Откушенная луна висела на небе, истекая бледным светом, словно собственной кровью, таяла час от часу, скоро и вовсе ничего от неё не останется. Про такие ночи старики говорят – ведьмы луну скрали. Может так оно и есть, кто знает, оно много чего ещё науке-то неизвестно, а старики жизнь прожили, мудрость народная пролегла в их морщинах и убелённых белым снегом прядях. Вон, взять хоть бабку Бахариху, все знают, что ведьма она и с чёртом знается, такие ли дела воротит – а какая наука это докажет? По науке-то и вовсе такого быть не могёт – а оно вот тебе, пожалуйста, есть на белом свете. Так размышляла Глашка, молодая сенная девка, что служила при барском доме, у барина Андрея Евлампиевича, сидя на резной лавке, обитой мягким сукном, у окна, и положив руки на подоконник, глядела на небесное светило, застывшее над садом.
Глашке лет от роду было около шестнадцати, и шибко она была дотошна до всяческих измышлений, всё-то головушка её не тем была занята, чем надобно. К примеру, пошлёт её Марфа, кухарка барская, за яблоками в сад, чтобы пирог испечь, а она едва из дома выйдет, тут же и забудется, замечтается. Думы всяческие в голову её полезут, что за труба такая, в которую барин в своём кабинете смотрит? Говорят, он в неё аж сами звёзды видит, и всё, что на них. Или вот ещё, из чего чернила такие синие делают, коими барыня письма свои пишет? Да и как это можно такому изучиться, чтобы эдаке завитушки выводить! А то вот ещё, как так сталось, что корова у людей появилась? Откуда она пришла? Каким таким способом её приручили? По одному яблочку собирает Глашка в корзину, ползая под яблонями по малахитовой мураве, да всё думает эдак-то. Подскочит только, когда Марфа с крыльца закричит строго:
- Глашка! Ты куды опять запропастилась? Всё порхаешь в своих мечтах, а у меня ужо тесто подоспело!
Опомнится Глашка, подхватится, наберёт скорее яблок, да побежит в кухню. Марфа только языком цокает, да головой качает, перебирая в корзине плоды – все-то порченые.
- Ох, и непутёвая ты Глашка, - скажет Марфа, - Всё в облаках витаешь, ровно птица. Делом бы лучше занялась.
Луна за окнами всё таяла и вконец остался на чёрном небе только узенький серпик – казалось, сейчас взмахнёт невидимый жнец тем серпом и отсечёт души тех, кому нынче помереть суждено, от тела, и полетят они в неведомые места. Жутко как. И ни ветерка, ничего. Только на западе далёко рокочет, гроза, видать, приближается. Редкие всполохи разрезали горизонт красно-рыжими хвостами.
- Огнь небесный, - подумалось Глашке, - Страшен он. На головы неправедных опустит Михайло Архангел свой пламенный меч, ежели те вовсе последний стыд потеряют. Да и Илья-громовержец тоже силён. Как запряжёт свою колесницу, да поедет на ней по небу, так молнии и засверкают.
Глашкины думы прервал голос барыни из-за закрытой двери, что находилась аккурат за её спиной.
- Глашка! Поди сюда! Пелёнок дай чистых для Петруши!
Девка подхватилась и побежала к шкапу, в котором на полках разложены были чистые, кружевные пелёнки да чепчики для барского первенца, что родился четыре месяца назад – Петра Андреевича. Глашка достала штук пять, не глядя, но тут же уронила всё на пол, замешкалась, принялась поднимать, да складывать заново, стараясь сделать всё аккуратнее.
- Глашка! Да слышишь ли ты? – голос барыни, Лизаветы Фёдоровны, зазвучал сердитее.
- Иду, иду, Лизавета Фёдоровна! – отозвалась Глашка, бросилась к двери, но тут же запнулась о собственный подол и, запутавшись в нём, упала.
- Да что за наказанье с ней? Чистая бестолочь, а не девка, - послышалась из-за двери ворчание.
Глашка вбежала наконец-таки в спальную и протянула барыне белоснежные кружева.
- Ну, что же ты, так долго, Глашка? Петруша уже весь извёлся. Вишь, пелёнки у него все мокрые, сменить надобно. Возьми-ка вот эти, и снеси в прачечную. С утра Настасья всё постирает. Сама не трожь. Она своё дело знает, на совесть стирает.
