20 июля режиссёру Алексею Юрьевичу Герману могло бы исполниться 83 года. В память о мастере мы сделали небольшую подборку незаезженных цитат из его интервью разных лет – о родителях, трудностях съёмок, выборе актёров и вопросах творчества.
Как водится, делаем оговорку, что любое отдельное высказывание – взятое из письма, дневника, беседы – никогда не раскрывает всего масштаба личности человека, а лишь подсвечивает одну из граней. Это всегда "настроение минуты". О любимом режиссёре и его фильме "Мой друг Иван Лапшин" мы писали здесь.
Об отце
К старости всё больше и больше начинаешь понимать, что ближе, чем родители, у тебя и не было никого на самом деле. И поэтому я, когда сюда попадаю <в Санкт-Петербург – Ленинград>, каждый раз дёргаюсь, потому что думаю, что мимо этих чёрно-грязных домов, мимо этой отшлифованной набережной ходил тощий юноша с наполеоновскими мечтами в голове <отец>. Он замечательно знал классику, наизусть знал Толстого (огромные куски!). И было-то ему всего 19 лет. И меня, конечно, начинает как-то это дело теребить за сердечные нервы. Именно так.
Отец мой был благороднейших качеств человек. Мне его очень не хватает. И я считаю, что это вообще лучший человек, которого я встречал (если можно так сказать) на земле. Он был замечательный, добрый, прекрасный, широкий и в чём-то наивный человек. Допустим, он был очень увлечён Сталиным в тридцатых годах. Но он и был на приёмах у Сталина <...>. Он понял где-то году к сорок девятому, что такое Сталин <...>. Я помню, как я вошёл в комнату к отцу и сказал: "Папа, умер товарищ Сталин". И папа вскочил, и он ходил взад и вперёд и говорил: "Сдох, сдох, сдох. Не бойтесь, хуже не будет, хуже не будет..."
"Проверка на дорогах"
Был некоторый стандарт в изображении войны. Это не должно быть кроваво, потому что это сразу называлось "натурализм". Это не должно быть похоже на мелкие (не мелкие – важные!) жизненные трагедии, потому что сразу говорилось "окопная правда". Была масса формулировок. Например, что такое "окопная правда"? А какая ещё может быть правда? Оказывается, была ещё "генеральская правда", "объективная правда". Были формулировки совершенно идиотические, например: "Войну выигрывали бритые, красивые и молодые".
Константин Симонов, посмотрев "Проверку на дорогах", говорил: "Принципиально важно, чтобы эта картина вышла".
Странная вещь: на этой картине схлестнулись прогрессивное и реакционное крылья партии. Они были. <...> Все эти люди написали письма в ЦК. Поэтому на Всесоюзном идеологическом совещании Демичев и Суслов сказали самые резкие слова об этой картине, которые заканчивались фразой: "Вы эту картину, товарищи, не видели и не увидите". <"Проверка на дорогах", законченная в 1971-м, пролежала на полке 14 лет и вышла на экраны только в 1985-м>.
Я проходил на той же "Проверке на дорогах" достаточно серьёзные вещи: и увольнение со студии, и строгие выговора, и крики, и плачущего директора Ленфильма: "Лёшка, сделай переделки – меня посадят!" А когда тебя ещё выставляют в двадцать четыре часа из Москвы с твоей картиной <...>, когда тебе картину запрещают... У меня же тоже была тяжёлая депрессия. Полтора месяца пролежал лицом к стене. Я же всё-таки эту штуку очень долго делал. Вкладывалась в неё и Светлана <Светалана Кармалита, жена и бессменный соавтор>. Вкладывался в неё и Владик Заманский <Владимир Заманский, исполнитель роли Лазарева>, который совершенно непростую жизнь провёл! Он был танкистом, воевал в танке, он горел. И все ждали, вся бригада, когда он наконец сгорит. Потому что их бы отправили на переформирование – остался один танк.
Пришёл момент, когда член Политбюро, замечательный человек Александр Яковлев спросил меня: "Вы не помните, за что запретили «Проверку на дорогах»?" Я заплакал. Сказал: "Вам не кажется, что это я должен у вас спросить, у члена Политбюро? За что мне погубили жизнь, за что меня уволили со студии?"
