Россия, 1858 год. В газетах появляются сообщения о приезде в Петербург известного французского писателя Александра Дюма – отца. Новость тотчас же вызывает взрыв в обществе. Одни воодушевлены: они хотят увидеть знаменитость собственными глазами и познакомиться. Другие в растерянности: тревожатся, как бы Россия не произвела на француза слишком удручающее впечатление. Третьи рассержены: они уверены, что этот «великий сказочник» напишет о России десяток томов небылиц и анекдотов.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Такова уж бегущая впереди писателя слава, во всем Дюма чрезмерен: слишком уж плодовит, слишком легок, слишком одарен. Это восхищает и раздражает. И вызывает страх. Ведь и Россия – это сплошное «слишком». Она слишком странная, слишком необъяснимая, слишком противоречивая, чудеса в ней перемешаны с ужасами, красота – с уродством. Что способен понять в ней иностранец? Даже если этот иностранец – Дюма. Или тем более, если Дюма.
Но отец «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» едет не изучать, а жить, чувствовать. И потому все получается, Россия ему открывается.
Впрочем, Россия открылась Дюма не сразу. Долгое время он мог всматриваться в нее лишь издали. Еще в 1840 году он издает роман «Учитель фехтования». Роман о любви декабриста Ивана Анненкова и француженки-модистки Полины Гёбль пишется по запискам Огюстена Гризье, который провел в Петербурге полтора года в середине 1820-х годов. И роман этот уже полон симпатии и интереса к России. Конечно, не обходится автор без брюзжания по поводу российских дорог и чиновничьего бардака, без колких комментариев в адрес российских монархов, но все же нельзя не заметить, что, даже довольствуясь чужими пересказами, Дюма Россией больше любуется, нежели критикует. Любуется и мечтает. Так мечтают о путешествиях в далекие, удивительные, полные чудес края.
Но именно эта тяга на восток надолго отрезала для Дюма путь в Россию. Роман, повествующий о восстании декабристов, был запрещен Николаем I, а автора объявили нежеланным в России гостем. Лишь после смерти Николая, когда его сын, Александр II, взял курс на либерализацию и реформы, поездка стала возможной. Благо и случай представился. В Париже писатель познакомился с русским графом, литератором и меценатом Григорием Кушелевым-Безбородко, путешествовавшим с семьей по Европе. Вот он-то и пригласил Дюма в Россию. Семья Кушелевых пообещала обеспечить ему содействие в перемещениях по стране: помимо особняка в Петербурге у семьи имелись поместье под Москвой, земли за Нижним Новгородом и близ Казани, рыбные промыслы на Каспийском море. От перспектив у автора «Королевы Марго» закружилась голова. Конечно же, он не мог отказаться.
Все сложилось легко и изящно. На зависть злопыхателям, которые, к слову говоря, не переводятся уже двести лет. Как в XIX веке сокрушались, так и сейчас многие сокрушаются, что Дюма чересчур легкомысленный и все написанное им это занимательные безделицы. Но возьмите бриллиант. Разве он не безделица? Разве он угрюмо серьезен? Он создан природой, чтоб сиять и радовать взор. Так природа создает и талант. Вот и Дюма весело сверкает и переливается настроением в слове, не особенно заботясь о том, чтобы это слово не показалось кому-то слишком уж острым.
Едва ступив 19 июня 1858 года в компании художника Жан-Пьера Муане на палубу корабля «Владимир», Дюма тут же пускается рассказывать о славном князе, в честь которого названо судно. И рассказ этот ироничен, даже едок, ведь повествователь берется объяснить, как креститель Руси стал святым. По всему выходило, что святости правителя предшествовало наличие 6 жен и 800 наложниц и убийство брата. Такой юмор трудно принять от чужеземца. Да что там, и соотечественникам такого смеха не прощают, вспомнить хотя бы, как обрушились позднее на Салтыкова-Щедрина за то, что в «Истории одного города» он очень уж своеобразно пересказал легенду о призвании варягов. А тут беспечный француз, который все окидывает быстрым взглядом и тут же спешит этим взглядом поделиться на страницах издаваемого им журнала «Монте-Кристо».
