Вообще-то первое сближение между собой, первое деление на мальчишеские компании у лицеистов происходило как раз на основе «землячества»: москвичи — петербуржцы. А те, кто в эти объединения не вписывался, тут же получили отличительные прозвища: «швед», «голландец», «сибиряк». И нет ничего удивительного в том, что изначально юный Пушкин сблизился в Лицее с теми, кто приехал сюда из «отставной столицы», которую петербуржцы пренебрежительно называли провинцией, с теми, кто вырос в уже знакомой ему московской среде и был воспитан на схожем обиходе повседневного общения и привычных впечатлениях.
Примечательно, что именно москвич Михаил Яковлев впоследствии станет «лицейским старостой» — главным организатором ежегодных праздников выпускников Лицея. Тем самым блюлись традиции исконно московского гостеприимства и поддержания давних знакомств.
Порой отзвуки московского бытия (например, импровизированная пирушка с ромом — хотя, казалось бы, ничего особенного, так десятки раз на их глазах делали взрослые дома) оборачивались «приключениями». Вспоминает Пущин:
«Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернёр заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот, после ужина, всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты».
О происшествии тотчас доложили министру А.К. Разумовскому. Он приехал из Петербурга, вызвал провинившихся лицеистов и сделал им «формальный строгий выговор». Далее дело было передано на решение конференции или, по-нынешнему, на усмотрение педсовета. Та постановила:
«1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы,
2) Сместить нас на последнее место за столом, где мы сидели по поведению, и
3) Занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора, в чёрную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске».
Выполнение этих трёх пунктов приговора происходило чисто по-российски. Первый пункт был выполнен буквально. Второй — постепенно смягчался, и с разрешения начальства всю троицу начали потихоньку пересаживать «к каше ближе». Третий — по истечении времени, скажем «спасибо» директору Энгельгардту, был оставлен без всяких последствий.
В Лицей 12-летний Пушкин приехал с немалым запасом разнообразных жизненных впечатлений — и от увиденного, и от личного общения, и с почерпнутым из книг. Редкая в таком возрасте начитанность Пушкина поразила его будущих товарищей-лицеистов при знакомстве с ним. Но больше всего он выделился физической ловкостью, живостью ума и целеустремлённостью мысли, готовой воплотить всё в литературные образы. В остальном ему было трудно конкурировать с серьёзными сверстниками. Прекрасного французского оказалось недостаточно, хотя по этому языку он был на втором месте. В Лицее он худо-бедно овладел латынью, но далеко не лучше других знал античную литературу.
На уроках ответы многих одноклассников педагогам кажутся предпочтительней. Даже в сложении стихов (часть он пишет по-французски) первоначально у него находятся довольно удачливые соперники. А если ещё учесть, что директор Энгельгард отмечал у Пушкина в качестве недостатков «французский ум» (другими словами, легковесность и чрезмерное вольнодумство) и страсть к сатире (то, что теперь мы называем словом «критиканство»), помноженную на ранний скепсис, то будет понятно, почему уже через год занятий в общем рейтинге Пушкин занимает лишь 28-е место.
Но именно в Лицее не способный к зависти Дельвиг в стихотворении «Пушкину» уже в 1815 году предсказал своему другу великое будущее. Флегматичный толстяк и великодушный добряк Дельвиг со своим вечным «Забавно!», произносимым с задумчивой улыбкой, мягкий, снисходительный даже к обидам со стороны Пушкина (хотя, казалось бы, кому понравится, когда о тебе говорят: «ленивец сонный» и «сын лени вдохновенный»), умел понимать, щадить, ценить и поддерживать друга. Кстати, по воспоминаниям одного из лицеистов о Дельвиге, «…только огненная натура Пушкина могла вызвать его к деятельности».
Чаще всего, это о Дельвиге отзывается уже сам Пушкин: «Он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными». Умственные склонности Дельвига и Пушкина сходствовали.
Хотя начиналось всё с казуса. Когда Пушкин выяснил, что Дельвиг тоже пишет стихи, у него мгновенно родились строчки: «Ха-ха-ха, хи-хи-хи! Дельвиг пишет стихи». Но к концу учёбы Антон Дельвиг уже считался вторым после Пушкина лицейским поэтом.
Они понимали друг друга с полуслова. Для Дельвига Пушкин был самым большим авторитетом. А Пушкин всегда прислушивался к мнению Дельвига-литератора. В день известия о кончине Дельвига Пушкин писал: «Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас».
Третья частица души Пушкина отдана Малиновскому. Созвучие характеров Пушкина и Малиновского («…повеса из повес, / На шалости рожденный, / Удалый хват, головорез, / Приятель задушевный!») сблизило их, а смерть отца Малиновского окончательно сдружила («Перед незасыпанной могилой они поклялись в вечной дружбе»). Их не разведёт порознь даже разность мировоззрений. Глубоко верующий Малиновский всегда корил Пушкина за его безверие, которым тот ещё и открыто бравировал. Но история сохранит сказанные Пушкиным незадолго до смерти слова: «Отчего нет около меня Пущина и Малиновского. Мне было бы легче умирать». У обоих названных им на смертном одре друзей были нежные, любящие сердца. Третьего — Дельвига — уже не было в живых.
Кюхельбекер в это время гнил в Сибири, но его имя Пушкин в самый трагический для себя момент не упомянет. Может, потому, что вечно насмешливый ум великого поэта осознавал, сколько раз и в Лицее, и даже после выпуска он, Пушкин, обижал нескладно скроенного друга-неудачника, длинного, тощего, с глазами навыкате, как часто безудержно язвил в его адрес; что Кюхля был единственным из друзей, с кем у него однажды дело дошло до дуэли, поводом к которой послужила его эпиграмма на Кюхельбекера:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно —
И было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно!
И что даже во время дуэли он продолжал над ним издеваться, обращаясь к Дельвигу (тот был секундантом Кюхли) и глядя, как близорукий друг, который впервые держал пистолет в руках, буквально дрожит в нервном возбуждении: «Дельвиг, стань на моё место, здесь безопаснее». Почему так складывались их отношения? Ведь он любил Кюхлю, у которого тоже была мечта о великом деянии, способном его, вечно попадающего в комические и нелепые ситуации, прославить в веках.
