Очень интересные воспоминания о жизни дореволюционной Уфы оставил Илья Бондаренко в своей книге "Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления":
"Первое утро своей жизни я увидел еще в старом доме, там, на окраине города Уфы. Когда мне было четыре года, мой отец, уфимский мещанин, занимавшийся кустарничеством по железному делу, небольшой свой дом продал и переехал в более просторный, по Лазаретной улице, ближе к базару.
Нерадостна была жизнь и моего отца, оставшегося мальчиком сиротой, нужда доходила до того, что ситцевая рубашка была событием. Тяжелый физический труд на воздухе закалил его молодость, когда он был еще мальчишкой на побегушках у целовальника Ивана Ефимовича, которого отец всегда вспоминал как «благодетеля», хотя этот благодетель лупил его. Все невзгоды переборол отец и, в конце концов, к моменту переезда в новый дом стал купцом второй гильдии, завел на базаре небольшую лавку, деревянную из досок, открытую со всех сторон, без теплушки. С утра до вечера гнул и рубил железо, делал железные лопаты, грабли, ведра. Невысокого роста, необычайно крепко сложенный, отец обладал огромной силой – сгибал подкову и гнул в пальцах серебряный рубль.
С движениями плавными, тяжело и твердо ступая, вставал отец чуть свет, и весь день был на ногах, всегда чем-то занятый. Аккуратный, всегда очень скромно, чисто одетый, он требовал и от детей порядка и чистоты; воспитывал строго по-спартански, приучая спать на кошме (войлоке), сложенной вдвое, никаких матрасов не полагалось, а кровать была только для маленьких детей и для няни. Приучал обливаться холодной водой и в пример ставил себя, рассказывал, как он мальчиком бегал по снегу босиком.
Лазаретная улица - улица получила такое имя по находившемуся на этой улице в XIX столетии Божьему дому, который служил пунктом по оказанию медицинской помощи для прокаженных и других обездоленных (такие дома назывались еще приютами Святого Лазаря). К тому же улица с названием «Больничная» в Уфе уже была (бывший Полицейский переулок). Сейчас - улица Ленина.
Строгость была и в пище, всегда простой. Готовили одно и то же: что для себя, то и для дворника, и приказчика. Простые, вкусные, наваристые щи, баранина или каша, постом с конопляным маслом (подсолнечное считалось прихотью). Только в праздники котлеты, но всегда черный и пшеничный своего печенья хлеб, а белая булка – это уже баловство.
Строжайшие соблюдались посты, даже по средам и пятницам. Но мать не была постницей и для детей разрешала мясное, на что отец ворчал.
Дом наш был не лучше соседних: длинный, одноэтажный, деревянный, обшитый тесом «под руст», выкрашенный темно-красной краской. Парадное крылечко на двух столбиках со скамейками по бокам, на которых отец любил посидеть летним вечером, подзывая знакомых прохожих побеседовать и угощая их копченой воблой, огромный короб которой стоял в чулане галерейки, ведущей с крыльца в комнаты. Ворота с типичными резными ампирными розетками на полотнищах, калиткой, и рядом маленький деревянный флигелек. Большой двор с каретниками , через весь двор по протянутой проволоке ночью бегает цепная собака. За сараями огромный запущенный сад с высокими березами, дикими яблонями, кустами малины, смородины, крыжовника, два деревца сирени и клумба с выродившимися многолетками. В глубине заднего двора небольшой сруб бани.
Постройки были старинные, но еще крепкие. Наша семья расположилась в лицевой части дома по Лазаретной улице, а в крыле по другую улицу поместилось городское приходское училище в один большой класс на сорок человек, с квартирой, где жил учитель А.И. Некрасов со своей семьей. Семья учителя была культурная. Сторож училища был моим первым сказителем сказок, поверий, былин и научил меня делать бумажные змеи с трещоткой. Учитель незаметно выучил меня по складным буквам грамоте и потом снабжал книгами, поощряя также мою рано пробудившуюся страсть к рисованию, доходившую иногда до криминальных опытов разрисовки углем только что окрашенной стены в одной из наших комнат, за что и получал награду за вихор, хотя отцу и нравилось мое рисование.
