О Мисима я знал давно во многом благодаря главе из книги Лимонова «Священные монстры», ему посвященной. Автор «Эдички» многим обязан этому японцу прежде всего своим ницшеанским эстетическим максимализмом и декларируемым воинствующим имморализмом. Думаю, нет смысла злорадствовать по поводу несхожести их кончин: да, Лимонов дожил до глубокой старости и не смог так зловеще инсценировать свою смерть как Мисима, ну и что? Это не отменяет ценности его творчества, пусть и противоречивого, да и Мисима стоит читать вовсе не из-за его чудовищно окончившейся жизни.
Другая не столь очевидная параллель – между книгами Мисима и фильмами Нагиса Осима. Не столь важна идеологическая несоизмеримость из взглядов, сколь глубоко трагический взгляд на мир, в котором правит зло, смерть и страсть, а любви, покою и гармонии подчеркнуто нет места. Во многом по причине бескомпромиссности их эстетических воззрений Мисима, Лимонов и Осима, читаются и смотрятся во основном молодежью, вернее той ее маргинальной частью, которая особенно остро переживает свой разлад с миром. Никогда не забуду впечатление от рассказа Мисима «Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в средние века», прочитанный мною в девятнадцать лет: до сих пор музыкальная изысканность некоторых фраз, соединенная с чудовищным содержанием, не дает мне покоя.
Однако, эта новелла долгие годы оставалась единственным дочитанным до конца произведением Мисима (не считая начатой и брошенной «Исповеди маски»). Не знаю по какой причине взялся я читать «Золотой храм» в тридцать пять лет, но на всем протяжении его чтения меня не покидала мысль: «Я опоздал». С годами мое мировоззрение уравновесилось и столь открытая апологетика зла, и следующее из нее игнорирование гармонии, которые предприняты в «Золотом храме», уже не способны его поколебать. Однако, нельзя отдать должное выпячиваемому на страницах романа декаденству и подражанию Достоевскому – аналитика тончайших душевных порывов у Мисима предпринята на очень высоком уровне. Правда, герой у него лишь один – рассказчик, остальные персонажи – бледные тени, рябь на водяной глади его души, сотрясаемой штормами сомнений и искушений (примерно такой помпезностью отличаются многие страницы текста Мисима).
Меня же эта книга заинтересовала с христианской точки зрения, которой в ней нет, потому мой взгляд будет внешним, посторонним: Мисима очень хорошо показывает, что бывает с душой молодого человека, если он не следит за ее движениями, своими мыслями и чувствами. Автор феноменологически точно показывает, как зло, тьма изливается из сердца вовне и извращенно структурирует мир. Показывает, как зло лишает человека покоя, превращая его пребывание на земле в подобие ада, быть может, против воли изображая этическую индифферентность дзен-буддизма, для которого в конечной точке исканий нет ни добра, ни зла, а лишь ничто, пустота, которых так жаждет главный герой «Золотого храма».
Ведь дело даже не в том, что рассказчик буквально толкует парадоксальные коаны, находя в них оправдание своих геростратовских замыслов, а в том, что суть буддизма (и дзен-буддизма в частности) – в достижении просветления по ту сторону структурирующих духовную жизнь человека оппозиций: добра-зла, света-тьмы, прекрасного-уродливого. И то, что герой «Золотого храма» большую часть романа соединяет в себе жажду Прекрасного с волей ко злу, не делает его душу по-христиански противоречивой и больной, автор считает иначе: обманывая ожидания западного читателя, он создает подлинно буддистский роман о снятии духовных противоречий в парадоксальном, шокирующем делании, которое и есть сатори.
Таким образом, «Золотой храм» дает понять за два десятилетия до гибели Мисима не только то, как окончится жизнь этого писателя, но и саму японскую культуру ритуального самоубийства, которая столетиями как-то уживалась с дзен-буддизмом: так вот, между ритуальным самоубийством и сатори нет противоречия. Конечно, буддизм не призывает к насильственному окончанию жизни, но, если оно произошло, он не видит в нем чего-то неправильного, для него это взрыв шаблонов, дерзкий прорыв к ничто. В конечном счете именно это игнорирование зла как мотора, скрытого в человеке и запускающего всю машинерию мировой несправедливости и делает буддистское миропонимание неприемлемым для христианина, который хочет победить зло добром, усилив противоречие между ними до предела, вплоть до крестной муки.
Для дзен-буддиста же, как и для автора «Золотого храма» надо выйти по ту сторону добра и зла, где они, как Инь и Ян, соединяются в ничто, а значит финальный поступок героя романа Мисима можно оценить лишь с христианских позиций, с позиций буддистских он неуязвим. В этой парадоксальности выводов этого эстетически максималистского и этически индифферентного, но при этом, нельзя не признать, очень талантливого романа и кроется причина того, почему я больше не буду читать Мисима: для меня он ясен, чужд и интересен лишь извне, из той мировоззренческой точки философии Голгофы, которая диаметрально противоположна философии ритуального суицида, изнутри которой этот талантливый человек и смотрел на мир, и которая в конечном итоге его и погубила.
