Шведский антрополог Карин Юханнисон в новой книге «История меланхолии» утверждает: меланхолия непрерывно меняется вслед за научными и социальными революциями. Эти изменения сказываются и на литературе: рассказываем о авторах и произведениях, написанных под влиянием меланхолии.
Подписывайтесь на наш канал, чтобы быть в курсе лучших книг
Карин Юханнисон «История меланхолии. О страхе, скуке и печали в прежние времена и теперь»
Франц Кафка
У автора «Превращения» было много проблем: неприязнь к собственной внешности, тотальная неуверенность в себе, сложные отношения с семьей и плохое здоровье. Франц Кафка часто жаловался на головные боли, бессонницу, ревматизм, плохое зрение, непроходящее чувство усталости — и это далеко не полный список его недугов.
Для борьбы с болезнями Кафка вел аскетичный образ жизни. Писатель был фанатом различных ограничений, в первую очередь пищевых. И если современный мир считает расстройства пищевого поведения психическими заболеваниями, то в начале XX века врачи приписывали их к симптомам меланхолии.
Примерно в 26 лет Кафка стал вегетарианцем. Писатель исключил из рациона не только мясо и рыбу, но и перестал употреблять алкоголь, чай, кофе и шоколад, а чуть позже увлекся флетчеризмом. Приверженцы данной диеты пережевывали куски пищи минимум 46 раз перед проглатыванием, выплевывая твердые комки, которые не удавалось превратить зубами в кашицу.
Тема пищевых расстройств поднималась и в его творчестве. В 1924 году берлинское издательство Verlag Die Schmiede опубликовало посмертный сборник прозы Кафки. Произведением-флагманом сборника стал «Голодарь» — рассказ о профессионально голодающем артисте, которого запирали в клетке на городской площади и показательно не кормили 40 дней. Опубликованный в разгар послевоенного голода в Европе, рассказ вызвал бурю возмущения.
По одной из версий, писателя погубил именно аскетизм. Проживание в сырой, неотапливаемой квартире в Шёнборнском дворце, скудный рацион и постоянный стресс довели Кафку до туберкулеза. Он пытался выздороветь долгих семь лет, но неизлечимая на тот момент болезнь взяла верх: главные его произведения опубликовали посмертно.
Франц Кафка «Лабиринт (сборник)»
Говард Лавкрафт
Судьба мастодонта хоррора удивительным образом схожа с жизненным путем Франца Кафки. Говарда Лавкрафта тоже третировали в семье: мать Говарда воспитывала сына в условиях гиперопеки, считала его нелепым и просила реже появляться на людях, чтобы не позориться. Позврослев, Лавкрафт страдал от приступов социофобии: он запирался дома, ни с кем не общался и выходил на улицу преимущественно ночами. В периоды затворничества он создавал на бумаге собственный мир, наполненный иррациональными событиями и мистическими существами. Прожил он немногим дольше Кафки: Лавкрафт умер от рака прямой кишки в 46 лет. По мнению медиков, болезнь спровоцировало регулярное недоедание.
Проза Лавкрафта насыщена атмосферой черной меланхолии, когда грусть и апатичность перетекают в жуткие искажения личности. По средневековым преданиям, меланхолики превращались ночью в волков, а в их жилах текла черная желчь, способная заразить любого сочувствующего. Считалось, что меланхолики убивали других людей, объедались и предавались разврату. Их сторонились и принимали за грешников, одержимых потусторонней силой.
В творчестве Лавкрафта встречаются произведения, где меланхолия намеренно служит важной частью сюжета. В повести «За гранью времен» писатель достоверно воспроизвел диссоциативную фугу — в то время это психическое расстройство считалось видом меланхолии. Обычно оно проявляется так: люди сбегают в другие города и страны, теряют память и начинают жить с чистого листа. Вот и главный герой повести, профессор политэкономии Натаниэль Пизли падает в обморок на лекции и проводит следующие пять лет в беспамятстве, путешествуя по свету и изучая оккультные книги.
В повести виновником амнезии героя становится инопланетная цивилизация, но сам Лавкрафт явно симпатизировал заболевшим фугой героям. Недаром всю жизнь писатель рвался сбежать от неприглядной реальности в мир иллюзий.
Говард Филлипс Лавкрафт «За гранью времен (сборник)»
Подписывайтесь на наш канал, чтобы быть в курсе лучших книг
Михаил Зощенко
«Я несчастен — и не знаю почему» — именно так называется первая глава автобиографической повести Михаила Зощенко «Перед восходом солнца». Еще в подростковом возрасте Зощенко страдал от беспричинной грусти, которая с возрастом только усиливалась.
Зощенко пытается отыскать корни меланхолии в своем прошлом. Он рассматривает его пристально и дотошно, но причиной мучений видит далеко не коллективную грусть или политические потрясения. Писатель двигается дальше: он штудирует труды Ивана Павлова и Зигмунда Фрейда, пытается объяснить феномен меланхолии с помощью современной науки.
