В музее монотонным голосом дама принялась рассказывать о картинах и написавших их художниках. Приглашенные толпились вокруг каждой из картин и внимательно слушали рассказчицу. Жан попытался мне переводить, но, поскольку своим бормотаньем он отвлекал слушателей, ему пришлось прекратить. Я отправилась гулять по залам самостоятельно.
Я увидела его сбоку: Эскулап стоял, чуть выдвинув правую ногу вперед. Я подошла к нему и отшатнулась — мне показалось, сейчас он шагнет на меня. Теперь понятно, почему все статуи стояли лицом ко входу, а Эскулап боком – его поставили так, чтобы он не пугал посетителей своей живостью. Я разглядывала его руки — теплые, с бьющимися под кожей жилками; его стопы, с высоким сводом и точеными пальцами, и мягкие складки туники, открывающей грудь.
От Эскулапа я перешла к Принтану (так назвал его Жан). Их было четверо – группа из фигур, символизирующих времена года, но взгляд мой остановился на Весне. Глядя в его лицо понимаешь, что до этого ты не видел красоты. Принтан смотрел вперед и вдаль. Глаза, веки, скулы, резные мужские губы сияли так мягко и юно, что не было сил оторваться. Жаль, что скульптор изобразил его фигуру животно-мощной – на самом деле у Весны должно быть другое тело. Продираясь сквозь слащавую задумку художника и узнавая его настоящего, я поняла, что Принтан прекрасней Эскулапа, но не совершенней его. Прекрасней, но не совершенней.
Я снова пошла к Эскулапу - он был лукав. Он поднял свои зрачки к небу, как бы в молитвенном порыве, на самом же деле просто не желая дать мне рассмотреть выражение своих глаз, а нижнюю часть лица упрятал в бороду. Ты прав, Эскулап, ты прав... Никому не показывай себя. А то зеваки растащат твою душу по кусочкам, и твое совершенное тело перестанет быть живым.
Я ушла от Эскулапа к другим картинам и статуям, но уже не могла вынести разлуки с ним, а, побродив по залам, возвращалась к нему вновь и вновь.
Вокруг талантливо исполненных статуй есть особая зона — пространство их жизни, и когда входишь в нее, тебя охватывает легкий озноб. Странность состоит в том, что ты смотришь на камень, а ощущаешь перед собой живое. От этого происходит головокружение и страх.
Черными зрачками — углублениями в куске бронзы — на меня смотрел Вольтер. Часть его души осталась здесь, в этом бюсте, иначе у меня не подгибались бы колени, когда мы встречались взглядами.
Язвительная усмешка Вольтера и мелкие лучистые морщинки Руссо — вот они, вечные противники, стоят теперь в одном зале и нисколько не страдают от соседства друг друга. С нежной полуулыбкой на них взирает Мольер.
Из музея изящных искусств мы отправились в «Бомарше». Но перед этим, ожидая участников внизу в большом холле, я заглянула в книгу отзывов. Это был толстенный фолиант, исписанный французскими, немецкими и английскими благодарностями. Среди них я нашла совершенно чудесную страничку. Вся она была разрисована сердечками, голубками и розочками - простой шариковой ручкой, но с такой безыскусной прелестью! Посредине каллиграфическим почерком с выделением заглавных букв был написан стишок о прекрасном, а ниже - впечатление от посещения музея. И стишок, и впечатления были полны восторгов и восклицательных знаков. Внизу стояла подпись «Оксана Ковальчук, Днепропетровск, 2012 г».
