Предыдущая глава здесь
В следующий раз Катю разбудил обход врачей. В палату ворвались две женщины в зеленых халатах и сразу же привели все в движение. Младенцы заплакали, мамочки застонали и закопошились в своих углах. Одна из пришедших дам пахла мускусно-ванильным парфюмом, смешенным с запахом зрелого тела, и этот аромат на время перебил все остальное. В нем было что-то властное, подавляющее. Катя закрыла глаза, чтобы как-то абстрагироваться от происходящего. Она не видела, а только слышала, как хрюкали возмущенные медицинским осмотром младенцы. Как плачущими, жалующимися голосами спрашивали что-то женщины, а доктор отвечала резко, нетерпеливо, но все же подробно, своим напором и голосом как бы придавливая и успокаивая их.
— Так, просыпаемся, — услышала Катя строгое указание рядом с собой и открыла глаза. Доктор смотрела на нее со строгой отстраненной улыбкой.
— Что же вы, голубушка, во время беременности не наблюдались? — спросила она, и Катя мотнула головой, давая понять, что не понимает, о чем речь.
— Беременные обязаны вставать на учет.
— Я не знала, — прошелестела Катя. Слова оказались сухими, будто неживыми. Пересохшие губы едва разлепились. — Дайте, пожалуйста, попить.
— Дайте пациентке воды, — смягчившись, сказала доктор. Была она высокая и костистая, будто крепкое, изнуренное ветрами дерево. Рыжие крашенные волосы, отдававшие в красноту, и крупные мужские руки.
Маленькая пухленькая медсестра подала Кате воды. Приподнявшись, Катя громко и жадно ее глотала.
— Вас вчера доставили по скорой. Беременность, судя по всему, тридцать недель. Диагностирована антенатальная гибель плода. Вы были без сознания, соответственно, не способны к самостоятельной родовой деятельности. Пришлось сделать декапитацию и спондиллотомию.
— Что это значит? — Катя протянула пустой стакан в предупредительно подставленные руки.
— Значит, для извлечения через естественные родовые пути нам пришлось произвести внутриутробное разделение плода. Конечно, при такой операции показан глубокий наркоз. Вы как себя чувствуете? Ощущаете последствия наркоза?
— Мой ребенок жив?
Доктор удивленно дернула головой, будто отшатываясь от глупого Катиного вопроса, но взяла себя в руки и мягко, сдержанно объяснила:
—Голубушка, вы поступили к нам, когда плод был мертв уже около двух суток.
— Почему?
Доктор шумно и раздраженно выдохнула.
— Это я у вас должна спросить. Стресс, неправильное питание. Возможно, были какие-то патологии. Беременность требует наблюдения с раннего срока. У вас произошла отслойка плаценты, плод погиб в результате гипоксии.
Катя смотрела в потолок. Он был белым, в желтоватых подтеках возле скупой больничной люстры. Наверное, палату топили. Или это верхний этаж, и натекло с крыши.
— Вам все ясно?
— Когда меня выпишут?
— Дня через четыре. Понаблюдаем и отпустим, — голос доктора снова смягчился. — Все, милые дамы. Набирайтесь сил, поправляйтесь. Скоро начнутся процедуры.
Доктор и ее медсестра-оруженосец вышли из палаты. Катя медленно спустила с кровати ноги. Ее соседки испуганно вскинули на нее взгляды и тут же отвернулись, засуетились, перепеленывая своих пищащих детей. Младенец дальней женщины был закутан и суетливо чмокал, присосавшись к розовому шару материнской груди. Второй еще лежал на пеленальном столике и заполошно мотал ручонками. Катя невольно посмотрела на желтовато-розовое существо, которое, повернув голову в ее сторону, открывало в поиске рот, загребало воздух ручонками и пускало слюни. Катя приблизилась. Мать, уже не молодая и наверное не впервые рожавшая женщина, чуть отстранилась, показывая Кате младенца, и в тоже время с ожиданием и затаенным страхом заглядывая ей в глаза. Будто Катя могла схватить ребенка и что-то сделать с ним. Новорожденный дернулся, закидывая тонкие складчатые ручонки вверх и открывая выпуклый, будто пергаментный живот с коричневой, пережатой пластиковой прищепкой пуповиной, и закатился, широко открывая маленький рот и дрожа покрасневшим подбородком.
