Отец мой, Егоров Николай Алексеевич, родился 22 октября 1918 года в той же деревне Никифорцево. Закончил в 1933 году 7 классов в школе-интернате в Бежецке. По тем временам для крестьянского парня уже это было равносильно подвигу и считалось очень хорошим образованием. После этого он поступил в медицинский техникум в том же Бежецке. Не потому, что имел большую склонность к медицине (это пришло позже), а потому, что больше учиться негде было. Ехать в какой-то дальний город возможности не было. Время было тяжёлое и голодное. Отец рассказывал, что каждую субботу он сбегал из техникума с последних уроков, становился на лыжи и бежал по лесу и полям около 40 километров до дома в деревне. Благо в те времена снег на Валдае лежал с начала октября до конца мая. Прибегал поздно вечером, уже затемно. Мать его кормила. Спал всю ночь до обеда. Опять ел. Брал с собой кое-что из еды в котомку, становился на лыжи и обратно 40 километров до Бежецка. Видать, здоровье было хорошее. Из современных пацанов кто-нибудь такое выдержал бы?
Учили их в медтехникуме, я думаю, очень хорошо. Отец до конца жизни прекрасно разбирался в медицине, причём во всех её областях. Свободно владел медицинской латынью. Это ему в жизни часто помогало.
В июне 1936 года в неполные 18 лет он закончил техникум и работал некоторое время фельдшером в сельской больнице в селе Любегоши, а затем — заведующим амбулаторией в сельской больнице в селе Вауч Весьегонского района Калининский (Тверской) области. Принимал роды, дёргал зубы, сам делал несложные операции.
Работал, видимо, хорошо, потому, что в декабре 1937 года, когда ему было только 19 лет, Калининский облздравотдел командировал его в Ленинградский институт усовершенствования врачей на полугодичные курсы организаторов здравоохранения. Интересно, что здание этого института находилось (и сейчас находится) на Заневском проспекте 3, рядом со зданием моего морского училища им. Макарова на Заневском 5 — там мы жили и учились, начиная с третьего курса.
Отец рассказывал об одном интересном случае, произошедшем с ним в то время в Ленинграде. Как-то в выходной день решил он пойти посмотреть на колыбель нашей Великой Социалистической Революции — Смольный, где располагался Ленинградский обком партии ВКПб, а в октябре 1917-го года был штаб Ленина и Троцкого. Подошёл отец к решётке и воротам Смольного, несколько минут стоял и любовался историческим зданием, где работал сам Ленин. Это не ускользнуло от внимания бдительных охранников из органов НКВД. Отца тут же арестовали и в «воронке» отвезли на дознание в ЧК. Сутки допрашивали, выясняли, а не является ли он пособником империализма и английским шпионом, засланным с целью взорвать цитадель пролетарской революции. Отец настаивал, что он простой советский фельдшер, безмерно предан делу мирового пролетариата и примкнувшего к нему беднейшего крестьянства. На следующий день, в понедельник, чекисты привезли его в институт, предъявили в учебную часть на опознание и отпустили. Этот случай научил папу, что в свободной Советской России, где жизнь привольна, широка и с каждым днём всё радостнее жить, нужно вести себя немного осторожнее.
В это же время, после техникума, отец женился в первый раз. Тогда люди вообще рано заводили семьи. Жизнь была настолько тяжёлой, что выжить в одиночку было очень трудно. Подробностей о первой его жене почти никаких не знаю. Отец сказал мне об этом только один раз. Видно было, что он с большим трудом заставил себя рассказать мне кое-что об этом.
Поначалу всё было как у всех: любовь, ухаживания, счастье и всё такое. У них родился мальчик. Но оказалось, что мать этой девушки — потомственная шизофреничка и находится в сумасшедшем доме. Отец этого не знал.