Детский масштаб, в общем, был гулливерский. Жилая площадь нашего дома в 125 кв. м тогда казалась огромной. Зальце с тремя окнами, невысокое, имело всего 34 кв. м. Стены оклеены белыми обоями, полы крашеные, и чинно расставлены старинные карельской березы стулья вдоль стен, хромолитография в тонком багете с подписью «Водопад в Швейцарии, посещаемый разными путешественниками». На небольших окнах цветы: герань, фуксии и фикусы, в углу икона с лампадкой и старинный рояль, длинный, красного дерева, совершенно случайно очутившийся в нашем доме.
Проводя целые дни в лавке, отец постоянно посещал толкучку, где торговали всяким хламом. Не пропускал даже случая, чтобы у мимо идущей бабы-торговки не купить какую-нибудь ветошь. Страстный любитель аукционов, он покупал иногда совершенно ненужные вещи, вроде старой треугольной шляпы с перьями. На вопрос матери: зачем это он купил? Отец пояснял: «Ну, хоть в баню ходить. Ведь дешево, один материал вдвое дороже стоит». Покупались какие-то огромные картонки со старыми кринолинами, из них мать нашивала детям рубашки и платьица, а я вытаскивал стальные прутья для лука.
В числе племянников отца был Александр Васильевич, уже почтенных лет, уважаемый человек. Необычайно серьезный, спокойный, он с деловым видом подшучивал над аукционной страстью отца.
В то время у нас в доме жила моя кузина, она уговорила отца не выкидывать рояля, пригласила свою подругу учить меня и сестру музыке. Впоследствии оказалось, что мать складывала под крышку рояля пуховые шали, а отец обратил музыкальный инструмент в закусочный стол по праздникам.
Рядом с залой была «гостиная». На фоне старинных обоев красовались литографии и фотографии родственников. Мебель провинциального стиля «Louis Philippe», конечно, упрощенного рисунка, со штофной однотонной обивкой, на диване шитая шерстью подушка, овальный преддиванный стол с филейной скатертью и маленькая фарфоровая лампа с женской фигурой, одетой в матросский костюм, а во всю комнату отличный текинский ковер, служивший эшафотом: на нем нас пороли, хотя и редко, а впоследствии, приезжая в Уфу студентом, я на нем спал, так как на диване спать не разрешалось. У окон любимые матерью цветы, фикусы и филодендроны. Рядом угловая комната, где жила моя кузина и где я гимназистом учил уроки.
К зале примыкала столовая, центр жизни дома, отец, сидя за обедом или чаем, озирал всех идущих через «галдарейку» в кухню. Передний угол столовой занят огромной божницей, где из уральских камней составлен пейзаж с летящей фигурой воскресшего Христа. Над старинным кожаным диваном висела литография Ивана Сусанина, чей-то портрет и большой карандашный рисунок, подолгу останавливавший мое внимание: это была копия с рембрандтовского «Яна Собеского» работы уфимского художника академика Тимашевского. Рядом маленькая комната – «кабинет» с огромной кроватью. На простом письменном столе сломанные бронзовые часы под стеклянным колпаком и чучело канарейки, на углу стола лежали так называемые «святцы» – небольшой молитвенник, впрочем, никогда не употреблявшийся, с вклеенными листочками, где рукой отца вносились даты, например, когда окончил жизнь брат Ефим, от роду ему было столько-то лет, месяцев и дней, или: «1870 года июля 5-го, было 35 мин[ут] первого на 6-е [июля], воскресенье, родился сын Илья, крещен 11-го в воскресенье, восприемниками были» такие-то, и тут же «рецепт от всех недугов и болезней»: «5 золотниковастраханской нефти, 5 золотн[иков] бобковой мази, 5 золотников можжевельного масла, итого 70 коп[еек] серебром в аптеке стоит».
Не знаю, пробовал ли эту смесь отец, равно как и героическое лекарство «от лихорадочной боли» – на полштофа водки ползолотника хинной соли, 3 золотника нашатырю, 3 золотника сабуру, 10 капель селитряной кислоты» (т. е. азотной). И тут же «Брюсова таблица дней, в которые не должно ничего предпринимать или совершать важного». В углу сундук и над ним полка с картонками фуражек и двумя книгами, одна «Миллион средств» (собрание хозяйственных рецептов)[59], другая «Поучения Родиона Путятина»; книги лежали аккуратно и никогда не читались.