Глашка кивнула и подняла с пола ворох таких же белоснежных кружев, что облаком покоились под зыбкой, украшенной шёлковыми лентами и вышивкой. Люлька эта была целым произведением искусства, барыня-то её из самого Новгороду заказывала, у какой-то известной мастерицы. Глашка когда впервые-то люльку эту увидала, так дух у ей захватило – ровно райская колыбель для ангелочка была та зыбка. Вся-то пышная, мягенькая, дитё в ней, что на материнских руках лежать будет. Барыня Лизавета Фёдоровна, облачённая в голубую, небесного цвета ночную сорочку, с накинутою поверх кружевной накидкою с мудрёным названьем «пеньюар», с растрепавшейся русой косой, переброшенной через плечо, и в изящных домашних туфлях на каблучке, отороченных у носочка мехом, хлопотала над широкой постелью, на коей лежал свёрток с младенцем. Она с умильными ужимками склонялась над ним, тетёшкая и пестуя дитё, что-то пришёптывала, напевала, смеялась.
- Ну, ты, глянь, каков Петруша! Сладкая булочка. Уж как мы его ждали. Счастье ты наше, - Лизавета Фёдоровна опустила лицо в кружевное облако и звонко чмокнула сына в макушку.
- Ступай, ступай, Глаша, чего встала? И без того нынче луна дурная. Петруша завсегда в такие ночи беспокойный. Иди, мне дитё кормить надо.
Глашка снова кивнула, поклонилась барыне и вышла из покоев. Унеся пелёнки, куда ей было велено, она вновь уселась на лавку, заняв свой пост у окна, и, положив голову на руки, принялась за любимое своё занятие – размышлять о том, да о сём. Не заметив как, девица задремала…
Барыня Лизавета Фёдоровна, перепеленав Петрушу, уселась в тёмный угол подальше от окна, чтобы свет луны не падал на младенца, коего она держала на руках, и обнажила г р у д ь. Склонившись над ребёнком, она улыбнулась, вложила розовый с о с о к в крошечный детский ротик и, прикрыв глаза, устало откинулась на подголовник кресла-качалки.
- Кушай-кушай, Пётр Андреич, расти большим, - барыня принялась потихоньку раскачиваться в кресле, - Кушай да засыпай.
Из гостиной доносилось тихое мерное движение ходиков. Все домашние спали. Челядь, умаявшись за день на работах, видела десятый сон. Только барина нынче не было в поместье. Он охотился в лесу, уехав ещё с обеда. Барыня, придерживала сына, чтобы тому было удобно сосать материнское молоко, и рот её скривился внезапно в ломаную линию. Она вновь вспомнила те неприятные события, что приключились с ними недавно, и кои забыть никогда будет невозможно. А всё из-за этой вертихвостки, молодой дочери Прокопьевых Анны. Барыня звонко прищёлкнула языком, но тут же осеклась и поглядела на ребёнка – не разбудила ли? Но нет, Петруша спал, иногда покряхтывая во сне, сжимая маленькие кулачки, и морща носик. И Лизавета Фёдоровна погрузилась в свои думы.
Случилось это сразу после рождения Петеньки. На сороковой день, когда дитё окрестили, собрали они с супругом Андреем Евлампиевичем, гостей и родственников на крестины. Народу было много. Все весело гудели, разговаривали, обсуждали новости, события и, конечно, же нахваливали молодых родителей и их долгожданного наследника. Петруша родился у супругов только спустя шесть лет после свадьбы. До того барыня уже отчаялась и считала себя пустоцветом. Ездили они и в город, к светилу медицины, к профессору Богатьеву, кой славился в высших кругах, как знаток своего дела. Барыне пришлось перенести у него престыдное обследование, но она мужественно стерпела этот срам, лишь бы уже понять, отчего её лоно отторгает всех зачатых ими с мужем младенцев. Профессор прописал лекарства и отдых на минеральных водах. Однако всё напрасно. И вот, когда уже не чаяли, она понесла и, благополучно выносив, родила сына, названного в честь деда, отца её, Петром. Отец её был богатым купцом, владел магазинами в городе. Иные злые языки поговаривали, что муж её, Андрей Евлампиевич и женился-то на ней только потому, чтобы поправить бедственное своё положение, ну а отец её Пётр Иванович, решил сделать выгодную партию и привить внукам дворянскую кровь и титул. Но Лизавета Фёдоровна знала, что это не так. Они с Андрюшей нежно любили друг друга, он так пылко признавался ей в своих чувствах, так настойчиво ухаживал за нею и добивался её расположения, что сомнений быть не могло – он крепко любит её. А что болтают, так на то они и сплетники, чтобы множить зло и радоваться чужому несчастию.
