О книге Бена Макинтайра «Шпион и предатель», повествующей о жизни (а главным образом, соответственно, о шпионстве и предательстве) агента КГБ Олега Гордиевского, я подробно расскажу в «Медузе», а пока очень захотелось поделиться с вами двумя, скажем так, ответвлениями шпионского сюжета, с книгой Макинтайра связанными лишь по касательной.
Речь пойдет о несколько раз мелькающем на страницах «Шпиона и предателя» предшественнике Гордиевского — Олеге Пеньковском, полковнике ГРУ и англо-американском агенте, разоблаченном и казненном в 1962 году.
Честно говоря, меня совершенно завораживают истории о шпионах — людях с двумя (и более) лицами, лишенных отечества, живущих вне привычных нам всем этических норм, беспрерывно лгущих всем, кто им дорог — да и вообще всем, причем делающих это ради цели не просто ничтожной, а фактически не существующей, вечно ускользающей — уж не говоря о ее нравственной сомнительности.
В общем, количество шпионских романов, мемуаров и биографий, мною прочитанных, по-настоящему огромно. И Олег Пеньковский — человек, передавший американцам информацию о размещении советских ракет на Кубе (и, вероятно, спасший тем самым мир от ядерной войны), а также требовавший от своих кураторов дорогого шоколада, денег и знакомства с английской королевой, всегда был одним из самых притягательных для меня персонажей.
Возможно, это связано с тем, что суд над Пеньковским был гласным и публичным, его снимали на пленку, и хронику эту (смонтированную не без претензии на художественность) я видела еще в отрочестве по советскому телевидению — она и тогда действовала на зрителя очень сильно, и сейчас, думаю, ничуть не утратила своей выразительной силы.
Пеньковский после разоблачения во всем сознался, активно сотрудничал со следствием и, очевидно, надеялся на сравнительно мягкий приговор, а потому на суде вел себя спокойно и уверенно. И каков же был его ужас, когда вместо ожидаемого «десять лет строгого режима» он услышал «смертная казнь» — смотреть на то, как меняется в этот момент его лицо, и жутко, и глаз не отвести.
История супер-благополучного, ультра-привилегированного офицера ГРУ, пошедшего на предательство, в начале 1960-х произвела, как я понимаю, на советских людей впечатление крайне сильное — не столько моральный шок от низости и подлости, сколько банальное недоумение: как, зачем предавать тому, у кого есть все, о чем только можно мечтать? Как это часто бывает, сильное впечатление нашло отражение в фольклоре.
Так, вышедшую через пару месяцев после процесса над Пеньковским «Песню моего друга» композитора Марка Фельцмана на слова Льва Ошанина, исполненную Марком Бернесом, переделали и пели, по воспоминаниям моего дедушки, таким образом, чтобы в песне о счастливой и благополучной жизни простого советского паренька возникали параллели с биографией Олега Пеньковского.
Например, в переделке был такой куплет: «А с кем дружу? Дружу с Серегой // Советским маршалом простым, // он за меня в огонь и в дым» — в нем намекалось на ближайшего друга и многолетнего покровителя Пеньковского, его фронтового командира маршала Сергея Варенцова (после разоблачения Пеньковского ему, понятное дело, тоже крепко досталось). А последние, ключевые для всей песни строчки «Стоят дворцы, стоят вокзалы и заводские корпуса, // Могу назвать вам адреса» полагалось петь, многозначительно понижая голос на двух последних — дескать, пссст, не интересуетесь ли государственной тайной?
Но вообще-то я хотела рассказать вам совсем другую историю, а именно историю смерти Олега Пеньковского. Скорее всего, вскоре после суда он был банально расстрелян в той самой Бутырской тюрьме, где содержался, а тело его было кремировано.
Но этой версии недоставало драматизма и жути — история страшного предательства в Гоголевской традиции требовала не менее страшной развязки, а потому в народном сознании этот прозаично-реалистический исход довольно скоро подменила устойчивая легенда, согласно которой Пеньковский был сожжен заживо в печи крематория. Более того, этот момент был якобы заснят на пленку, и получившийся в результате мини-фильм демонстрировали начинающим сотрудникам КГБ для острастки. Эту легенду (впрочем, скорее именно как легенду) приводит в своей книге и Бен Макинтайр.