Во флигеле жил сначала грек, делавший халву, затем серебряник, паявший своей цевкой всякие кольца и цепочки, затем немец-колбасник Отто Манн, которого в доме у нас звали сокращенно «атаман». Этот немец-колбасник иногда приходил к отцу вечером посидеть и поговорить, причем разговор ограничивался критикой “констанцией” тяжелых времен:
– Да, господин атаман, дорого все стало, тяжело.
– Та, Грах Лвовиш (Евграф Львович), торого все, трутна.
И бульканье огромного графина с водкой, закусываемой солеными огурцами или приносимой “атаманом” горячей колбасой. В подвале под училищем жили крендельщики. Я подолгу смотрел на них, полуголых, как они месили тесто и пекли вкусные сушки и баранки.
Скучна была жизнь в доме. Родни было много, но гости бывали у нас редко, только в праздники. Появлялась стройная высокая фигура, одетая в черный сюртук с огромным галстуком, повязанным по моде пятидесятых годов. Это был любимый мною дедушка Иван Спиридонович Кузнецов, отец моей матери, вышедшей замуж, когда ей было всего шестнадцать лет, а отцу 42 года.
Дед был крепостной уфимских помещиков Дашковых (сыновей министра юстиции Дашкова). Обучался дед строительному искусству в низшем строительном училище в Петербурге, куда его определили Дашковы. Всю жизнь дед оставался крестьянином.
Он выстроил Дашковым заводские и жилые постройки в их Благовещенском заводе на реке Белой, в Уфе строил Сергиевскую церковь и кое-кому жилые дома. Отец обращался за советами к деду и очень его уважал, особенно за то, что тот остался крестьянином, а не стал чиновником. Женат дед был на дворовой тех же Дашковых крестьянке Марии Ивановне Ростовцевой, служившей экономкой при «господском» доме и почерпнувшей там свое мизерное образование и большую опытность в кулинарном деле, что служило деду источником насмешек: «Тебе бы всякие фрикасе к обеду, да салатцу, петрушечки, сельдерея да спаржи, а нам попросту – щей да каши».
Братья Андрей и Дмитрий Дашковы славились добрыми делами по отношению к родному городу. Дашковы – древний русский дворянский род. Происходят от мурзы Дашека, приехавшего из Большой Орды к великому князю Василию Ивановичу (Василий III), а в крещении ему дали имя Даниил.
Судьба разбросала представителей этого рода по всем концам земли русской. Дмитрий Васильевич Дашков отец братьев Дашковых Андрея и Дмитрия, получил хорошее образование. Последние десять лет управлял министерством юстиции в должности министра в Петербурге. В доме министерства родились и его дети.
Андрей Дмитриевич Дашков, первый председатель Уфимской земской управы и директор распорядитель городского общественного банка. Помимо этого Андрей Дмитриевич занимался благотворительностью. Вскоре к нему подключился и брат Дмитрий. Вместе братья Дашковы окунулись в общественные дела. Они жертвовали крупные суммы денег на строительство земских школ, подарили Благовещенску здание под учительскую семинарию. Также выделяли деньги на содержание детского приюта.
На пожертвования братьев Дашковых был сформирован пожарный обоз Вольно – пожарного общества, которое было создано по инициативе городского головы города Уфы Д. С. Волкова. Не забывали братья и про культуру. Все работы по созданию первого губернского музея велись на пожертвования граждан. Украшала здание музея изящная чугунная парадная лестница, изготовленная за счет пожертвований заводовладельцев Дашковых. Главный дар городу это богатая личная библиотека с множеством редких изданий, подаренная Дашковыми Уфимской городской библиотеке. Потом она была переименована в Городскую общественную библиотеку имени С.Т. Аксакова и располагалась в здании Городской думы. Позже переехала в недостроенный Аксаковский народный дом. В настоящее время книги хранятся в фонде Национальной библиотеки им. Ахмет-Заки Валиди.