Девушка была сначала совершенно нормальным человеком, и отец даже ни о чём не подозревал. Но после родов болезнь резко проявилась: случилось буйное помешательство и она сошла с ума. Отцу было 18 лет, он, конечно, любил её. Но ему пришлось самому отвезти её в сумасшедший дом. Потом она несколько раз сбегала оттуда и пыталась убить отца. Малыш, который у них родился, остался в больнице, где работал отец. Когда мальчику было несколько месяцев, он вдруг умер без всякой видимой причины. Надо сказать, что детская смертность в то время была очень высокая и смерть младенца, конечно, огорчила, но никого особенно не удивила.
Но оказалось, что умер мальчик не просто так. Через много лет, уже после войны, отец случайно на каком-то вокзале встретил старую медсестру, которая работала у него в той больнице. Эта медсестра получила медицинское образование ещё до революции и разбиралась в вопросах медицины лучше многих врачей. Она призналась отцу, что по каким-то признакам поняла, что мальчик унаследовал болезнь. Она без ведома отца сделала мальчику инъекцию большой дозы морфия, и мальчик умер.
Старая медсестра плакала и просила прощения у отца. Этот грех (или не грех?) мучил её все эти годы. Она была рада рассказать об этом отцу и облегчить тем свою душу. Отец не стал её упрекать, успокоил и сказал, что время было такое тяжёлое, что, может быть, это был лучший выход для всех. К тому же, пройдя войну, Сталинград, повидав столько смертей, сам оставшись чудом в живых, он уже по-другому смотрел на вопрос жизни и смерти. А те довоенные события вспоминались как очень давно минувшее прошлое.
Отцу было далеко за пятьдесят, когда он рассказывал мне об этом. С виду он при этом оставался спокойным, но в глазах стояли слёзы.
В 1938 году, после окончания курсов в Институте усовершенствования врачей, отца в неполные 20 лет назначили заведующим райздравотделом в городе Холм. Сейчас такое кажется невероятным, но он справлялся со своей работой и, видимо, очень неплохо. В том же году в Российской Федерации состоялся конкурс на лучшее состояние профилактической работы среди районных отделов здравоохранения — и отец оказался лучшим. Сам «всенародный староста» Михаил Иванович Калинин наградил отца почётной грамотой, личным служебным автомобилем марки «Форд» и выделил ставку зарплаты для личного водителя. А в то время автомобиль вообще был редкостью. Полтора года проработал отец на этой должности.
Там, в Холме, отец познакомился с моей мамой. У неё уже был ребёнок от первого брака (мой старший брат Виталий). О её первом муже знаю только, что он был много старше её. Из «бывших». Промышлял тем, что с сообщниками играл в карты в пассажирских поездах. Короче, карточный шулер. Но говорят, что он был очень красивым мужчиной. Как-то раз он играл в городском притоне несколько суток. Старший мамин брат Николай, потеряв терпение, явился туда и потребовал объяснений. Этот «бывший» что-то грубо ему сказал. Тогда Николай пошёл к нему домой и забрал свою сестру Валю с ребёнком к себе. А этот муженёк через некоторое время куда-то канул, и до сих пор его никто не видел.
Как мой отец познакомился с мамой, я точно не знаю. Помню только, он говорил, что мама была очень красивая, и что в местном доме культуры она выступала в любительском театре в оперетте. Очень хорошо пела и танцевала. Может быть, там они и познакомились.
Всего год отец с матерью жили вместе. Отец усыновил маленького Виталика. Всё, казалось, складывалось отлично. Но счастье, как всегда бывает в жизни, длилось недолго. Вскоре им пришлось на годы расстаться. Случилось так, что секретарём райкома комсомола в Холме была молодая незамужняя женщина и, на ту беду, ей очень понравился отец. Но поскольку отец уже встретил Валю и они полюбили друг друга, то, естественно, он ей сделал от ворот поворот.
«Комсомолка» обиделась и попыталась «решить вопрос», как было принято тогда. То есть в духе того времени. Она была из местных и поэтому кое-что знала о дореволюционной жизни этого города. В тиши райкомовского кабинета эта «девушка» стала неторопливо писать в органы НКВД доносы на отца: мол, комсомолец Николай Егоров утратил классовое чутьё, в результате чего женился на дочке дворянина и внучке миллионера. Отец о родственниках мамы ничего не знал и до какого-то дня не подозревал о том, что над ним сгущаются тучи. Надо сказать, что отец дружил и ходил на охоту (а это больше, чем простая дружба) с председателем исполкома, начальником местного отдела НКВД и военкомом. Это были тоже молодые люди, немного постарше отца. Люди, так сказать, одного круга.
