Звёзды, казалось, так высоко – и так близко. Айвен знал, что стоит ему захотеть, ощутить тянущую волну желания, и вот он уже рядом с вышитыми на небосводе блестящими жемчужными бусинками. И прошлое далеко внизу, и ночной ветер несет его между мраком и светом, над редкими жаровнями городов, зеркалами озёр и пуховыми туманными одеялами, покрывающими усталую землю. Он раскинул руки и упал в пустоту, скользя всё быстрее и быстрее, ощущая всем существом бритвенную остроту опасности.
Ветер бил в лицо, Айвен прятал глаза, отворачивался, но удары снова и снова обжигали скулы. Исчезли огни, только багровая тьма наваливалась со всех сторон.
- Давай, давай! – ненавистный голос пробивался из этой темноты. – Вот же щенок! Барри, он что, коньки отбросил?
Холодный, льдистый свет просочился под веки. Айвен застонал.
- А, живой… тварюга, - удовлетворённо бросил голос. – Тащи его в камеру.
Айвен уронил голову, и медленное, неостановимое движение повлекло его – по коридору, под зарешёченными тусклыми лампами, под лязг железных дверей, всё глубже и глубже заглатывавших человека, который осмелился летать.
***
Он помнит небо. В детстве оно казалось немного другим – высоким, нежным, свободным. Огромным, бесконечно бездонным в любую сторону, куда бы он не полетел. Он тогда был как кораблик в ручье, маленький бумажный кораблик, запущенный смеющейся мамой. Плыви, дорогой! Волна качает его из стороны в сторону, поток несёт, ветер грозит перевернуть и утопить свёрнутый бумажный листок. Смешно! Он же… у него же нет тела! Вот это да! Он сам ветер, он здесь и повсюду – в шелесте листьев, в облаках, мокрых, как утренняя роса. Он ныряет лицом, и капли оседают на коже. ЧуднО… у него же нет тела… Возвращайся, любимый.
Он открывает глаза. Ма-ма. Она слегка улыбается.
- Я летал во сне…
- Летаешь, значит растёшь…
И солнечный свет, который наполняет маленькую комнатку от края до края, от стены до стены, пробиваясь сквозь лёгкую тюлевую занавеску. Он поворачивает голову – там, за потоком света – не-бо.
Они жили бедно. Хотя он тогда и не представлял, что это такое – бедно. Мама иногда огорчается, часто уходит и временами плачет… зачем?.. не надо плакать. Жизнь казалась не сложнее настольной игры: катится кубик и выпадает счёт – топ-топ-топ, смотри, куда я лечу – вжжжиих! – и уже на следующей строчке, догоняй! Катится кубик – лето, в солнечных брызгах моря, в арбузных семечках, прилипших к сладким пальцам, в песне цикад под южными звёздами. Катится кубик… кап, осень, кап. Он идёт с ней за руку – это ненадолго, так надо, я тоже тебя люблю, слушайся миссис Харрис… Идём, Айвен. Здравствуйте, дети; познакомьтесь… – и двадцать пар глаз смотрят на него в упор. Катится кубик… Полицейский мнёт бумагу, не зная, куда деть свои большие руки. Было темно, мэм. Да, и подморозило. Она не мучилась… Сразу. Его быстро нашли, мэм, да, он понесёт заслуженное наказание. Айвен уже знает, что такое на-ка-за-ни-е. Наверно, его поставят в угол, этого незнакомого водителя… или лишат ужина? Правда, не очень понятно, за что. Айвен даже немного сочувствует неизвестному дядьке, а когда придёт мама?
Никогда вползает в его душу медленно, отгрызая по кусочку соты золотистого счастья. Никогда лежит лицом к стене, швыряет поднос в столовой и трясет внутри, как стиральная машина, проглатывая редкие слёзы. Никогда вырывает из тела куски беззаботного детства и заполняет их серой безвкусной массой, уплотняя воспоминания в самый краешек сердца. Есть только одно место, где он один и свободен – небо ночных снов. Всё остальное не имеет смысла.
