность в волокитстве миновала.
Впоследствии, хотя и при расстроившемся "Обществе", мы сохранили между собою самую искреннюю бескорыстную дружбу; даже и теперь, когда большая часть членов умерли, мы оставшиеся в живых очень дружны и с особенным чувством встречаемся друг с другом и вспоминаем былое веселое время молодых лет.
Все кончилось, оставив одни воспоминания; но я уверен, что и теперь, если кто-либо из оставшихся членов захочет сделать банкет, то все соберутся.