— Ну, ну, хороший мой, красивый. Володенька! Тихо, тихо, маленький, — залепетала мамочка, склоняясь и закрывая младенца собой от Кати. Она, видимо, как-то интуитивно поняла, что Катя видела его вовсе не красивым и не миленьким, а страшненьким и довольно нелепым существом.
Дни потянулись вязкой больничной мутью. Прием таблеток, осмотр гинеколога, капельница, обед. Все было утомительным и скучным. Катя почти все время спала, а еще у нее постоянно болела голова, то ли от общей слабости, то ли от детского крика. Даже ночью эти розовые шевелящиеся комки продолжали плакать, никак не давая нормально выспаться. Катя не понимала, как высыпаются их матери, которые безропотно в любое время вставали, чтобы мыть, пеленать, кормить, смазывать все складки этих новорожденных розовых тел. Катю удивляло, что младенцы при всей своей схожести настолько разные, у одного головка была круглая и ушастая, у другого – вытянутая, с заостренной макушкой и плотно прилегающими ушами, разными были тельца, складочки и выражение их лиц, один смотрел растерянно, даже пугливо, другой казался строгим и сосредоточенным, будто все уже знал про мир. И Катя невольно задумывалась, а каким был ее ребенок? Был ли он похож на нее или на Марата. Должно быть, он был красив, потому что и они с Маратом красивы. И от этих мыслей появлялась резь в глазах, жалко было именно этой не родившейся красоты. А ведь она даже не знала, кем была беременна, девочкой или мальчиком. Может и не надо спрашивать. Все уже кончилось, прошло. Катя уговаривала себя, что она рада, все разрешилось именно так, как должно. И теперь не нужно бросать институт, говорить матери, не спать, как эти бедные женщины, ночами. Да, так было лучше. Что уж кривить душой, благородничать – сама с собой Катя знала, что не хотела рожать, она так и не смогла полюбить этого ребенка. Но все же интересно было узнать, девочка или мальчик.
Ночью перед выпиской Катя, уже более-менее привыкшая к больничной жизни, наконец-то крепко уснула. Но проснулась среди ночи. Открыла глаза и резко, рывком села на кровати. Ее разбудил звук. В палате было тихо. Обе мамаши и их младенцы спали. Была какая-то непривычная для больницы тишина, даже в коридоре и на улице все затихло. Будто перестали ездить по городу машины и гудеть отдаленные высоковольтные провода, а в больнице выключились все электроприборы. И все же какой-то звук был, Катя могла поклясться. Она вся сосредоточилась на слухе, и вздрогнула, когда раздался глухой тихий удар и короткое нежное трепыхание. Что-то или кто-то билось в окно.
Замирая от ужала, Катя встала и, ступая по холодному полу голыми ступнями, подошла. Долго ничего не было, и потом слова – пум и тррр-пп-трppp-пп. В стекло прямо на уровне Катиных глаз бился какой-то смутно белеющий в ночных сумерках комочек. В его тонком трепетании и слабых ударах было столько безнадежности, отчаяния, мольбы. Птица билась в стекло. Катя поняла, что если не впустить ее, то она погибнет там одна, в холоде, в темноте. Катя кинулась к окну и отворила его нараспашку. Ее тело в больничной рубашке окатил ледяной ветер, влага, моросящая с улицы, капала на лицо.
— Ты чего? Детей нам переморозишь.
— Дура! Закрой окно!
— Там птица! Птица! Ее надо впустить, она погибнет!
— Нет там никакой птицы. Сумасшедшая.
Соседки закрыли фрамугу и повернули ручку на оконной раме, и уже успокаивали и обхаживали своих трясущихся от воплей детей. А Катя все стояла, не веря своим глазам, смотрела в окно и повторяла:
— Там птица. Я видела, там была птица.
— Ложись уже. А то сейчас медсестру вызовем, чтобы тебе успокоительное вколола.