Впрочем, и француз нет-нет да и напомнит, что в каждой шутке – лишь доля шутки и что улыбки не бывает без искренности, а искренность – это, как ни крути, уже серьезно. И потому он считает нужным честно предупредить своего читателя о формате своих записок: «Я не из тех путешественников, которые высказывают притворный восторг, любуются тем, чем проводник рекомендует любоваться, и делают вид, будто испытали при виде людей и зданий, которыми принято восхищаться, чувства, отсутствующие в их сердце. Нет, я перебрал, продумал свои впечатления и описал их для тех, кто прочтет эти строки; быть может, я сделал это плохо, но я не описывал ничего такого, чего бы не пережил».
Что же Дюма в России пережил? Ни много ни мало, а события нескольких столетий. Писатель, путешествуя по России, перемещался не в пространстве, а во времени, перемахивая из эпохи в эпоху.
ДВА ВЕКА ПЕТЕРБУРГА
Конечно, не чужды путешественнику из Парижа и маленькие человеческие радости. Он, как и все туристы, любуется Невой, мостами, дворцами, но все-таки для искушенного парижанина это больше декорации исторических событий, сцена, на которой играют великие исторические фигуры. Санкт-Петербург – это место действия Петра I и Екатерины II, в основе драматургии – внутренний конфликт исторического гения, сюжетные узлы – заговоры, дворцовые перевороты, интриги.
Личность Петра, ее великая тайна сокрушают Дюма. Как ни старается он писать если не безмятежно, то хотя бы объективно, отчаянно цепляясь даже за не самую завидную роль исторического адвоката (незавидную, потому что русский царь уж точно ни в каких оправданиях кого бы то ни было не нуждался), у него не получается оставаться беспристрастным повествователем.
Дюма начинает с попыток объяснить политику русского самодержца читателю-французу: «Петр унаследовал огромную державу и чувствовал себя в ней запертым в клетке один на один с варварством, бунтарством и насилием». Но очень быстро автор понимает, что объяснить, растолковать с точки зрения здравого смысла, как его понимают в Европе, ничего невозможно, и тогда он просто дает волю чувствам. «Удивительный пример явил миру этот государь, – заключает он, – деспот по рождению, по положению, по духу, властелин народа, где дворянин – раб суверена, а народ – раб дворянина, где сын – раб отца, жена – рабыня мужа: он сделал для свободы этих людей больше, чем любой из нынешних патриотов или античных республиканцев». О Петре Великом нельзя судить как о человеке, понимает Дюма: свое личное счастье тот принес в жертву государству, его истории. В этом смысле путешественник противопоставляет первого русского императора шведскому королю Карлу XII: «Если бы Карл XII был убит, это в конце концов была бы только потеря человека; Швеция осталась бы такой, какой она была, какой должна была быть. Если бы был убит Петр I, то погиб бы не только человек, но и цивилизация, империя потерпела бы крушение».
И так же Дюма пишет о Екатерине II. Размышлениям о ее судьбе и значении для России он предается, прогуливаясь мимо скульптуры императрицы в парке усадьбы Безбородко. Поначалу француз спотыкается о все ту же трудность объяснения: как-то нужно разрешить многие противоречия, первое из которых связано уже с началом царствования Екатерины. Ведь ее восхождение на трон было, как бы мы выразились сейчас, не совсем легитимным. А если уж говорить до конца откровенно, то совсем нелегитимным. Во Франции середины XIX века, пережившей несколько революций и крушений правящих династий, конечно, тоже все складывалось порой очень затейливо, но общество так привыкло к спорам о правах, свободах и морали, что о сложном приходилось говорить со множеством оговорок. И вот Дюма пытается вписаться в формат: «Безусловно, преступление всегда преступление, история и запечатлевает его как таковое. Но ведь и для суда присяжных – суда, воздающего по заслугам обычным людям, и для суда потомков – воздающего по заслугам монархам, огромное значение имеют смягчающие обстоятельства. Не поставите же вы на одну доску Вильгельма Телля, убившего Гесслера ради свободы Швейцарии, и кюре Менгра, разрезавшего свою служанку на куски, ради того, чтобы скрыть, что она беременна». Сопоставление обескураживающее, но главное заключается совсем в других строках. «Ни Петр Первый не мог спасти Россию, не избавившись от Алексея, ни Екатерина не могла продолжить дело Петра Первого, не избавившись от Петра Третьего», – твердо и лаконично заключает Дюма.
