Быстрый гуглеж показывает, что если это и общее место, оно не то чтобы прямо было очевидно каждому.
Немедленно после представления «Мышеловки», когда король Клавдий своим поведением, в сущности, сознается в том, что замышлял убийство — на что Гамлет и рассчитывал, ставя эту пьесу! — и уходит в расстроенных чувствах, довольный Гамлет говорит:
Why, let the stricken deer go weep,
The hart ungalled play;
For some must watch, while some must sleep:
So runs the world away.
В переводе Лозинского:
Олень подстреленный хрипит,
А лани — горя нет.
Тот — караулит, этот — спит.
Уж так устроен свет.
В переводе Пастернака:
Пусть раненый олень ревет,
А уцелевший скачет.
Где — спят, а где — ночной обход;
Кому что рок назначит.
В русскую традицию еще довольно хорошо вмонтировался перевод Полевого:
Оленя ранили стрелой —
Тот охает, другой смеется,
Один хохочет — плачь другой,
И так на свете все ведется!
(Хотя тут неясно, что во второй строке речь по-прежнему о копытных.)
Сатирик Виктор Ардов иронизировал:
Что касается пьес, относящихся к европейскому средневековью или эпохе Ренессанса, то здесь важнее всего усвоить принцип «полнокровности и сочности». Могут возразить, что крайне редко советские драматурги обращаются к указанным выше временам. Но тут у нас пойдет речь не об оригинальных пьесах, а о переводах.
Всякий уважающий себя театр в наши дни заказывает новый перевод пьесы Шекспира или Лопе де Вега, Кальдерона или Мольера и т. д. [o rly? VS]. И небесполезно знать, что пресловутые «полнокровность и сочность» (которых непременно будут требовать от переводчика) достигаются исключительно огрублением текста.
Пример: в переводе «Гамлета», сделанном в прошлом веке А. И. Кронебергом, имеется фраза: «Оленя ранили стрелой». Современный нам переводчик эту же фразу изложил вот так: «Козе попала пуля в зад».
(Причем ошибся сатирик-то, приписал строчку Полевого Кронебергу. У Кронеберга на самом деле вот что:
А раненый олень лежит,
А лань здоровая смеется.
Один заснул, другой не спит —
И так на свете все ведется!)
Это все была преамбула. Амбула вот в чем: во всех переводах пропал человеческий плач оленя. (У Кронеберга зато появился смех лани.) (Ну в самом деле, «коза кричала нечеловеческим голосом» — кстати, ненавижу этот фрагмент из «Осеннего марафона», он тривиализует работу переводчика и показывает Бузыкина в самом невыгодном профессиональном свете.)
А плач там не случаен.
Вот почему.
Сам Асканий, горя желаньем охотничьей славы,
Лук согнул роговой и стрелу в оленя направил.
Бог неверной руке помог: с тетивы зазвеневшей
С силой стрела сорвалась и в утробу зверю вонзилась.
Раненый мчится олень домой, под знакомую кровлю,
В стойло со стоном бежит, истекая кровью обильной,
И, словно слезной мольбой, весь дом своей жалобой полнит.
(Перевод С. А. Ошерова; ключевые строки оригинала: successitque gemens stabulis, questuque cruentus / atque imploranti similis tectum omne replebat.)
Это «Энеида», 7.496—501. И это не просто так себе записки охотника. Асканий, он же Иул — сын Энея. Олень ручной, любимец некоторых латинских пейзан. После этого инцидента все взрывается: латиняне и Энеевы троянцы идут стенка на стенку (и мы так и не узнаём, выжил олень или нет) — и готово, запускается вторая половина «Энеиды», череда бессмысленных и беспощадных войн, плавильный котел будущего великого Рима.
Непрост был сын тестировщика эля из Стратфорда, ой непрост.
