Думаю, мне было лет шестнадцать, когда я впервые увидела балет. «Увидела» в смысле – «узрела», «открыла». И это был балет Эйфмана.
К тому времени моё юношеское восприятие искусства было отчасти сформировано, отчасти растерзано многочисленными посещениями театральных абонементов. Как и в большинство детей, родившихся еще в Ленинграде, родители вколачивали в меня культуру всеми доступными способами. Сегодня я не устаю благодарить их за это, а тогда как на работу ходили мы с подружкой - Аленкой Нечуевой - через Кировский (ныне Троицкий) мост то в Александринку, то в Мариинку, то в Комиссаржевку и далее по списку. В этих культурных походах самой интересной составляющей был наш променад по улицам и набережным родного города. С каким восторгом любовались мы просторами Невы, видами Стрелки Васильевского острова, Петропавловской крепостью… Спектакли же всегда имели для нас значение обязательных посещений, и мы относились к ним, как к урокам, как к своему посильному труду в воспитании самих себя. Да не смутит читателя столь сложная и неуклюжая формулировка предыдущего предложения. Уж больно она похожа на наши прежние взаимоотношения с искусством. Опера иногда вызывала во мне эмоции, драматические спектакли были проще для понимания и желаннее, а вот балет… Балет был мучителен. Часто я даже «смотрела» его с закрытыми глазами, отдаваясь переживаниям, рождаемым музыкой…
И вот я случайно попадаю на спектакль в постановке Бориса Эйфмана из трех одноактных балетов. И происходит нечто удивительное. Как будто на сцене включили свет: язык балета был явлен мне каким-то откровением. Не было обдумываний, не было попыток – я вдруг сразу стала понимать его. С тех пор я не пропускаю его премьер ни при каких обстоятельствах. Есть и особенно любимые мною вещи: старый «Мой Иерусалим», «Русский Гамлет», а вот теперь и «По ту сторону греха». До позавчера была уверена, что поставить Достоевского в балете невозможно, так как несколько лет назад посмотрела в Мариинке оперу тоже по «Братьям Карамазовым» и была ужасно разочарована. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что мнение моё такое базировалось на предположительной невозможности выразить за полтора-два часа на сцене ту глубину взаимосвязей, духовных и родственных, между героями этой и трагической и торжественной одновременно истории, которую так мастерски и скрупулезно выписал Федор Михайлович, неотвратимо погружая своего читателя в личные глубины духа и вознося его же «Небеси горе» в самых дерзновенных надеждах во взаимоотношениях с Богом. И вот Эйфман. Что же он сделал? Он практически не стал пересказывать во всех подробностях эту историю, а взял главное – эти самые взаимосвязи: родовые, духовные, порочные, Божий Промысел о спасении каждого – всё, и сделал это зримым, тем самым оправдав навеки в моих обывательских глазах искусство балета и утвердив его неотъемлемое право открыто и четко, а главное зримо, говорить о самых сложных философских категориях. Была деталь, которая мне, что называется, не зашла. Костюм Алёши Карамазова с отсылом к католичеству, а не ко Христу или к православной традиции, которую, безусловно, имел ввиду Достоевский. Но это абсолютная мелочь.
Музыка Рахманинова, Вагнера и Мусоргского. Как обычно, виртуозная хореография. И автор этого чуда – мыслитель – великий Эйфман