В конце 1939 года, глухой декабрьской ночью, в дом постучался посыльный из райисполкома и сказал, что отцу необходимо срочно явиться в исполком к председателю. Отец быстро оделся и пошёл.
Далеко за полночь, город спит, полная темнота. Только в исполкоме на втором этаже горит свет в кабинете председателя. Отец зашёл в кабинет. Там трое его друзей: председатель исполкома, военком и начальник городского НКВД. Все хмурые и расстроенные. На столе бутылка водки, закуска и какие-то бумаги. Сел за стол.
Председатель налил отцу водки и говорит:
— Коля, выпей сначала водки. Разговор будет серьёзный.
Отец выпил и приготовился слушать. Друзья выложили ему на стол доносы комсомолки, которых оказалось не так уж мало, показания людей, из которых было видно непролетарское происхождение его жены. Потом ещё выпили водки. Отец сидел как оглушённый. Такого он совершенно не ожидал.
Начальник отдела НКВД объяснил отцу, что они несколько месяцев как могли прикрывали его с риском для собственной жизни, не давали делу хода. Но вчера узнали, что эта комсомольская мадам не успокоилась и теперь пишет доносы в вышестоящие органы. А это конец. И вот что они придумали: «Времени мало, может быть, считанные часы. Вот тебе анкета и бланк заявления. Ты срочно, сегодня же ночью, идёшь добровольцем по сталинскому призыву в Красную Армию. Вот тебе направление в Проскуровское военное училище в Белой церкви, вот проездные документы. Тебе час на сборы и прощания. Через час к твоему дому подъедет исполкомовская машина и отвезёт тебя на железнодорожную станцию».
Отец, наконец, всё понял. Он поблагодарил товарищей. Действительно, время было — разгар репрессий, эти ребята здорово рисковали ради своего друга. Попрощались, отец взял документы и пошёл домой прощаться с женой. Через час за ним пришла машина. Отец уехал в училище. Со своей женой они свиделись на несколько минут только весной 1942 года на Северо-Западном фронте.
Мама осталась в Холме. Жена военнослужащего. К ней никаких претензий не было. Она поступила на курсы телеграфистов, научилась азбуке Морзе, работе на телеграфе, печатанию на пишущей машинке и какое-то время до войны работала на городском телеграфе. Жила со своей мамой и маленьким Виталькой.
Виталик, ещё когда ему было около года, заболел полиомиелитом. Валя ездила с ним в Ленинград, лежала с ним в какой-то больнице. Болезнь остановили, но последствия остались. Виталик на всю жизнь сделался хромым.
С декабря 1939 года по июнь 1941 года отец учился в военном училище. Сначала оно называлось Проскуровское (Белоцерковное) стрелково-пулемётное училище Киевского округа. Потом училище перевели в Томск. Оно стало называться Томским училищем Новосибирского округа. Отец много мне рассказывал о том, как их учили на офицеров перед войной. Я запомнил кое-что. В Сибири, в Томске, куда их вскоре перевели, ничего не было готово для курсантов. Казармы не отапливались, пришлось прямо с поезда заниматься хозяйством: заколачивали пустые, без стёкол, окна, делали из пустых железных бочек буржуйки, добывали дрова. Хлеб в столовой так замерзал, что приходилось его пилить на порции пилой.