И Катя послушно легла. Но не могла закрыть глаз. Она пялилась ими в черноту и видела, даже чувствовала всей своей сутью те нежный и слабые удары погибающей за оконным стеклом птицы. Такие же слабые и трогательные, как удары пяток внутри ее живота. Но что же за птица могла биться ночью в стекло? И Катя поняла, что это была душа ее умершего ребенка. Который точно так же, слабо и беспомощно просил ее о заботе, любви, а она думала о себе. О своей красоте, учебе, счастье. И пожелала ему смерти. Да, да, она помнила эти слова, которые отпечатались в памяти рубцами – хоть бы его не было. А он был — там, внутри, бился и молил о пощаде. Маленькое существо, ее доченька. Она почему-то вдруг поняла, что была девочка. Милая, красивая, самая лучшая на свете. А теперь она птица. Душа ее прилетала проститься с Катей, а может быть даже простить, потому что она — добрая, ангел, который прощает, и Катю — непутевую и эгоистичную, и Марата — глупого и трусливого, и всех, кто так и не сумел понять ценность жизни нового, нарождающегося существа. Катя все это чувствовала. Душа ее девочки будто разговаривала с ней, мягкая, нежная, она порхала где-то тут, у Катиного, зареванного лица, трепеща крыльями и обдувая лицо прохладой. Она прощала. Но сумеет ли Катя себя простить? Нет, никогда. И это она тоже откуда-то знала. Понимание скапливалось в груди, давило на сердце, и выходило горячими и горькими потоками слез, даря усталость и облегчение. Катя все плакала, плакала, плакала, пытаясь навсегда запомнить прикосновение крыльев ангела к своему лицу.
***
Катю выписали между двумя ее соседками. Медсестра носилась туда-сюда с кружевными конвертами и пакетами вещей. Орал уже второй младенец, которого упаковывали в праздничное. Мамочка неуклюже пыталась помогать медсестре. Катя, уже полностью одетая, вышла из отделения и попала в праздник выписки. Небритый и явно с похмелья мужчина держал объемный сверток из одеяла и удивленно улыбался в фотоаппарат, который наставил на него худощавый и деловой фотограф. Испуганная мамочка непроизвольно тянула к малышу руки, старясь защитить его от любой, даже воображаемой опасности. Катя обошла толпу родственников и уже взялась за ручку двери.
— Катя, — окликнул ее женский голос.
На лавке возле охранника сидела женщина. Хорошо одетая: строгий костюм, сапоги и песочного благородного цвета пальто. Катя ее не знала. Впрочем, в лице ее было что-то знакомое, даже родное, форма теплых карих глаз, тонкий нос, брови. Женщина походила на …
— Я мать Марата, — она встала. — Я прочла ваше сообщение… — запнулась. — Он ничего мне не говорил.
Катя отвернулась, стараясь сдержать слезы, но брови сами собой сдвинулись, задрожала, как у младенца, нижняя губа. Она глубоко вздохнула и долго обстоятельно выдохнула, стараясь успокоиться.
— Что вам… — начала она, и поняла, что не выдержит, и вот-вот разревется. Женщина вдруг приблизилась и порывисто обняла ее.
— Милая моя девочка, — она прижала Катину голову к себе. Та стояла, держа свой нелепый целлофановый пакет в одной руке и не зная, куда деть вторую.
— Прости нас. Марата прости. Меня прости, — повторяла женщина. — Если бы я знала. Я ведь тоже теряла ребенка, — Катя услышала или даже почувствовала, как женщина быстро всхлипнула. — Марат был вторым. Мы так за него боялись. Ведь он тоже мог умереть. Но он выжил. И мы баловали его. И вот, добаловались… Прости нас.
Катя, наконец, бросила на пол свой пакет, и тоже обхватила женщину. В этот момент радостная толпа людей, ошарашенные счастьем родители: отец — с голубым свертком, мать — с кустом растрепанных хризантем, двинулись к выходу, обтекая двух странных женщин, которые стояли, обнявшись, и плакали, мешая всем.
КОНЕЦ
#рассказы #рассказ #чтение #литература #литература дзен #литературное произведение #отношения #беременность и роды