Самый живой, эмоционально наполненный пересказ этого предположительно никогда не существовавшего фильма мы находим в известном эссе Иосифа Бродского «Коллекционный экземпляр» — декларативно шпионо- и шпионажененавистническом, но на деле проникнутом какими угодно чувствами, только не ненавистью.
Эссе начинается с того, что в магазине Бродский видит журнал, на обложке которого изображена почтовая марка с портретом Кима Филби — самого знаменитого британского перебежчика, многие годы крайне продуктивно шпионившего в пользу СССР. Испытав едва ли не физическую дурноту, Бродский (сопровождаемый, как он между делом замечает, юной и прелестной спутницей), выскакивает из магазина, но эпизод запускает в его мозгу цепочку сложных мыслительных процессов, вращающихся вокруг шпионажа.
И одним из эпизодов, иллюстрирующих аморальную, монструозную природу этого занятия, становится пересказ того самого фильма про живого Пеньковского и крематорскую печь. И пишет Бродский об этом так, что у читателя не закрадывается ни малейшего сомнения: конечно же, поэт видел этот чудовищный фильм своими глазами и, возможно, несколько раз его пересматривал.
На протяжении всего эссе Бродский неоднократно подчеркивает, насколько отвратитетелен ему шпионаж, как мало он читал шпионских романов, но на практике, как уже было сказано, демонстрирует скорее обсессивную увлеченность этой темой, чем решительное неприятие ее. Да чего там, известие о присуждении Нобелевской премии по литературе застало Бродского за беседой не с кем-нибудь, а с самим Джоном Ле Карре.
Но вернемся с несчастному Пеньковскому. Описание того мифического фильма, который так красочно воспроизводит в своем эссе Иосиф Александрович, на самом деле представляет собой очень точный пересказ фрагмента из книги Виктора Суворова «Аквариум» (перечитала некоторые ее фрагменты после тридцатилетнего примерно перерыва — и боже, какая же это первостатейная дрянь), к которому скорее всего и восходит.
Суворову, писавшему свою макулатуру для западного читателя, надо было, извините за неуклюжую метафору, поддать жару и представить КГБ в виде куда более жутком и демоническом, чем тот, которым он мог похвастать в реальности (к концу 70-х так уж точно). И конечно, такая жуткая инициация будущих разведчиков выглядела в этом контексте вполне уместно.
Но лично меня интересует другое — мне кажется парадоксальным тот факт, что испытывавший к шпионажу непреодолимое отвращение, едва не падавший в обморок при виде марки с портретом Филби Бродский, тем не менее, аккуратно прочитал мусорную книжонку Суворова — и в значимом для себя и очень персональном эссе воспроизвел фрагмент из нее с незначительными дополнениями (так, у Бродского фильм со звуком, а у Суворова немой, Суворов только намекает на то, что человек в печи — Пеньковский, а Бродский говорит об этом напрямую).
Есть, конечно, вероятность, что оба пересказа восходят к какому-то одному источнику, но я лично ставлю на «Аквариум»: и по времени сходится, и как-то интуитивно похоже — оборотной стороной демонстративного отвращения часто оказывается болезненная зачарованность, заставляющая читать все, до чего можешь дотянуться — даже книги Суворова. Шпиономания без швов перетекает в шпионофобию и обратно.
Да и в вообще, есть в этой странной, выморочной и, чего греха таить, отталкивающей профессии (как и, к слову сказать, в истории Олега Пеньковского, и в реально существующем видео из зала суда над ним) нечто такое — одновременно ужасающее и не позволяющее посмотреть в другую сторону.
Как уже было сказано выше, и жутко, и глаз не отвести.
Если Вам интересны мои рекомендации к выбору книг — подписывайтесь на мой канал и читайте предыдущие статьи:
Побег из курятника: что не так с романом Деб Олин Анферт «Птичник №8» (и переводной прозой в целом).
«Печорин» как симптом. Платные рецензии и почему это плохо на самом деле.