Учили воевать очень жёстко. У каждого курсанта была своя лошадь, с которой он учился до выпуска. Подъем в 6 утра, час на уход за лошадью: мыли, вытирали насухо, кормили, убирали конюшню. Лошадь должна быть идеально чистой. Старшина проверял чистоту лошади в любом месте белоснежным платком. После этого сами мылись, брились, завтракали и с 8 утра до вечера, с двухчасовым перерывом на обед, беспрерывно занимались: джигитовка, рубка лозы, всякие падения с коня, стрельба на ходу, физупражнения на перекладине, на брусьях, прыжки через гимнастического коня. По территории училища ходить шагом было запрещено, только бегом. Прошёл шагом — наряд вне очереди. По воскресеньям в любую погоду праздничный кросс: 12 километров до стрельбища бегом-шагом, первый номер пулеметного расчёта тащит на себе пулемётный ствол (без воды в кожухе) и коробки с патронами, второй номер бежит с пулемётной станиной на плечах (40 кг). Прибежали на стрельбище — несколько секунд на то, чтобы собрать пулемёт, залить в него воду, установить на огневой позиции — и сразу стрельба боевыми патронами по мишеням, поверх голов солдат из учебного полка, которые уже идут в атаку со штыками наперевес.
После такой пробежки, отец вспоминал, не только руки трясутся — ноги и спина тоже. А стрелять приходилось всерьёз. Не дай бог попасть в солдата или не поразить мишень. Но зато какое это было блаженство в перерыве на обед упасть где попало, накрыться собственной шинелью и заснуть на целый час! Такого удовольствия, по его словам, он до этого никогда не испытывал.
Спустя много лет отец при мне иногда смотрел по телевизору соревнования по гимнастике и, когда видел большие обороты на перекладине или упражнения на брусьях, говорил снисходительно: «Да это у нас в училище почти все курсанты делали, не снимая сапог». Всю жизнь он хранил кавалерийские шпоры с серебряными колёсиками, которые носил в училище.
В общем, физическая закалка была очень сильная. Это и помогло ему выжить в войну. Он говорил, что к концу войны в живых из их выпуска осталось всего несколько человек.
Одного из его товарищей по училищу, Мишу Грачёва, мы с отцом случайно встретили в Ленинграде в Эрмитаже в 1965 году. Позднее они обменивались письмами. Первое письмо Грачёва я хочу поместить в приложениях к этой книге.
Училище отец закончил 6 июня 1941 года (присвоили звание лейтенанта). Так что у него ещё оставалось целых две недели мирной жизни, которые он провёл частично в Томске, в ожидании назначения, частично в поезде по дороге в Ленинград, где и встретил войну. Жену свою он всё это время не видел. Отпусков в то время не полагалось.
Воевать отец начал на Карельском перешейке, под Выборгом, командиром пулемётного взвода 201-го мотострелкового полка 21-й танковой дивизии. (Мне, кстати, через 25 лет пришлось побывать именно в тех местах, поэтому я хорошо представляю, как это было.) В первом же бою они были наголову разбиты. Чудом он остался жив, с несколькими бойцами смог выйти в сторону Выборга к своим и избежать окружения. Отец мне подробно об этом рассказывал, но я не буду описывать с его слов боевые действия, потому что меня там самого не было и я как бы не вправе рассказывать о сражении, в котором сам не бывал. Отец мой в 70-х годах сам написал небольшую книжку об этом периоде войны. К тому же в интернете сохранился журнал боевых действий этой дивизии. Я хочу только коснуться моральной стороны этой войны и написать о событиях, которые произошли в моей семье в эти годы.
После разгрома под Выборгом и переформирования отец воевал на Северо-Западном фронте на разных командирских должностях, вплоть до начальника штаба полка. Практически он воевал в тех же местах, где родился и вырос: Старая Руса, Холм, река Ловать, рядом Бежецк и родная деревня. Было за что воевать. Ходил несколько раз в контратаки, дрался врукопашную. Был несколько раз легко ранен, один раз серьёзно контужен, но строя не покидал. Он мне много об этом рассказывал, но писать об этом просто страшно. В наше время просто в голове не укладывается, что человек может через такое пройти, остаться живым и психически нормальным. Отец мне признался, что в своей книге воспоминаний несколько наиболее кровавых эпизодов он не стал описывать, потому что писать об этом и даже читать просто физически невозможно. Воспоминания свои он дописал только до начала боёв за Сталинград. Я однажды спросил отца, почему он не пишет дальше о Сталинграде. Он сказал откровенно: «Ты знаешь, Вовка, я несколько раз начинал, но не смог. Как только вспоминаю подробности того времени, мне плохо становится и слёзы на глазах. Там, в Сталинграде мне, кажется, тогда легче было, чем сейчас, когда вспоминаю. Пусть уж лучше это со мной останется».