Но в тот день уверенность Лизаветы Фёдоровны в чувствах своего супруга пошатнулась, ибо она застукала его с девицею Анною Прокопьевой в дальней зале, где стоял рояль. Муж её придерживал Анну за талию, усадив на рояль, а бесстыдница нагло хихикала, с вожделением поглядывая на мужчину. Завидев Лизавету Фёдоровну супруг смутился и что-то пробормотал в своё оправдание, тут же выйдя прочь, и, удалившись к гостям, а вертихвостка Анна, даже не покраснев, продолжала стоять и пялиться на барыню, ехидно и зло улыбаясь и не отводя глаз. А ведь однажды Лизавета Фёдоровна подслушала у прислуги, что барин-то давно тайком имеет дела с девицей Прокопьевой, та, де, положила на него глаз, ведь ей пошёл уже двадцать второй год, а она всё была не замужем и уже считалась старой девою. Когда Лизавета Фёдоровна вошла, все замолчали, и как она не пыталась выпытать что-то, ни слова более не произнесли. И барыня решила, что это всё людские толки, чепуха одна, да и забыла как-то об этом. И вот сейчас, застав мужа с Анною, Лизавета Фёдоровна задумалась. Но вскоре ей стало не до того. Спустя три дня после крестин Петруши, мальчик захворал.
Его словно подменили. Спокойный и румяный до того, сделался он вдруг бледным и капризным, всё время плакал и сучил ножками. Решив, что это колики, барыня подавала младенцу укропную водичку, но ничего не помогало. Вызвали врача – тот тоже не нашёл ничего, велев барыне пить больше горячего чаю с козьим молоком и гулять на свежем воздухе. А потом Лизавета Фёдоровна нашла в зыбке, под пышною перинкой, свёрток из Петрушиного чепчика, а в нём две куриных лапы, перевязанные в форме креста чёрными и красными нитями, скреплёнными воском, будто накапанным со свечи, и со всех четырёх сторон того «креста» торчали четыре ржавые иглы. Барыня ужаснулась – нешто порча? Кто мог такое подкинуть? И тут же всплыла в памяти довольная морда девицы Прокопьевой в зале с роялем. А ведь зала та находится у самой лестницы, аккурат через коридор от спальни барыни, где сейчас стояла и колыбель.
- Мерзавка, - барыня побелела от гнева, сжав кулаки, - Ну, я ей это так не оставлю.
Тайком вызвала она к себе через слуг бабку Бахариху, прозванную так за красивые складные речи – в открытую делать такое барыне не пристало, и едва дождавшись её прихода, всё поведала старухе.
Та почмокала губами, оглядела подклад, нахмурилась и сказала:
- Сильная порча. Знающей колдуньей делана. Не нашенские это. Можа из городу кто. Я не смогу помочь. Не по моим силам.
И как барыня не умоляла, какие богатства не сулила, старуха только качала головой и твердила, как заведённая:
- Не могу. Не в моих силах. Иглы те в покойника на ночь втыкали, а после в работу пустили. Как покойник в могиле гнить начнёт, так и младенец твой помрёт. Утянет он его за собой. Девка молодая делала. Сначала дитё сгубит, а следом и тебя хочет уморить. А всё из-за супруга твоего завертелось. В нём дело.
Лизавета Фёдоровна в сердцах прогнала бабку и задумалась, кто же сумеет ей помочь. Нет сомнений в том, что проклятый подклад сделала Прокопьева. Дрянь. Она за всё ответит, паскуда. И Лизавета Фёдоровна другим же днём отправилась в город, с тем, чтобы найти ту, кто сумеет ей помочь. И нашла. Люди указали ей на один дом. Принял её старик. Сказал, что возьмётся за работу. Только, де, сказывать о том, никому нельзя.
- Каждый день ко мне езди сорок дён и дитё привози. Сниму я порчу и верну всё злодейке. И да, крест-то с шеи сними. Не смогу я с ним.
Так и стала делать Лизавета Фёдоровна. И к счастью, муж ни о чём не заподозрил. Она сказывалась, что к доктору ездит, а тот шибко и не интересовался. Тем более Петрушеньке полегчало. Только вот в такие ночи, как нынешняя, на исход луны, мальчонка становился беспокойным и плакал. Ну, да ничего, всё пройдёт. А поганке этой уже прилетело, лежит вон, помирает, язвами вся трупными пошла. Ни один врач помочь не может.
- Так тебе и надо! Хотела чужого мужа получить, а получишь сырую могилу, - усмехнулась барыня, - А саван будет тебе платьем подвенечным, злодейка!
Она с любовью посмотрела на своё дитя, которое сладко спало в её объятиях, и тихонько поднявшись с кресла, осторожно уложила сына в колыбель, проследив за тем, чтобы лунный свет не проникал сквозь шторы, а затем прилегла и сама.