В тени Петра I и Екатерины II Дюма как будто не вполне себе принадлежит, но все меняется, когда он отдаляется от этих великих фигур на почтительное расстояние. Ни Павел I, ни его сын Николай священного трепета у француза не вызывают, над ними можно уже и пошутить. Эпоха первого откровенно беллетризируется: главы о непродолжительном правлении сына Екатерины разбавляются одновременно анекдотами и мрачными, совсем уж невероятными легендами. Николаевское время довольно просто объясняется характером правителя. «Император Николай, несомненно, являлся крупной исторической фигурой, – отмечает Дюма. – В нем было нечто от античного Юпитера: он знал, что, нахмурив брови, заставляет трепетать шестьдесят миллионов человек. Зная это, он слишком часто хмурил брови, вот и все». Конечно же, нет, не все. Но Дюма увидел так.
ПРЕДЧУВСТВИЕ ЛЕСКОВА И ДОСТОЕВСКОГО
Впрочем, увидел Дюма и многое другое. Россия – это не ее монархи. Чтобы хоть немного узнать эту суровую северную страну, надо идти в народ. И француз отваживается: «Я могу сказать по-русски «направо», «налево», «пошел», «стой» и «домой». С таким запасом, да еще памятуя о всюду восхваляемой смекалке русского мужика, я надеюсь, что не пропаду».
В таком настроении возникают, само собой, совсем другие сюжеты. Даже глядя на шпиль Петропавловской крепости, Дюма вспоминает не о завоеваниях Петра I, не о темных казематах, в которых томились политические враги Екатерины II. Глядя на крепость в строительных лесах, Дюма передает читателю историю о ремонте ангела, парящего над крышей собора. Ангел пострадал от бури, вот-вот могло отвалиться крыло – но как починить скульптуру на высоте более 120 метров? Возведение лесов обошлось бы казне очень дорого. Подлатать ангела вызвался ярославский крестьянин Петр Телушкин. Мастер убедил ответственных лиц, что сможет взобраться на шпиль без специальных сооружений, и при этом по простоте ли душевной, по лихости ли натуры не попросил за это никакой платы. И не обманул – забрался и все починил. Слава о нем дошла до императора, и мастер был щедро вознагражден.
Так об истории писали в русских газетах. Но то, как ее раскрыл Дюма, поражает. Позже так будет писать Лесков. Телушкин – это ведь типичный герой Лескова, гений-чудак из народа, герой, чья трагическая судьба раскрывается в комических обстоятельствах. Поразительно, как это все увидел и почувствовал иностранец. А всего-то, казалось, и нужно было не ставить точку там, где ставили ее русские журналисты. Дюма отказывается от напрашивающегося хеппи-энда и не заканчивает историю награждением мастера 4 тысячами рублей от императора. «Но, получив в руки такое богатство, Телушкин погиб, – пишет Дюма. – До той поры то ли из-за отсутствия средств, то ли по своей умеренности он не пил». Дальше можно не продолжать. Теперь это уже классика. Все мы читали «Левшу».
Предвосхищает Дюма, если не кощунственно это прозвучит для русского слуха, и Достоевского. Мыслимы ли такие сравнения, когда и сам Федор Михайлович жизнелюбивого француза не жаловал? Но почитайте главу «Каторжники». Это ведь невероятное, нестерпимое что-то: история крестьянина, решившегося убить, чтобы заплатить оброк, история женщины, у которой барин отобрал ребенка, чтобы своим молоком она кормила дорогих породистых щенят, история несостоявшегося рекрута, чья невеста бросилась в реку, когда поняла, что граф хотел взять ее в любовницы. Да-да, тут разумеется влияние Гюго, но ретроспективно невозможно не видеть здесь и предтечу Достоевского. Читаешь и не можешь избавиться от образа мальчика, затравленного собаками, и девочки, погубленной скучающим Ставрогиным. Пробирает до мурашек.
КОГДА И ДАНТЕСА ЖАЛКО
А еще Петербург – это поэты. Пушкин, Лермонтов, Некрасов – вот три русских гения, которых Дюма особенно выделяет.
