В последние годы много было писано об Аракчееве (Алексей Андреевич) и Шумском (Михаил Андреевич). Писали люди близко знавшие Аракчеева, но как будто не досказывали чего-то; однажды Настасья Фёдоровна Минкина названа была даже Шумской, как никогда не называлась. Неизвестно также, кто действительно был флигель-адъютант Шумский, и по какой причине лишился этого почётного звания.
Я не звал лично ни Аракчеева, ни Шумского. Скажу об них то, что слышал от свидетелей самых достоверных: первый - адъютанта Аракчеевского полка, в отставке подполковника Петра Ефимовича Борушкевича; о втором - объясню подробнее.
В 1839 г. я поступил на службу к графу Клейнмихелю (Петр Андреевич) столоначальником в инспекторский департамент военного министерства. Помощником моим оказался старичок Михаил Панфилович Ефимов, чином губернский секретарь.
На вид ему было лет 70; но, по всем соображениям, ему столько лет быть не могло, иначе он родился бы около 1770 г. и служил бы еще при Екатерине II, о чем он никогда не говорил; значит, его состарили не годы, а обстоятельства жизни. Ефимов едва ноги таскал, но приходил на службу ранее других; не смотря на старость, писал, как чистописец; все дела своего стола, одного из труднейших, знал в совершенстве; по всем делам составлял бумаги вполне удовлетворительно.
Ознакомившись, я узнал следующее: Ефимов служил при лице Аракчеева в звании писаря, но, к несчастью его, был графским докладчиком. Прошу припомнить, что значил тогда Аракчеев и что был пред ним писарь. Несчастный писарь Ефимов, как докладчик, был при нем день и ночь, всегда на виду, всегда в загоне, всегда в опасении розог, разжалованья, ссылки.
В то же время молодой поручик Клейнмихель был адъютантом Аракчеева; страдал он в канцелярии вместе с Ефимовым, и часто, заваленный письменной работой, которая всегда была нужна в срок, засыпал там же. В таком случае Ефимов приносил ему свою подушку.
Однажды я спросил Ефимова: - Как это, Михаил Панфилович, вы, служа при лице Аракчеева, не были произведены в чин?
- В чин? - ответил он, - при Аракчееве? Да об этом нельзя было и думать, нельзя было и во сне грезить. За 10-тилетнюю верную службу он разжаловал меня в солдаты без выслуги.
Когда именно случилось это, теперь не припомню; но дело было так: на Аракчеева, как говорится, нашел худой стих; долгое время он был не в духе; на докладчика Ефимова, как ближайшее лицо, выливалась вся его желчь. Приведенный в отчаяние, и не видя возможности выйти из беды (ибо, куда можно было уйти от Аракчеева?), Ефимов, по русской натуре своей, запил. Аракчеев разжаловал его в солдаты без выслуги, и сослал в Новгородские поселения.
В подобных случаях предварительно давалось сто лозанов. Как ему жилось после того - сам он не говорил, а я совестился спросить; но, вероятно, он успокоился и обжился, потому что женился. Служил по писарской части где-то в 3-й гренадерской дивизии. Пока Аракчеев властвовал, никто не смел заступиться за несчастного Ефимова, даже сам Клейнмихель, уже бывший тогда начальником штаба военных поселений.
После Клейнмихель распорядился произвести Ефимом в писари. В польскую войну он был в штабе 3-й гренадерской дивизии; получил крест virtnti militari; а после войны Клейнмихель не только произвел его за отличие в чин, но и взял в инспекторский департамент прямо помощником столоначальника, тогда как коллежские асессоры служили чиновниками для усиления.
Это значит, что Ефимов из писарского оклада 10 или 12 руб. в год, с прибавкой амуниции и пайка, шагнул на оклад 1700 руб. Дистанция огромного размера! По этому случаю пусть судят о Клейнмихеле, помнил ли он давние услуги.
Если по тому, что я сказал о Ефимове, он может быть достоверным свидетелем об Аракчееве и Шумском, то нужно дать веру и тому, что он рассказывал мне об них.
Настасья Фёдоровна (здесь Минкина) была жена грузинского крестьянина, кучера. Когда Аракчеев возвысил ее до своей интимности, то мужа она трактовала свысока: за каждую вину, за каждую выпивку, водила на конюшню, и приказывала при себе сечь.
Желая привязать Аракчеева к себе неразрывными узами, она старалась забеременеть, но все усилия были напрасны. Тогда она ударилась в другую хитрость: узнав, что беременна крестьянка или солдатка по фамилии Лукьянова, Настасья, уже всесильная барыня в Грузине, приказала Лукьяновой, как только родится дитя, окрестить и принести к себе; а сама стала носить подушку, увеличивая ее по времени.
Аракчеев был очень рад в ожидании потомства. Лукьянова родила мальчика; окрестили его именем Михаила. Вслед за тем, Настасья, разрешилась от мнимой беременности сыном, а в кормилицы взята Лукьянова.