Глашку разбудили громкие вопли. Она всполошилась, соскочила с лавки, голова её закружилась спросонья и она ухватилась за угол, чтобы не упасть. А из кухни уже бежала Марфа со склянкою в руках, а за нею неслась Пелагея Никитична, главная по домашней прислуге. Они пронеслись мимо Глашки, чуть не сбив ту с ног, и скрылись за дверью спальни, откуда неслись страшные, леденящие кровь в жилах, вопли. Глашка, поколебавшись с мгновенье, последовала за ними. Она знала, что её помощь понадобится, но всё ж таки пока ещё не могла привыкнуть к этим сценам, что случались всё чаще. Поначалу только на убывающей луне, а в последнюю неделю уже трижды было. Оттого и караулили они по очереди барыню, ночуя у той под дверью. Барыня Лизавета Фёдоровна – лохматая и со страшным, перекошенным лицом – билась в припадке. Она каталась по полу и рвала на себе сорочку. Изо рта её шла пена. Глаза безумно вращались, сверкая белками. Одним движением она выдрала прядь своих волос и по виску потекла струйка крови. Кожа её, обезображенная многочисленными мокнущими язвами и струпьями, внушала ужас.
- Барыня, барыня, матушка, что вы, нельзя так, нельзя, - уговаривала её Марфа, а тем временем высокая, жилистая и широкоплечая, как мужик, Пелагея Никитична, одной рукой подняла барыню с пола и, крепко сжимая, чтобы та больше не повредила себя, понесла в постель.
- Где Петруша?! Где мой сын?! Где ребёнок?! Убили! Убили! – кричала Лизавета Фёдоровна, брыкаясь и кусаясь.
- Чего глядишь, убирай скорее! Ишь, опять накрутила, - Марфа кивнула Глашке на свёрток в люльке.
Глашка схватила его и выбежала из спальни не в силах видеть более эту жуткую сцену. Она развернула многочисленные пелёнки и вынула полено, что было спелёнуто в них. Кинула его с глухим стуком к печи, и понесла пелёнки в прачечную. Когда она вернулась, барыня уже успокоилась и только рыдала горько и безутешно. Марфа, споившая ей прописанный доктором раствор из склянки, стояла рядом и гладила её по руке, утешая как ребёнка:
- Будет, будет, Лизавета Фёдоровна, всё пройдёт. Дурная луна нынче была. А завтра уже будет легче. Тише-тише.
Наконец, барыня уснула, бабы вышли из спальни, притворив за собой дверь, и пошли на кухню – испить чаю перед тем, как приступить к дневным хлопотам. К ним присоединилась и Глашка.
- Беда, - вздохнула Пелагея Никитична, - Никак не отойдёт барыня после смерти Петруши. Да и барин хорош, пропадает дни и ночи с этой девкой, Прокопьевой.
- Думается мне, что выжидают они, покуда Лизавета-то Фёдоровна помрёт вслед за сыночком, да и женятся опосля. Судя по всему барыне-то уж недолго осталось, не ест ничего, высохла. И доктор ничего поделать не может, - оглядевшись по сторонам, и, склонившись к самому столу, прошептала Марфа, - И с чего только младенчик-то помер?
Она горько вздохнула:
- Ить такой розовощёкий был, гожий… Вот что судьба-злодейка делает.
- И как нам житься-то будет при новой барыне, ежели эдак случится? – покачала головой Пелагея Никитична, - Анна-то Прокопьева, бают, шибко крута нравом, не чета нашей кроткой Лизавете Фёдоровне.
Бабы склонились над чашками, горестно цокая языками и продолжая шептать.
Глашка же не слушала их разговора, она по своей привычке глазела за окно, мечтая о чём-то своём. Наступало утро. Нежно-розовая дымка покрыла сад невесомой вуалью и упала бисером росы на травы. Там, на горизонте, где находилось сельское кладбище, почудился Глаше средь уходящей пелены тьмы, на чёрном звёздном плаще царицы-ночи, образ женщины с младенцем на руках, что белым облаком нарисовался на небе. Мать с улыбкой смотрела на своё дитя и кивала головою. Затем подняла глаза и посмотрела на Глашу, а после развернулась спиной и пошла прочь. Глаше показалось на миг, что это барыня их, Лизавета Фёдоровна с сыночком своим Петрушею. Она моргнула и видение тут же исчезло.
- Почудилось, - решила Глашка.
Через несколько дней Лизаветы Фёдоровны не стало.
Конец
Иллюстрация из свободного доступа.