Два эпизода, о которых он мне рассказывал несколько раз, я хорошо запомнил. Всё-таки расскажу для примера — чтобы понять, что там было в начале войны. Это случилось в районе Луги летом 41-го года. Отец командовал батальоном. После очередной атаки немцев наших сбили с позиций и отступление превратилось в паническое бегство. Сотни солдат без командиров много часов бежали под обстрелом и бомбёжкой, пока не наступила ночь. С темнотой люди просто попадали от усталости на огромном картофельном поле и заснули. Среди ночи отца растолкал какой-то незнакомый офицер и сказал, что его требует к себе генерал. Отец пошёл с ним и увидел легковую автомашину. Вокруг неё несколько офицеров и, действительно, генерал, который приехал из тыла, видимо, «наводить порядок на фронте». Отца спросили его фамилию. Он был тогда уже старшим лейтенантом. Все разговоры свелись к тому, что на этом участке он оказался старшим по званию. Под страхом расстрела ему было приказано к рассвету организовать из этой беспорядочной толпы солдат боевое подразделение, а утром атаковать немцев и занять какую-то деревушку невдалеке перед ними.
Спорить не приходилось. До утра отец организовал солдат во взводы, назначил старших, заставил всех окопаться. Командирам взводов поставил задачу. Бойцов под его руководством оказалось около 200 человек. Это полноценная пехотная рота.
Утром начало рассветать, отец уже хотел поднимать людей в атаку и броском занять эту деревню. Но у немцев были свои планы. Не дождавшись атаки русских, они сами пошли на наши позиции. Их было тоже около 150—200 человек. Но у них были автоматы, и на ходу они вели такой огонь, что нашим в окопах головы было не поднять. Когда они подошли на бросок гранаты, то есть, метров на 30- 40, отец дал команду — и все оставшиеся в живых бросились на немцев. Половина, конечно, не добежала. Но те, что добежали, уже настолько озверели от ненависти, что потеряли чувство страха и дрались насмерть. Отец рассказывал примерно так:
— Последнее, что я помню — это как я выскочил из своей ячейки с пистолетом в руке и побежал на немцев. В ту же секунду меня как будто огромной палкой ударили по ногам. Перевернулся в воздухе несколько раз и упал. Это немец бросил гранату, и она взорвалась под моими ногами. Я тут же вскочил. Боли не чувствовал. Дальше ничего не помню — сплошное какое-то кровавое пятно перед глазами. Как дрались с немцами — не помню. Когда очнулся, посмотрел вокруг: сам стою весь в крови, сердце выскакивает от перегрузки, в правой руке пистолет ТТ с откинутым затвором, без единого патрона. В кого стрелял, чья кровь на мне — не помню. Вокруг меня в поле стоят с десяток наших солдат и примерно столько же немцев. Это всё, что осталось в живых от двух рот. Остальные убитыми или тяжело ранеными усеяли поле вокруг. Те, что остались в живых, с минуту молча смотрели друг на друга. Приходили в себя после этого кошмара. Драться или стрелять друг в друга уже не было сил ни физических, ни моральных. Только хватали ртами воздух и с ужасом смотрели на трупы растерзанных солдат. Через минуту мы, также молча, не трогая друг друга, повернулись каждый в свою сторону и побрели в полном изнеможении и безразличии. Немцы к себе, мы, русские, в свои окопы. Помню, один немец шёл и волок свой автомат по земле за ремень. Не было сил наклониться и поднять.
Немного отдышавшись, отец пошёл искать того «полководца», который грозился его расстрелять, а пока назначил командиром. Но не нашёл. С началом атаки генерал испарился вместе с автомобилем и всей своей свитой.
А отец вместе с оставшимися бойцами пошли на восток, искать какую-нибудь часть, чтобы примкнуть к ней. Немцы не преследовали, видимо, зализывали раны.