У Аракчеева все делалось по рапортам и предписаниям. Поэтому сам же Ефимов, по приказанию Настасьи Фёдоровны, написал рапорт, куда следовало, от имени Лукьянова, что "новорожденный сын мой, Михаил Лукьянов, волею Бoжией помре". Настасья Фёдоровна приказала протоиерею похоронить никогда не умиравшего младенца, и похоронили пустой гробик. А у Настасьи Фёдоровны явился сын, крещенный также именем Михаила, к полному удовольствию Аракчеева.
Очень странно, что простая баба успела обмануть такого человека, как Аракчеев; но так было: когда Бог захочет наказать, то отнимает разум.
Из писем Н. Ф. Минкиной к графу А. А. Аракчееву
20 июля 1819 года, утро, иду к обедне, мой отец.
"Любезный мой отец граф!
Сколь ваше милое письмо обрадовало - как вы ко мне милостивы! Ах душа, дай Бог, чтобы ваша любовь была такова - как я чувствую к вам - един Бог видит ее. Вам не надобно сомневаться в своей Н., которая каждую минуту посвящает вам.
Скажу друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь, но все вам прощаю, - что делать, что молоденькие берут верх над дружбою, но ваша слуга Н. все будет до конца своей жизни одинакова.
Желаю, чтоб наш сын, общий, был примером благодарности; я ему всегда говорю, что Бог нам дал отца и благодетеля вас, душа единственная, моему сердцу, прости моему открытию: любви много и боле не могу любить.
У нас все, славу Богу, хорошо: люди и скот здоровы, я немножко своим желудком страдаю, но все пройдет. Дай Бог вас видеть в нашем милом Грузине. Одно утешение вас успокаивать.
О, друг! Сколь любовь мучительна, прости, - три дня счастье ожидать вас, прошу Мишу поцеловать, если он заслуживает ваших милостей.
Я занимаюсь "домашним", при вас некогда будет, как вареньем, так и сушкой зелени и бельём и постелями; все хочется до вас кончить, мой друг, чтобы видели, что Н. вас любит".
10 февраля 1820 г.
"Любезный мой отец граф!
Что могу писать, окромя, своей скуки без вас, мой друг? Когда я приехала в Петербург, нашла Мишу, слава Богу, здоровым, и я приехала во вторник, но Миша не был еще камер-пажом, в среду я была у Ав. Семеновны Ерш., и слышу, что мой Миша в лазарете.
Ах, отец мой, как мне было тяжко на сердце, и я посылала к нему поутру; но слыша, что не придет, подумала, что Бог хочет меня наказать и лишить сына, потому что очень многие умирают, но сама не могла ехать к нему.
5-го числа у меня была Екатерина Григорьевна с радостной весточкой, что Миша камер-паж, но все еще в лазарете, у него болит горло; так я ее потчивала блинами, она была весела, просила, чтобы присылать к ним лошадей.
Вы можете судить, как я веселилась. Нет отца, нет сына со мной - одни слезы и грусть; хотя посещали довольно, но все ложно - нет вас, то никто не заглянет ко мне; в субботу был Карл Фед. и Вас. Ал. Ефи... на блины, как я была рада им: они довольно времени посидели у меня, а Миша все в лазарете!
В воскресенье поутру я посылала к Мише и слышу, что Миша вышел, будет представляться государыне Елизавете Алексеевне. Ах, отец мой, какая радость разлилась по моему сердцу! В два часа послала я лошадей за ним; когда мы увидели друг друга, одне слезы были благодарностью к Богу и к вам, мой отец.
Он похудел, но все хорошо. Государыню не видал, в понедельник на дежурство вступил. Я посылала к нему узнать: слава Богу, здоров; он пишет к вам, мой друг. Теперь скажу, что я нигде не была окромя своей матушки, и то, вечером.
У меня был вечер, и все мои знакомые были. Вас. Н. слава Богу здоров, Иван Кар. тоже здоров, - навещает меня часто. Бровцын здоров. Приезжайте к нам скорее, мой отец. Вы пишите, что болит у вас грудь. Прошу, берегите свое здоровье, оно дорого для меня; вы наш отец и друг.
Просим Бога о сохранении вашей жизни и здоровья. Целую ножки и ручки ваши. Ожидаю отца-благодетеля к нам. В Петербурге очень много похорон и более делают грусть. Шкаф посылаем сегодня к вам, а что я прежде не писала, то Мишина болезнь удерживала меня, знавши, как вы любите его.
Прости, мой отец. Целую ваши ручки от глубины своего сердца. Сам Бог сохранит ваше здоровье - прошу и молюсь ему: истинно Он един всем нам. Прости. Целую ваши ножки и ручки. Верная слуга, Настасья Федорова".
Михаил рос, как все дети-баловни. Настасья Фёдоровна с ним соединяла всю свою судьбу, или, иначе, привязанность Аракчеева. Все это обходилось домашним образом, пока не потребовалось Михаила вывести в люди, как хотелось Аракчееву.