Пушкин – это наше все. Слишком наше. Пушкин – это сокровище типично русское. Мы как-то очень уж привыкли к этому. Смирились с тем, что в мире он не составляет той величины, что, например, Достоевский. И мы давно объяснили себе этот феномен. Пушкин, пусть и с его всемирной отзывчивостью, слишком национален, плюс мы отдельно ценим его за тот русский язык, что он нам оставил. Так вот Дюма, представьте себе, увидел в Пушкине то же самое, для него не стало загадкой, чем его гений так дорог нам. «Народ лишь тогда может считаться интеллектуально развитой нацией, когда у него возникает свойственная его духу литература, – пишет Дюма. – Избранные басни Крылова и поэзия Пушкина знаменуют начало духовного развития России». Француз понял, что без Пушкина не было бы той русской литературы, цветение которой он застал в середине XIX века.
Но есть Пушкин-поэт и есть Пушкин-человек. Это банальность, но тем удивительнее, сколь многие люди не хотят принимать этот факт во внимание. Именно поэтому у нас история с Дантесом – это трагедия высшего порядка, это не иначе как торжество злых сил. Дюма же эта драма видится слишком человеческой, и он сочувствует всем ее участникам: Пушкину, ставшему заложником ревности и страсти, несчастной Наталье Гончаровой, ставшей жертвой сплетен, и даже Дантесу, который пытался убедить поэта в беспричинности и бессмысленности дуэли. Мы, русские, не принимаем такой суд. В нас слишком глубоко впечатано «Погиб поэт, невольник чести». Не человек погиб – поэт. Отсюда непримиримость. И жена виновата, потому что пустая кокетка, потому что не смогла по-настоящему полюбить (как будто можно судить за нелюбовь), и общество виновато – не уберегло, и император виноват, ну а Дантес и вовсе виноват больше всех – не понимал, на кого поднял руку. Дюма отказывается от такой интерпретации – имеет право.
К Лермонтову у Дюма, кажется, чувства более глубокие. Хотя он о нем меньше пишет и еще меньше старается его объяснить. Дюма как будто даже ревниво оберегает его, бережет для себя. Точнее, в мире издателя «Монте-Кристо» Михаил Юрьевич словно раздваивается: один – сокровенный, о котором невозможно говорить, а лишь случайно проговариваешься, и за тенью которого бросаешься на Кавказ, другой – общий на всех гений. Вот тот, другой может запросто стать даже персонажем какого-нибудь авантюрного романа, Дюма с легкостью импровизирует отдельные сцены и диалоги. Это похоже порой на анекдоты о наших великих в исполнении Хармса. Выглядит это примерно так: «Лермонтов служил в гвардии, когда написал свои первые стихи. Император вызвал его к себе.
– Мне докладывали, сударь, что вы пишете стихи?
– В самом деле, Ваше Величество, иногда случается.
– На это есть особые лица, милостивый государь. Моим офицерам незачем заниматься поэзией. Вы поедете воевать на Кавказ – это дело более вас достойно.
Лермонтову только того и нужно было. Он поклонился, уехал на Кавказ и там, глядя на величественную горную цепь, где был прикован Прометей, написал свои лучшие стихи».
Ведь прелесть же что такое!
Что до Некрасова, то с ним Дюма познакомился в Петергофе благодаря посредничеству Григоровича. Французского писателя поразили стихи Николая Алексеевича. «Никогда еще горестный вопль, вырвавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии», – воскликнул Дюма. После знакомства романист сразу же перевел, пользуясь подстрочником Григоровича, несколько некрасовских стихотворений и незамедлительно отправил их для публикации в «Монте-Кристо».
МОСКВА, СПАЛЕННАЯ ПОЖАРОМ
Воздав полагающиеся почести Петербургу, Дюма отправился в Москву. Об этой поездке он долго мечтал, предвкушал встречу, много от этой встречи ожидал. Москва была для Дюма фантастическим городом, пережившим безумства Грозного и Смуту, городом, «узревшим катастрофы, подобные крушениям персидского Камбиза и вождя гуннов Аттилы», городом, ставшим крайней точкой, где французы вознесли свое знамя и горько поплатились за это. И Москва не обманула надежд создателя «Трех мушкетеров». Дюма был потрясен.
Почти сразу по прибытии путешественник поспешил в Кремль. Дюма изумили кремлевские башни, удивил памятник Минину и Пожарскому, восхитили Оружейная и Грановитая палаты, напугал собор Василия Блаженного («это плод больного воображения безумного зодчего»). И даже вечернее небо над Красной площадью, это алое зарево, повергло парижского гостя в трепет.
