Дарья Тоцкая о сборнике рассказов «Халулаец» Павла Селукова.
Халулаец : рассказы / Павел Селуков. — Астана : Фолиант, 2019. — 368 с. — (Проза наших дней. Новая традиция)
Павел Селуков со сборником «Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы» (2019) стал финалистом «Большой книги» и «Национального бестселлера», в том же 2019-том году казахстанское издательство «Фолиант» выпустило другой сборник его рассказов — «Халулаец», книгу о русском холуйстве наших дней (к слову, в Пермском крае, откуда родом автор, холуй — это еще и все накопившееся на изгибе реки, в некотором смысле — содержимое народного тихого омута).
Выудить все, абсолютно все большой сетью из простого человека постоянно намеревается русская литература; и если Набоков писал, что Гоголь, «кроме всего прочего, не знал России», то наших современников в этом уже вряд ли можно упрекнуть, ибо они и есть народ, с которого сами же и снимают слепок. Гоголь лепил то новый миф, то галерею пробирок с архетипами, Горький и Шолохов идеализировали слепки, зажигая в них пламя революции, а современному русскому писателю остается — что? Буйда, Елизаров, Шепелев, Сенчин, Декина — ряд тех, кто взялся за портрет простого человека и не стал отшелушивать неприглядные черты, можно продолжать долго.
«Школьники жестоки. Хотя процент жестоких людей среди школьников точно такой же, как и среди взрослых. Просто дети честнее. Их жестокость не завуалирована. Они еще не научились прикрывать ее фиговым листочком стыда», — вот зачем Селукову понадобились школьники, а также взрослые обитатели придонных социальных слоев, таким нет смысла наглаживать воротнички и выстраивать картонный фасад вокруг ежедневной реальности, где вроде бы ведется временный ремонт, у персонажей Селукова внутри — вечная разруха. Послевоенная советская сплоченность и надежды на завтрашний день сменились разобщенностью, попыткой сбиться в мелкие стаи, уверенностью, что ничего с этим укладом и поделать нельзя, только упасть еще глубже на дно. Писатель не угощает своих героев губительной жалостью, не идеализирует, но спускается вместе с ними подобно Данте в тот круг ежедневного ада, в котором они пребывают; в этом аду найти спасение от страхов, вины и стыда легче, чем устремиться к сияющему совершенству.
В последние несколько десятилетий русский реализм тяготеет к стенографии впечатлений героя, таким способом будто пытаясь ухватить чудо за хвост, — чудо не в смысле явления ангелов, а в попытке текстом ухватить некую деталь, преломление привычного, смысл — все что угодно, что приблизило бы нас к разгадке: зачем мы живем, или хотя бы — что есть бытие. И как по логике сна великое может появиться из малого, так и современный писатель будто ждет появления ключа на изгибе речной косы или же между ручек-хвостиков фарфоровых чашек.
Итак, собственные впечатления героев не ставятся Селуковым под сомнение; трещины и сколы появляются в мироздании именно с ложью и лицемерием других, чаще всего взрослых — да вот хоть бы папа одного из героев, уже три года не возвращающийся из командировки (со слов мамы). Счастье измеряется не абстрактными понятиями, а вполне осязаемыми, идущими от ощущений тела: «на Кипре все такие довольные, будто с утра до вечера едят арбузы». Секс и смерть героям-мальчишкам пока не знакомы, явление эроса предстает как зримое взаимодействие тел без описания ощущений (еще неизвестных), танатоса — как необходимость ритуала погребения без сопутствующих ощущений, здесь тоже пока пробел.
Знакомство со смертью происходит без фактического столкновения с ней; почудившаяся сама только возможность смерти принимается на секунды за действительное, — и этого уже хватает для колоссальных изменений в восприятии маленького человечка; хтонические первоосновы мира узнаются им благодаря ощущению, разуму чувственному. «Я на обочину слинял и стал состав пережидать. Главное — пацанов нигде нет. Ни разговоров, ни криков, ничего. Только лязг в ушах стоит и маслом пахнет. Так прямо одиноко, хоть с кулаками на эту махину бросайся». Бей или беги, спасай или ударь сам — в этой действительности не до психоанализа, все так смешалось, что перетекает одно в другое.
«Как правило, перезрелые романтики ни на что не годны, кроме своевременной смерти и таскания на плечах образа надмирной красоты человеческого духа», — как бы между прочим вворачивает Селуков. Обманываться не стоит, за этими словами стоит не цинизм в отношении окружающего мира, а неверие в собственные силы; и все-таки из самой глубины проступает и несогласие с этим неверием, и осознание своих возможностей, и хрупкая надежда, которую старательно прячут-кутают от того, что снаружи, в теплый тулуп, — чтобы этот внешний мир не нашел надежду, не ударил, не украл.
Что поражает в рассказах, так это обыденность зла, к ней читателя не поворачивают лицом, не дергают за рукав и не кричат указующе: вот же оно, зло, бейте его. «А Виталька только с полотенцем пришел. У него батя бухал, и он по-тихому свинтил, чтобы не нагнетать», — вот оно, зло обыденное, малое зло, которое и есть тот самый ключ к большим бедам человечества.
Там, где не всегда можешь помочь другому, остается хотя бы самому убежать от разрушительного воздействия зла. Подобно колобку, сказка о котором повторяется или упоминается в книге не единожды. Истина прорастает там, где может: хотя бы в единственной сказке, которую успевает рассказать ребенку вернувшийся домой уголовник-рецидивист, хотя бы в разговоре с пьющим учителем, которого скоро вышвырнут из школы за хаос, идущий от внутреннего несогласия с малым злом.
Стилистические недостатки в тексте пока тоже имеются: зависимость от рубленых предложений, которая местами уж совсем торчит, как уши зайца, выпрыгивающего из цилиндра; канцеляризмы, возникающие в местах напускного цинизма, прикрывающего то сочувствие к миру, то страх перед смертью, — в действительности только разрушающие эмоциональный настрой. Но все это со временем большим талантом перерастается.
…Если ценность бытия безмерна, то отчего жизнь так чудовищно хрупка? Сколько еще колобку забавляться русской рулеткой? Можешь не верить в сказки, но возьми «улыбающееся яйцо без скорлупы» и сохрани его в кармане, позже сделаешь ему домик, — все мы пришли без панциря в этот мир, который готов стать еще более ужасным местом, если люди окончательно перестанут беречь друг друга.