"Двадцать дней без войны"
Единственный момент соединения интеллигенции и власти в тридцатых-сороковых годах – это была война.
Вот если нарисовать настоящего русского интеллигента, я бы нарисовал Никулина. Я совершенно не понимал, за что они его так ненавидели, за что они не давали ему сниматься <Юрия Никулина долго не утверждали на роль фронтового корреспондента Лопатина>. Я на пароходе спал только для того, чтоб меня не застал директор студии с приказом о том, чтобы Никулина снять с роли. "Пьяный алкоголик" – он вообще непьющий человек! – чего только про него не было. От меня всё время требовали его заменить. Пока Симонов не устроил скандал. Никулину разболтали гримёры всю эту историю – и он никогда не показал, что он это знает.
Без Никулина, с любым иным артистом, наша картина развалилась бы, всё стало бы отдельными вставными номерами — актёрскими или типажными, и невозможной стала бы вся стилистика, построенная на слиянии сцен, кажущихся странными, с подробной, выходящей часто на первый план несыгранной жизненной средой. Соединить всё это смог, на мой взгляд, только Никулин своей неяркой (намеренно неяркой – артист он очень яркий) игрой.
Алексей Герман. Правда – не сходство, а открытие (2001)
Своё отношение к фильму Константин Михайлович долго не высказывал. Хотя, как мне говорили, понимал, что картина, во всяком случае, честная. Когда на одном из просмотров кто-то обронил:
– Тяжёлый случай...
Симонов, умевший порой "недослышать", уточнил:
– Картина тяжёлая, но хорошая.
На премьере он нервничал. Потом сказал, что работать со мной не будет:
– За это время я книжку мог написать.
И лишь несколько лет спустя отметил в "Литературной газете", что фильм ему нравится.
Алексей Герман. Постижение добра (1985)
Ни одной картины без участия своих родителей я снять не мог. В "Двадцати днях" мы просто со Светланой написали эпизод, которого не было никогда нигде ни у кого – мы написали мою маму. Её играет Лия Ахеджакова. Это моя мама. А мальчик Вадик – это я.
"Мой друг Иван Лапшин"
У папы о Лапшине есть две книги. Одна – прелестная, высокохудожественная книжка "Лапшин". Симонов считал, что такое может написать только старый человек, а пришёл мой папа, двадцатитрёхлетний, – и написал. Это была вещь об одиночестве, написанная в стране, где отрицалось одиночество. В этом сила папы, за которую я его так и ценю. Вторая – "Один год", плохо написанная, вся построенная на любви к Хрущеву и желании ему угодить.
Из книги Антона Долина "Герман. Интервью. Эссе. Сценарий" (2018)
Мы довольно быстро поняли, что интересно снимать кино про время и совсем неинтересно снимать кино про любовный треугольник. Мы оказывались в роли Бога, потому что мы про них <героев фильма> всё знали. Мы знали, куда денется Иван Бодунов, он же Лапшин, и вся его бригада <...>. Мы знали, что будет с Ханиным, которого исполняет Миронов <...>. Как они мечтают – что получится, что не получится <...>. На этом была построена вся картина.
Нам не годилась такая хроника парадная – нам годилась только техническая хроника, технические фотографии. Потому что парадная хроника врёт во всех странах: врала в Германии, я думаю, врёт в Америке; как нигде, наверное, в другом месте, врала у нас. То есть что значит "парадная"? Вообще хроника. У нас не парадной хроники не было – у нас хроника обязана была отражать "положительные явления": отражать радости, события. Она не должна была просто показывать улицу. Поэтому для того, чтобы хоть как-то увидеть, как мы жили, мы должны были выбирать технические вещи.
Как мы нашли артиста Болтнева? Нам на роль Лапшина был нужен человек, во-первых, лучше всего – совсем неизвестный. Во-вторых, обладающий свойством, которое мы бы сформулировали так: это должен быть человек, занесённый в Красную книгу; человек, которого сейчас нет; человек истреблённый; человек с печатью – прости меня, Андрей – гибели на лице. Вот нам нужен был такой человек – человек, который не дожил.
