Я стою в большой комнате деревенского дома, где я выросла. Кроме меня, там еще два человека: мама и бабушка. С бабушкой я живу, а мама приехала на выходные. Они страшно, чудовищно орут друг на друга. Мама обзывает бабушку, а бабушка плачет и кричит, что сейчас уйдет в лес и там повесится. На меня они внимания не обращают. Мне года четыре, а может и два. Мой мир рушится. Это — травма.
Такая картинка всплыла в подробностях на расстановочном тренинге во время моего процесса. Расстановки, психодрама — разные методы групповой терапевтической работы. Тренинг, в котором я участвовала, правильно называется «Травма идентичности. Расстановка слов запроса». Человек (я) выходит с запросом, определяет его ключевые фигуры, или главные понятия. Выбирает заместителей из числа присутствующих, указывает им места, говорит «начали». Дальше происходит то, что изнутри ощущается совершенно естественным, а снаружи выглядит нездоровой мистикой: запрашивающий общается со своими частями, и они ему отвечают, перемещаются в пространстве, испытывают эмоции и сообщают о них. В идеале все собираются вместе и примиряются. Но так бывает не всегда.
Незнакомая мне раньше дама, которую я выбрала в свой процесс, взрослая, хорошо одетая и ярко накрашенная, стояла в дальнем углу и говорила ужасные, чудовищные вещи. Обращаясь ко мне. Ругала меня последними словами. Мне было жутко обидно и страшно. Настолько, что я была готова согласиться с ее обвинениями, лишь бы она перестала.
Я спросила: кто ты и почему ты меня так ненавидишь? Она сказала: а это я не тебе. Я это просто так говорю. Тут-то я и вспомнила.
В ситуации серьезной опасности у человека включается так называемый «рептильный мозг», и он выбирает один из трех сценариев: бей, беги, замри. По логике вещей, маленький ребенок должен бы отморозиться и замереть. Но крохотная я поступила по-другому.
Я решила спасти свой мир.
Отчетливо помню ход своих мыслей: без мамы очень плохо, я ужасно по ней тоскую и жду выходных, как манны. Но живу-то я с бабушкой. Если она повесится в лесу, кто будет обо мне заботиться? Да и зачем ждать маму, раз она превратилась в какого-то монстра из преисподней. Нам будет лучше без нее. Мы справимся.
Я собрала все свое мужество, выступила вперед и строго сказала, обращаясь к маме: уезжай и больше не приезжай.
Она не услышала меня с первого раза, а со второго не поняла — возможно, мне и правда было не четыре года, а два, и говорила я еще плохо.
Наконец разобрав детский лепет, мама усмехнулась и сказала: ты мне тут еще будешь выступать. И продолжила на том же градусе накала.
Мой бой прошел незамеченным, они орали все мое детство, а потом все стало даже хуже.
Я больше не выступала.
Расстановка была очень тяжелой — для меня, для заместителей, для зрителей. Сложнее всего мне было признаться, как же мне было больно и страшно. Плакать на глазах у всех безутешным детским плачем. Чувствовать полную беспомощность.
В конце я ощутила огромное облегчение. Меня долго-долго гладили по голове и обнимали, это был такой невероятный кайф. Я осознала, что попросту случайно оказалась на чужой линии огня, и в меня угодил осколок чужой войны. Он застрял надолго — но теперь мы его вытащили, и может быть, получится дальше жить спокойно?
Оказалось, что не все так просто, и нужно еще кое-что доделать. Вокруг раны — нарыв; чтобы выздороветь, придется его вскрыть.
В эти дни мне попалось стихотворение Веры Полозковой «Гляди на море впрок». Я слушала его много раз подряд, оно переплелось с моими ощущениями и размышлениями. Я его процитирую.
гляди на море впрок и сколько нужно плачь:
кто сломан поперек, тот никому не врач:
тот тёмен и ничем не подтверждает бога
ты, помнится, смеясь вращал земную ось
теперь ты только грязь, промерзшая насквозь:
от этой красоты тебе страшней намного
Внутри расстановки ты конечно пребываешь несколько не в себе. Чтобы не было искушения что-то забыть или пропустить, я записала свой процесс на диктофон и потом переслушала.
В какой-то момент я поднимаю голову от увлекательного процесса взаимных проклятий и говорю, обращаясь не очень понятно к кому: мне кажется, я столько мельтешу и столько делаю лишних движений, чтобы попросту скрыть от себя самой разочарование. Я пиздец как разочарована.
Именно с собственным разочарованием мне и предстояло встретиться — возможно, впервые, ведь я же неубиваемый оптимист, это все знают.
Оно придавило меня, как могильная плита.
Я чудовищно разочарована тем, что мне досталась именно такая судьба, именно такие родители. Что вот такая история произошла со мной на самом старте жизни. Что вот такое влияние она оказала на всё дальнейшее. Ведь я прожила с ощущением, что любые усилия бесполезны. У меня вообще нет связки «усилия — результат». Я просто точно знаю, что нужно вывернуться наизнанку, порваться на клочки — и ничего не будет, потому что всем плевать.
Я разочарована своей личной жизнью, своим психическим рисунком, неспособностью к близости, страхом перед мужчинами, своей собственной агрессией. Я разочарована тем, как я всё это время обращалась с собой — принижала себя и обесценивала, искала внешние источники, куда слить тревогу, в любой ситуации лишала себя комфорта. И разочарование очень трудно выносить. Но я же решила вскрыть нарыв и очистить рану?
ты знаешь, каково продраться через бой,
но как после всего, что сделали с тобой
под этими лежать простыми небесами?
выкатывать в песок клубок из сизых жил
чем ты, дерьма кусок, такое заслужил
все полубоги тут управились бы сами
Да, через бой я по-прежнему могу продраться — не могу только жить нормальную жизнь.
