Галина Ицкович рассказывает о городе детства и ранней поэтики Эдны Сент-Винсент Миллей.
Теперь ничего не остается, как ехать в Рокленд, чтобы посмотреть на дом, в котором Миллей родилась. Нагулявшись по немногим открытым магазинчикам, торгующим индийским текстилем, местным мылом и свечками и другими бесполезными, но симпатичными поделками, мы возвращаемся к мотелю, но не останавливаемся, а продолжаем дальше. Налево будет дом Кристины Ольсон, прославленный Эндрю Уайетом, но пока едем прямо и в конце концов оказываемся на тихом и пустынном Бродвее. Смешные эти городишки: так уж и Бродвей!
Сдвоенный дом на квартале между улицами Масоник и Лаймрок не примечателен ничем, кроме скромной мемориальной таблички. Собирались здесь открыть музей, да так и не открыли. Белые стены, темно-голубая крыша, застекленная веранда. Она родилась «в сорочке», то есть в мембране, а это очень редкое явление. Когда ей было пять, семья потеряла дом и переехала в комнату соседей напротив. Вот и вся история. Купив кофе и булочки, продающиеся в окне книжного магазина на Мэйн-стрит, разворачиваемся ехать назад в прелестный Кэмден, там гораздо веселее.
А между тем Рокленд — очень даже культурный городок, если б не ковид. На Мэйн-стрит жизнь если и не кипит, то хотя бы теплится. Половина магазинов (в основном книги и антиквариат) и все картинные галереи закрыты, но люди прогуливаются, ветер с океана продувает, столбы украшены живыми цветами. Хотя неизвестно, вернутся ли хозяева в свои магазинчики, оживет ли афиша событий перед музеем Фарнсуорт, где выставлены не только самое полное собрание местной знаменитости Уайета, но и вообще очень достойная коллекция новоанглийских художников и мастеров гудзонской школы.
В Кэмдене ждал довольно вкусный обед. Здесь везде вкусно, потому что омары и свежая рыба, потому что сезон кукурузы, потому что ирландская кухня и густой суп-чаудер. И, конечно, знаменитый черничный пирог на десерт, ну как же без него? Август — время урожая черники. A Мэн — это храм поклонения душистой, чуть разочаровывающей на вкус, чернящей пальцы при сборе и зубы при поедании ягоде. Впрочем, омары в августе тоже самые нежные, с новым мягким панцирем.
Пир
Бродила вдоль стола,
Пила из рюмки каждой,
Но не нашла вина
Прекраснее, чем жажда.
Грызя земли плоды,
Пришла я к убежденью,
Что в мире нет еды
Вкуснее вожделенья.
Всю эту канитель
Я распродам отважно
И лягу на постель
Из голода и жажды.
(«Feast»)
Её было непросто удовлетворить, невозможно ей угодить, да и надо ли? Она, старшая сестра, биологически, как нынче принято говорить, Эдна, по воспитанию и в силу обстоятельств Винсент, жила на стыке противоречий, EDNAVincent.
Молиться, проклиная косность,
Рыдать и с лестницы катиться —
Все, чтобы нынче блюдом постным
Спать отправляться в восемь тридцать?
(«Grown-Up»)
В оригинале — «kicked the stairs». В 1950 году, в возрасте 58-и лет Эдна, будучи дома одна, скатилась с лестницы и умерла от коронарной недостаточности. То ли падение спровоцировало закупорку сосуда, то ли стало плохо и в результате произошло «kicking the stairs», то ли… Бутылка и бокал остались стоять на верхней ступеньке — поднималась в спальню после бессонной ночи? Умерла на рассвете, и только в полчетвертого дня ее нашла домработница.
Вот и связались воедино Кэмден и черничная ферма Стиплтоп в Аустерлицe. Мы возвращаемся из Мэна, и я начинаю планировать следующую вылазку, но никто не хочет ехать со мной в Аустерлиц. Там абсолютно нечего делать, понимаешь?
И то правда. Ближайшие соседи — в миле от аустерлицкого дома. Что здесь делала утонченная светская Эдна? Писала, читала, принимала гостей, плавала обнаженной в маленьком бассейне. Винсент Шин, мемуарист, сообщает, что Эдна всю жизнь вела дневник, где отмечала, каких птиц она повстречала в тот или иной день.
Наконец сговорилась со знакомым краеведом-энтузиастом, наобещав ему красоты природы и чудеса орнитологии. Всю дорогу до Аустерлица декламировала стихи в порядке компенсации, про себя надеясь, что он любит поэзию (спросить было как-то боязно — вдруг развернется?). Что до красот природы, тут я была совершенно искренна: нет прекраснее осенних гор на север от Нью-Йорка, их холодного запаха, их меняющихся, переливающихся красок.
Сворачиваем с двадцать второй. Холмы Беркшира обступают проселочную дорогу, обещая сельскую идиллию, в свое время прельстившую Миллей. Дом, как ни странно, снаружи выглядит как старший брат того, роклендского, в котором Эдна родилась: белая деревянная обшивка, новоанглийский стиль. Американское захолустье. Нет, еще глубже — американское одиночество.