Встреча в Концертной студии Останкино (1989)
Я повторяю, что для меня, когда западный человек смотрит "Лапшина" – это полное ощущение рассказа африканскому негру про валенки. Про снег надо рассказать, про холод – иначе ничего понять нельзя. Я не верю, что западный человек, не живший в Советском Союзе, не знавший нашу жизнь, может это понять. Он может просто ощутить некоторые другие выразительные средства, которые применены в этой картине – не более того, как мне кажется.
"Хрусталёв, машину!"
Мы вообще не очень снимали про 53-й – так уж получилось. Мы хотели разобраться в себе. Например, почему мы такие добрые, что всё прощаем друг другу. Вот Анну Ахматову всё волновало, что встретятся Россия, которая сидела, с Россией, которая сажала. А потом выпустили людей, все встретились. Ну что было бы в другой стране? Наверное, резня, а у нас – все сказали "спасибо большое", и всё. Вот такие мы...
Из интервью после выхода фильма "Хрусталёв, машину!" (1997–1998)
Ставил-то я в основном отца. А даже когда я не ставил, это было про отца. "Хрусталёв, машину!" – это гипотетическая история, которая могла быть со мной, с отцом в те времена...
В "Хрусталёве" я решил представить, что было бы со мной, если бы папу посадили, а нас с мамой переселили бы в коммуналку. Это фантазия, сон, наш ужас. В этом страшном сне мы были достаточно беспощадны к самим себе <...>. Тогда мы придумали, что мальчик будет доносить на папу. Этого никогда не было!
Из книги Антона Долина "Герман. Интервью. Эссе. Сценарий" (2018)
Об одном неосуществлённом замысле
Мы будем снимать либо "Трудно быть Богом" по братьям Стругацким, либо о двух императорах... Хочется порассуждать про Петра Первого и Александра Второго. При одном население России уменьшилось на треть, в церкви практически была упразднена тайна исповеди: священники должны были доносить и доносили исправно всё это время... И при этом Россия стала великой державой, вышла к морю... Ценой дикой крови. И вся страна – в памятниках Петру! А второй – отменил рабство в стране, ввёл равный суд, которого не было нигде в мире: можно было губернаторов в суд потянуть. К собственным убийцам пошёл спрашивать, зачем они это делали. И ни одного памятника ему – хоть тресни! И интеллигенция его ненавидела. И вот как разобраться, что это такое?
Из интервью после выхода фильма "Хрусталёв, машину!" (1997–1998)
Об интеллигенции и советском диссидентстве
Мы отличались от пусть самых талантливых ребят, которые существуют сейчас, тем, что мы считали своей функцией, своей жизненной задачей принести пользу своей родине. Светлана была ближе к диссидентству <...>. Я к диссидентам относился достаточно иронически – то есть уважительно, но я понимал, что этот дредноут никто никогда не покачнёт.
О себе
Существует такая лекция Тарковского – когда он говорит там про меня, он говорит: "Но он никогда не будет знаменитым". А я правда, так сказать, широко известный в узком кругу человек.
P. S. О современности. Вспоминает кинокритик и друг режиссёра Любовь Аркус
"Он и не пил почти, да и никогда не пил, да и в тот раз бокал вина разве, а я насвистывала какую-то песенку, и он попросил вдруг: "А ты можешь про посёлок Рыбачий?" И я, счастливая, что могу порадовать его, затягиваю поначалу вкрадчиво, а потом расхожусь по полной:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход <...>
Я стараюсь вытягивать правильно, потому что знаю, как он чуток ко всему, и не сразу вижу, что он… плачет. Никогда – ни до, ни после – его слез я не видела".
"Любка, – говорит он, грузно поднимаясь из-за стола и опираясь на палку, – я там жил. Туда приезжал папа… всё как-то глупо получилось с тем, за что мы так долго боролись… Я уже с трудом, но вполне отчетливо вспоминаю, что мы боролись совсем не за то, что сейчас происходит".
Любовь Аркус. Предсловие к сборнику "Герман" (2020)
С вами был "Прожектор". Берегите себя и близких, не забывайте о главном и – смотрите хорошее кино 🙂