«Приходится удивляться, как же могло случиться, что ленинградский писатель ходил по нашим улицам, жил в нашем прекрасном городе и нашел для своего творчества только никому не нужное, чужое, забытое. Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая, что похуже… Повинуясь темному желанию, он притягивает за волосы на сцену каких-то уродов, взбесившихся барынек, тянущих жребий, кому остаться с больным отцом. Он упорно замалчивает все то хорошее, от чего пропали бы у любого настоящего человека хандра и меланхолия». — Из статьи «Об одной вредной повести», «Большевик», № 2, 1944 год.
«Перед восходом солнца» — символ наступления эпохи медикализации душевных заболеваний, когда меланхолию расщепляют на диагнозы и превращают из метафизического, полушаманского изъяна в психическое нарушение. Горькая правда заключается в том, что Зощенко от этого не легче — меланхолия так и волочится за ним вплоть до его смерти, а публикация откровенной повести приводит к идеологической травле.
Орхан Памук
Рано или поздно любой народ пытается изобрести собственный тип национальной меланхолии. XIX век подарил нам английский сплин и русскую хандру, а в нынешнем столетии на карте меланхолии появился hüzün, детище турецкого писателя Орхана Памука.
«Hüzün» — арабское слово, буквально означающее «душевную боль от тяжелой утраты». Именно этот термин Памук возвел в ранг национальной меланхолии, которую можно прочувствовать исключительно в турецкой столице.
Препарируя хюзюн в книге «Стамбул. Город воспоминаний», Памук вторит мысли шведской исследовательницы Карин Юханнисон: корни и симптомы хандры неотделимы от политики, классовой системы и гендера. Следуя тренду жанра автофикшн, Памук опирается на историю собственного взросления и окружавших его в те времена предметов, однако быстро переходит на явления помасштабнее — город, жителей, целую эпоху.
«Однако в последующие годы, по мере того как отец и дядя терпели банкротства, родственники делили имущество и деньги, отец и мама ссорились, — наша маленькая семья и все большое семейство разрушались, дробились, беднели и быстро стремились к полному распаду; и каждый раз, когда я заходил в бабушкину квартиру, мне становилось все грустнее и грустнее. Чувство подавленности, потерянности и тоски, опустившееся на Стамбул с падением Османской империи, пусть и другими путями и с некоторым опозданием, добралось и до нас».
Стамбул 1960-х — бедный и заброшенный город, столица уже не существующей Османской империи, поверженной и униженной в Первой мировой войне. Потемневшие от пыли бакалейные лавочки, угрюмые безработные, просиживающие в кофейнях часами, тусклые фонари и разрушенные городские стены подпитывают ностальгию стамбульцев, вступают с ними в меланхолический симбиоз и образуют коллективный хюзюн, порождаемый уходящей эпохой, крахом империи и культурным надломом.
Орхан Памук «Стамбул. Город воспоминаний»
Борис Рыжий
Екатеринбургский поэт рос в интеллигентной семье, но в самом сердце неблагополучного района на окраине; читал Пастернака и общался по фене, боксировал днем и пил водку ночью, писал нежные стихи и дружил с бандитами. Насыщенная противоречиями жизнь служила ему одновременно преимуществом и недостатком — будучи в ладах со всеми, поэт неизменно оставался одинок.
Стихотворения Бориса Рыжего, окрашенные целым спектром меланхолических интонаций от грусти до отчаяния, быстро получили признание не только в Екатеринбурге, но и по всей стране. Их печатали в толстых литературных журналах, награждали премией «Антибукер», а в 2000-м году Рыжего пригласили на международный поэтический фестиваль в Голландию. Итогом поездки стал «Роттердамский дневник» — цикл прозы, который мог вырасти в дебютный роман.
Как и Михаил Зощенко, в «Роттердамском дневнике» Борис Рыжий откровенно описывает события из жизни, пытается отыскать в них истоки тоски и периодических депрессий. Впрочем, у Рыжего не возникало даже мысли рассматривать меланхолию с научно-медицинской точки зрения. Критики и коллеги называли его «последним поэтом империи» или «самым талантливым поэтом своего поколения», но, помимо этого, Рыжий был еще и поэтом-меланхоликом, не признающим наступившую эпоху депрессии. Недаром он при первом же удобном случае сбежал из наркологического отделения психиатрии, о чем сам же и упоминает в одном из рассказов цикла.
«Это, — говорит мне мой переводчик, словацкая девушка Ева, — очень экологично! А мне, — говорю, — плевать, Ева, на экологию, у меня других забот полно. Ты, — говорит Ева, — как я думаю, волнуешься сейчас, как и каждый русский, что у вас новый президент? Вот уж, Ева, — говорю, — что меня не волнует, так это. О, — улыбается Ева, думая, что попала в точку, — ты расстроен событиями в Чечне? Нет, — говорю по-английски, — мне просто все обрыдло».
«Роттердамский дневник» так и не стал романом. Примерно через год после поездки в Нидерланды Борис Рыжий повесился. Причины неизвестны, но чувство, подтолкнувшее Рыжего к самоубийству, легко просматривается между строк его дневника.