Я задумалась — а что же я такое делаю-то с собой и с другим, почему происходит всё то, о чем я писала в предыдущем посте, каковы мои истинные мотивы?
Оказалось просто: я хочу, чтобы меня заслонили. Чтобы кто-то встал на эту линию между мной и проклятиями, несущимися из угла, спрятал и защитил меня. Я ищу безопасности, потому что с тех пор ее не ощущаю.
Но каждый раз я попадаю будто в один и тот же фильм ужасов, когда героиня, убегая от маньяка, прыгает в случайную машину — и водитель будто бы спаситель, и положительный персонаж, и можно выдохнуть и довериться. А потом он оборачивается — и это маньяк и есть. И двери заблокированы, а авто несется по темному шоссе.
Справедливости ради нужно сказать, что в моей жизни было относительно мало настоящего абьюза. Был — но хотя бы не на системной основе. Эту игру я веду сама с собой, партнер даже не очень в курсе: ты меня защити, заслони — а теперь я буду тебя бояться и демонизировать. И бесконечно мониторить — ты не злишься на меня? Ты еще не начал орать? И иногда нападать превентивно.
Что ж, хотя бы истерически проверять сообщения и лайки я перестала — между прочим, не так мало. Проснувшись среди ночи, я больше не тянулась к телефону.
Там больше для меня ничего не было.
реви и не таи, хрипи и говори:
они сожгли мои хлева и алтари,
пытались и меня, но главного не выжгли
Вот это оказалось, пожалуй, самым важным — но и самым трудным. Что происходит, когда я встретилась с той историей на расстановке, когда я думала о ней после, сейчас, когда я пишу этот текст?
Она стала реальной.
Два мои самые близкие человека сломали меня об колено, даже не заметив этого. Они вели свою игру, нужную только им (это я давно знаю — они просто так развлекались, зачем-то им это было надо). Никому не пришло в голову меня хотя бы вывести из той комнаты. Они вообще не заметили, что произошло.
Теперь, когда я говорю об этом, мне уже не отвернуться от тех событий: это вот так было, это вот так повлияло. Это сделало меня. Это — реальность. И это чудовищно.
Но без того чтобы принять или хотя бы признать реальность, невозможно ничего изменить. Невозможно прожить боль, злость, обиду, стыд и отвержение — и измениться, выйти с черного хода и идти дальше.
И эти «они», кто сжег хлева и алтари — это всегда наши самые близкие, от кого мы зависим. Это всегда так, и это у всех так.
И у наших детей тоже так будет.
Путь один: хрипи и говори.
Через неделю пришла мама — как обычно, без предупреждения. Позвонила просто в дверь.
Я приготовилась к пытке. К очередному бессмысленному бою на пределе возможностей, который опять останется незамеченным.
Не дав себе времени сообразить, я спросила: мама, я вот вспомнила такой эпизод. А сколько же мне было лет?
Мама не помнила. И эпизод не помнила. Она сказала: учти, что многое мы говорили просто так. Не думали не чувствовали этого.
Я это уже знала и без нее — но знала уже взрослой, а не тогда. Тогда я верила тому, что видела и слышала.
Я сказала — но это же так ужасно. Вы вообще обо мне не подумали. Меня это очень ранило, и до сих пор ранит.
Они сказала: мне тогда соседка жаловалась, что бабушка плохо с тобой обращается.
И ты ей поверила, и ничего не спросила? Просто начала орать?
Да.
Потом мама сказала: меня расстраивает, что ты все время смотришь в прошлое, и все время ищешь виноватых, и находишь.
Я сказала: нет, не все время. Меня многое в тебе восхищает. Ты правда ни на кого не похожа. Я ценю и уважаю твою свободу, твою независимость; то, что ты умудрилась прожить жизнь без людей и без вещей; то, что ты редко говоришь о ком-то плохо, стараешься помогать людям и животным. Я знаю, что многие родители, которые все время были рядом с детьми, принесли им гораздо больше зла.
Просто мне с тобой всегда было не очень, так уж вышло.
Просто я ужасно не хочу ничего для тебя делать: покупать тебе квартиру на старость, делать тебе канализацию и отопление в том же самом доме, ездить к тебе. Не хочу.
Это были те же слова, что я сказала той даме на расстановке.
Я не сказал только, что не люблю ее и боюсь. Но в момент разговора с мамой я этого и не чувствовала.
теперь я буду куст или бесплотный дух,
потом вернется вкус, потом отложит слух
потом позволят спать чугунные нервишки
и хриплый, как мертвец, в вечернюю зарю
я с кем-то наконец живым заговорю:
— вот бешеные, да, показывать такое?
и кто-нибудь кивнёт, и я узнаю боль,
как с тела черный лёд вдруг обдирают вдоль,
а там комок смолы, тепла и непокоя.
Пока я ходила придавленная плитой и впитывала реальность травмы, я начала рано ложиться и рано вставать.
Как-то раз я встала в 6 утра и пошла гулять.
Там шла своя жизнь, и она была чудесной.
Черная собака прыгала в воду за палочкой и вытащила вместо нее дохлую птицу.
Девушка в зеленом платье с оборками позировала для фотосессии, опасливо глядя на собаку, но не переставая улыбаться.
Мир проступал сквозь марево грусти, и он был великолепен в своей непредсказуемости. Это было лучшее, что могло произойти.
Потому что невротик занят все время собой. И хочется все время, чтобы перестало быть тревожно и больно и стыдно, а стало с той же силой хорошо.
Но гораздо лучше, когда удается вычесть себя из окружающего пейзажа. Раствориться и наблюдать, даже если совсем ненадолго. Просто предоставить жизни — происходить.