Первое дело: нужно сделать его пажом и камер-пажом. Для этого надобно быть дворянином. Вот тут точка препинания; однако, нашли средство. Литва и Польша известны дворянами, которых отцы никогда дворянами не были, сами они нечего не заслужили, а большей частью и вовсе не служили.
Для получения дворянства без заслуги было два пути: 1) король имел право в промежуток сеймов жаловать несколько человек дворянством по своему усмотрению. Они назывались "Kieszenkowa szlachta" – "карманные дворяне". Но короля то Польше уже давно не существовало.
2) В Литве была фабрикация фальшивых дворянских бумаг. В Минской губернии, в г. Слуцке, адвокат Талишевский за 40 или 50 рублей давал документы на дворянство, какие угодно. Он весьма хорошо знал подписи и печати польских королей, и пользовался своим искусством для составления документов, какие были нужны; потом носил те документы в сапоге, пока пожелтеют, для вида древности, и тогда уже пускал их в обращение.
Граф Ржевуский в романе "Listopad" рассказывает, каким образом в Литве расплодились графы, которых там никогда не существовало, а были только князья из рода Гедимина и шляхта, т. е. дворяне. В Литве было много цыган; над ними с незапамятных времен был общий начальник, который носил титул цыганского короля, и жил в городе Мире. В цыганской администрации он подписывался: Kròl, т. е. король. После это звание и подпись были запрещены.
Последним цыганским королем был Ян Марцинкевич. Имя Яна носил действительный король польский, известный герой Ян Собесский. Охотники до графского достоинства, чтобы иметь какой-нибудь документ, покупали патент на графство у Марцинкевича, который подмахивал Круль Ян.
В такую обетованную землю для получения не только дворянства, но и графства, Аракчеев послал генерала Бухмейера (Федор Евстафьевич?) добыть дворянство для Михаила. Бухмейер привез бумаги дворянства Михаила Шумского (после 1815 г.?).
Ефимов говорил, разумеется, со слов других, что это были бумаги, купленные у кого-то из Шумских на имя умершего родственника Михаила; но я думаю иначе: Бухмейер знал, куда ехал, и потому ему гораздо легче было купить какие угодно бумаги у Талишевского или подобного артиста. Купил - и концы в воду; а входить в сношения с действительными Шумскими, которые суть настоящее, богатые помещики в Минской губернии, не совсем ловко, да и нельзя избежать огласки в любой степени, хоть бы в самом роде Шумских: притом еще нужно, чтобы был недавно умерший Михаил.
А пускать из-под руки молву так, как передавал Ефимов, было гораздо выгоднее: у Михаила были настоящие дворянские бумаги, хоть и чужие, а не поддельные. Так или иначе, но в Грузине появился польский дворянин Михаил Шумский. Затем сделать его пажом и произвести в свое время в офицеры и даже пожаловать в флигель-адъютанты Аракчееву было не трудно.
Шумский был человек счастливых дарований, но пьяница. Числился в артиллерии, но командовал ротой в Аракчеевском полку. Часто был в Петербурге, и сопровождал Аракчеева в Грузине. В одной коляске обыкновенно ехал Аракчеев с Клейнмихелем, а в другой Шумский с Ефимовым. Последняя выезжала со двора несколькими минутами позже, для того, чтобы Шумский успел захватить ящик с вином. В первый раз Ефимов испугался; но Шумский сказал ему: Чего боишься? Аракчеева? Не бойся: он дурак!
Пьянство Шумского дошло до того, что однажды, когда он был в карауле на дворцовой гауптвахте, Аракчеев заехал посмотреть, все ли в порядке, и застал его совершенно пьяным и раздетым. Тотчас вытребовал офицера из 1-го Преображенского батальона, а Шумского, будто бы внезапно заболевшего, увез с собой.
Много проказ сходило с рук Шумскому. Погубил его такой случай: пьяный он пришел в театр, в кресла; принес с собою арбуз, рукою вырывал мякоть, и ел. Перед ним сидел плешивый купец. Опорожнив арбуз от мякоти, Шумский нахлобучил его на голову купца, и на весь театр сказал: "Старичок! вот тебе паричок!" Купец ошеломел; но когда освободился от "паричка", и, обернувшись, увидел перед собой смеющегося пьяного офицера, то также громко воскликнул: "Господи! Что же это? Над нами, купцами, ругаются публично".
В театре произошла суматоха, Шумского арестовали; от государя (Николай Павлович) утаить нельзя было, и Шумский был послан на Кавказ в бывший тогда гарнизонный полк (здесь Владикавказский). По смерти Аракчеева он вышел в отставку, поступил в гражданскую службу, но за пьянство уволен; затем бродил из монастыря в монастырь в качестве послушника, ради куска хлеба, и умер, говорят, в кабаке.
Вот, что слышал я от Ефимова, по своей печальной должности, в течение многих лет бывшего весьма близким лицом к Аракчееву.