Насколько величественна форма, настолько грандиозно и содержание. История Москвы приводила Дюма чуть ли не в священный ужас. Особенно, конечно, эпоха Иоанна Грозного. «Иоанн Грозный в России – личность легендарная, – пишет Дюма. – В первые четырнадцать лет своего правления он поднимается до высшей степени могущества, в течение следующих тридцати доходит до пределов ужаснейшей жестокости. Калигула рядом с ним – голубок. Нерон – агнец». Писатель, захваченный масштабом исторической фигуры, пробует, насколько возможно, разобраться в причинах и следствиях, анализирует за много лет до Фрейда детство и юность Иоанна IV, старается дать и представление о царивших нравах, об обществе XVI века. И следить за развитием мысли Дюма невероятно интересно.
Эпоха Грозного – это полыхающий пожар в истории России. Пожаром было и Смутное время. Пламя, всепожирающий огонь – это для Дюма образы и самой Москвы. Они проходят через все главы о Первопрестольной. По пожарам Москва так же считает свои несчастья, как Петербург – по наводнениям. Самым ужасным, конечно, был пожар 1812 года. «Наполеон думал, что его гений провидел все: кровавые битвы, суровые зимы, даже мысли, – пишет Дюма. – Он в Москве, с ним двести тысяч человек, ему не страшны никакие катастрофы. Он предусмотрел все, кроме одного – пожара!
– Так вот, как они воюют! – воскликнул Наполеон. – Мы были обмануты цивилизованным Санкт-Петербургом, они так и остались скифами».
Пожар на одной из московских улиц вспыхивает и во время пребывания в городе самого Дюма. Неутомимый писатель и публицист мчится на место событий. И увиденное его изумляет. Он и вообразить не мог, какое стихия огня может иметь воздействие на русских людей, что она в них раскрывает. В то время, когда одни являют истинное мужество в борьбе с бедой, другие равнодушно наблюдают. «Почему вы не устроите цепочку?» – спрашивает француз обер-полицмейстера. И тот не понимает, о чем ему толкуют. Дюма объясняет: когда во Франции случается пожар, все спешат к фонтану, колодцу или реке, чтобы встать живой цепью до места пожара и передавать ведра с водой из рук в руки, чтобы пожарным не приходилось бегать туда-сюда.
«– Хорошо придумано, даже прекрасно, – отвечает обер-полицмейстер. – Но у нас не существует закона, который мог бы заставить людей этим заниматься.
– И у нас нет такого закона, – удивляется Дюма. – Но помогать готовы все! Я сам видел, как принцы стали в цепочку, когда начался пожар Итальянской оперы».
Полицмейстер горько усмехнулся и заметил, что русский народ до такого братства еще не дорос.
Прошло двести лет, цепочки во время пожаров по-прежнему для России непонятный феномен, даже если дело происходит в каком-нибудь медвежьем углу, до которого не может быстро добраться техника. А зевак все так же хватает.
ВНИЗ ПО ВОЛГЕ
Потрясенный Москвой Дюма отправляется дальше – в провинцию. Путешественник спешит в Нижний Новгород на крупнейшую ежегодную ярмарку и не догадывается, какой удивительный сюрприз его там ожидает.
Еще при приближении к городу до парохода, на котором находится Дюма, доходит страшный шум, похожий на гул перед землетрясением. Это был гул голосов. Суматоху, что царила на берегах реки, романист сравнил с шумом и гамом улицы Риволи вечером после фейерверка. А уж в Нижнем Базаре творилось и вовсе настоящее столпотворение – нагромождение торговых галерей, ларьков, кругом очереди, всюду носильщики, прилавки усыпаны всякой всячиной. Одних орехов тут продавалось на 400 тысяч франков, а самоцветов – на 3 миллиона, икры – на 2, шелков – на 8, всего русских товаров на 190 миллионов, европейских – на 18, азиатских – на 17. Эту ярмарку писатель покинул оглушенный, но удовлетворенный.