Кусты окружают вход. И зачем мы сюда притащились, сетует попавшийся в мой манок краевед: дом-музей закрыт, да не на карантин, а в связи с финансовыми трудностями. «Общество Миллей» осталось без средств, в 2018 году пытались собрать методом краудфандинга, но ничего из этого не вышло. Хорошо хоть, дом можно осмотреть снаружи.
Продираясь сквозь живую изгородь все еще не отцветшей спиреи (это в честь спиреи, «стиплбуш» по-английски, Миллей окрестила поместье), в неположенном месте заходим в тыл. За домом — овощные грядки, но за ними, в глубине сада, — «писательский кабинет», то есть хижина, cabin. Ее cabinет.
Как она оказалась здесь? Длинная история. Журнал «Vanity Fair» («Ярмарка Тщеславия») оплатил ее путешествие по Европе. Точнее, друг и поклонник Эдны редактор Крониншильд оплатил. Она называла его Крони. Все сотрудники, наверно, называли его так, учась его фирменному стилю письма «в вечернем туалете», сформировавшему лицо и «Вэнити», и «Вога», и «Нью-Йоркера» на следующие сто лет. Их переписка была обширной и длилась четверть века.
Нэнси Бойд — ее прозаический и журналистский псевдоним. Эдна написала как-то предисловие к книге рассказов Нэнси.
Так вот, Европа. В Европе меняла любовниц и любовников, забеременела, пришлось возвращаться в 1923-м. Аборт ей сделала мать-медсестра, но потом последовала болезнь. На вечеринке у Дорис Стивенс она познакомилась с Боссевейном. Юджин Ж. Боссевейн, импортер кофе, сахара и корпы, сын знаменитого амстердамского издателя, все еще оплакивал смерть первой жены. Играли в шарады. Юджину и Эдне выпало разыграть роль влюбленных.
Они поженились за городом, в Кротоне-на-Гудзоне. Знакомы были всего несколько недель, но Эдне предстояла операция. Возможно, это и сыграло роль. Почему в Кротоне? Чтобы такая общепринятая вещь, как замужество, прошло незаметно?
Через два года они приобрели Стиплтоп. Юджин хотел создать некое подобие европейского замка с незаметно появляющимися и исчезающими слугами, с дворецким и виночерпием. Эдна жаждала уединения. Оба проповедовали свободную любовь.
Не умерла от ран,
Не принесли в село на куче веток, в куски
Разодранную мощной лапой, чтобы селяне ахали всю ночь,
Нет — комарами насмерть
Загрызена Любовь.
Каким болотом я брела все годы,
Теперь понятно мне.
(«Not So Far as the Forest»)
Но Эдна всегда оставалась верна Стиплтопу. Что-то удивительно стабильное было в этой светской бабочке, демонстрантке, суфражистке, бисексуалке. Да, верна Стиплтопу и Юджину. Это к нему ее «приносили на куче веток», и он ее выхаживал и в переносном, и в прямом смысле слова. Этот европейский аристократ оказался отличной нянькой.
Все было предсказано еще в ранних сонетах:
И если мне когда-то суждено
О том, что ты ушел совсем, узнать —
К примеру, из оставленной в метро
Газеты объявленье прочитать,
Что нынче в полдень, среди суеты
на перекрестке двух центральных стрит
случайный господин (похоже, ты)
Авто случайным насмерть был убит, —
Я руки не начну в толпе ломать
И не вскричу — я не кричу при всех.
Я лишь смогу внимательно читать,
Чем краситься и где почистить мех,
И с оживленьем видимым следить,
Как мимо мчатся станции огни.
(«If I should learn, in some quite casual way…»)
Но какая разница, что было вначале, жизнь или поэзия? Какая разница, «чьи губы целовала, где, когда», если лирическая героиня поднимается до высот Сафо и возводит новые высоты, если натянутая струна звучит в голосе поэта, если всю жизнь она «ткала на струнах арфы» («The Ballad of the Harp-Weaver»)?
Oна пережила его всего на четырнадцать месяцев. И Боссевейн, и ЭСВМ похоронены прямо за домом. Никаких памятников, просто плита, и другая рядом с ней. Привязка к месту — необходимая часть новоанглийской жизни и смерти, то же самое у Ольсонов с Уайетом. Что-то безумно привлекательное в этом мире, сопротивляющемся технологиям и даже индустриализации. Остается купить один из этих прекрасных, благородно стареющих домов, перетащить древним трактором от дороги подальше и зажить, слушая птиц и подчиняясь извечному циклу жизни. Эдне наверняка понравилось бы такое решение.
Нет, не верьте минутному порыву. Конечно же, я поехала обратно. Но зато теперь зрелые стихи ее тоже открылись мне:
Птичка-бунтарь, чужеродное яркое тело,
Разве неясно? — Полет твой — пропащее дело,
Высокие ветви забудь. Дом твой — тут,
Между амбаром и лесом, на поле холодном.
Хоть Время крыло оперит,
Тот, кто окольцован сидит,
Кто был в заключеньи, как ты,
Не станет уже свободным.
(“Not So Far as the Forest”)
Скоро я стану ее ровесницей.
08.2020 — 10.2020
* стихи ЭСВМ в моем переводе — ГИ
Литературная Новая Англия. Часть первая
Читать полностью в журнале "Формаслов"