А вечером Дюма отправился на чаепитие к губернатору Александру Муравьеву. Когда Дюма впервые узнал о планируемом визите, он не смог не сострить: «– Он из тех Муравьевых, которых вешают, или из тех, которые вешают?» Француза заверили, что из первых, объяснили, что декабристу была дарована новым императором амнистия. И более того – в качестве компенсации за страдания его назначили губернатором Нижнего Новгорода.
На этом-то приеме и ждал Дюма сюрприз. Минут через пять после появления в губернаторском доме Дюма было объявлено о приходе новых гостей. Дальше француз описывает происшедшее так: «Генерал взял меня под руку и подвел к вновь прибывшим.
– Господин Александр Дюма.
Затем, обратившись ко мне:
– Граф и графиня Анненковы, герой и героиня вашего романа «Учитель фехтования.
Я вскрикнул от удивления и очутился в объятиях мужа и жены».
А потом, когда Дюма пришел в чувство, они, конечно, о многом говорили. Создатель «Учителя фехтования» узнал о дальнейшей судьбе «своих героев», узнал о том, как роман был принят в России. Да, он был запрещен, но это лишь прибавило ему популярности: даже торговцы продавали платки с изображением сцен из романа. Более того, книгу в нарушение запрета супруга читала сама императрица.
Вообще, оказалось, что Дюма в России знали так же хорошо, как Гюго, Бальзака, Мюссе, Жорж Санд, и притом так же хорошо, как знали его и всех перечисленных в самом Париже. Гость из Франции отплатил той же монетой – познакомил своих соотечественников на страницах своего журнала с лучшими русскими поэтами и прозаиками.
НА КАВКАЗ
Из Нижнего Новгорода Дюма отплыл в Казань, там пробыл день, собрал все легенды про дракона Зиланта и царицу Сююмбике и скорее отправился через Саратов в Астрахань. На устье Волги путешественник проводит неделю, гостит у князя Тюменя, изучает быт и нравы местных татар, калмыков, киргизов и армян и наконец в начале ноября отправляется на Кавказ.
Дюма, конечно, не хочет признавать, что он устал и измучен постоянными передвижениями и невозможностью никуда добраться легко и быстро, но его перо говорит само за себя. Обычно стремительный и острый слог его делается ленивым, вязким, точно унылые степи, которые пришлось преодолевать на лошадях из-за того, что единственный пароход, который мог доставить Дюма в Баку, приказал долго жить. И даже упоминания Дюма о подстерегающих на пути к Кизляру опасностях, прячущихся в оврагах кабардинцах и чеченцах не сильно оживляют его степные хроники.
Но все точно по волшебству меняется, когда Дюма наконец добирается до Кавказа. Тут впечатления сменяют одно другое с быстротой молнии, чувства рвутся наружу, точно гряды Кавказских гор из земли. Дюма становится прежним острословом и метким наблюдателем, он вновь фонтанирует анекдотами и легендами. И опять на зависть злопыхателям.
В русских газетах консервативного толка пишут, что секрет неистощимой плодовитости автора бесчисленных романов кроется в самом гнусном плагиате. Журналисты, сами все путая, обвиняют француза в подлоге, будто в новом цикле, «Кавказ», он присваивает себе целые страницы из повести «Аммалат-бек» Бестужева-Марлинского, тогда как Дюма сам в своих записках ссылался на это произведение не единожды, отдавая все почести русскому автору. Кто не рискует обвинить путешественника в воровстве, обвиняет в фанфаронстве: дескать, Дюма только тем и занят на Кавказе, что расхаживает в черкеске, балагурит да пьет без меры вино. «Знаменитый романист, как уверяют, рассказывал даже своим друзьям, что он видел самого Прометея, по-прежнему прикованного к скале Эльбруса», – язвят авторы «Санкт-Петербургских ведомостей».
Но правда в том, что цикл Дюма о Кавказе – это невероятно интересное чтение, продолжение не менее увлекательных «Путевых впечатлений. В России», изданных у нас в трех томах. Несколько месяцев странствий Дюма по Кавказу (Кизляр – Дербент – Баку – Тифлис – Поти – Трапезунд) вылились еще в одну прекрасную книгу. Даже предисловие к ней – отдельное эпическое произведение, а каждая новая глава – замечательная новелла. Да, еще порой кажется, что Дюма сопровождал в горах и селениях этих дивных краев призрак Михаила Юрьевича – до того хорошо это написано.