Он меняет один интернат на другой – они похожи едва ли не больше, чем одинаковые казённые кровати. Список его достижений в личном деле удручающе мал по сравнению с перечнем проступков и результатами обследований. Список его врагов заполнен до отказа, в графе «друзья» – прочерк. Мистер и миссис Смит готовы наполнить жизнь мальчика родительской любовью, особенно миссис. Молодящуюся Джейн Филлис в розовых кудряшках немного пугают «милые странности бедного ребёнка», но она верит, что йога… Мистер Смит придерживается более традиционных взглядов, он всегда готов поиграть с парнем в бейсбол и проверить оценки. У него небольшой строительный бизнес, мальчику будут созданы хорошие условия, все условия, подходящие его возрасту – миска, конура и ошейник. Что ты смеёшься, Айвен? Худой темноглазый подросток со спутанными волосами и шрамами на лице презрительно кривится. Мальчик волнуется, это естественно. Подпишите здесь и здесь. Вот, Айвен, это твои новые мама и папа.
Он почти не помнит ту маму, настоящую и единственную. Но называть чужую женщину мамой – так же нелепо, как одевать штаны на лошадь. Он научился выживать один и притворяться, что он такой же, как все – впрочем, не слишком стараясь. Потому что всегда был другим.
Один. Хотя…
Её звали Нат. Наверное, Натали, но люди не любят длинных имён. Его обрубили с двух сторон, как монету топором – раз! раз! – и обрубок выбросили в мир – пожалуйста, Нат. С имени начинаются различия, с различий – желания, с желаний – проблемы. Обрубки все одинаковые и не имеют проблем.
В то утро Айвен так и не попал на занятия. Какая разница. Он обошёл школу, за ней, в окружении клёнов, была старая баскетбольная площадка. Стояла тёплая осень, ветер шелестел искусно вырезанными листьями, засыпая землю мягким шуршащим ковром. Посреди площадки лежал забытый оранжевый мяч; всё так тихо, солнечно и пусто. Айвен спустился в тень, под трибуны, свернулся калачиком на старых матах и уснул. Разбудил его звук игры. Знакомый стук мяча о покрытие, ещё раз… полёт… и звяканье цепочек в корзине. И снова – стук, стук… мгновение… звяк… шшш… катится мяч... Айвен сел, спросонья пытаясь понять, что здесь не так. Вот что – ни голосов, ни шуршанья шагов, ни резкого дыхания. Он осторожно выглянул; в горизонтальных просветах трибуны площадка была пуста. Яркий оранжевый мяч катился сам собой – медленно начал движение, подпрыгнул, взлетел и с силой понёсся в кольцо! Промах! Кто-то негромко рассмеялся. Он повернул голову – чистенькие кроссовки в белых носочках виднелись неподалёку. Тихо ступая, он обошёл трибуну; на третьем ярусе сидела девчонка, Нат. Стриженые до плеч волосы слегка разметались, она сидела неподвижно, с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу. Прямой нос, аккуратные скулы, тонкие губы – он залюбовался этими чертами, словно фотографией киноактрисы в иллюстрированном журнале. Только не вычурная, нарочитая красота, а мягкая, плавная… живая.
Нат шевельнулась, он замер. Она открыла глаза, шмыгнула носом, утёрлась платком в алых цветах и внимательно посмотрела на мяч. Айвен перевёл взгляд. Мяч нерешительно, нехотя тронулся с места, покатился быстрее и быстрее… взлетел и стукнулся в щит. Звяк… тук, тук, тук… Кажется, Айвен что-то сказал, потому что Нат повернула голову и он поймал поднимающуюся волну страха в её глазах, волну, которая ударила его в грудь и откатилась, шурша пеной.
- Я никому не скажу.
- О чём? – взгляд быстрый и умоляющий, словно у оленихи, наткнувшейся на охотника в чаще.
- О том, что ты тоже… другая… - выдохнул он.
Нат шмыгнула носом и Айвен увидел, что и пальцы её и платок – в крови.
Нат не помнила, когда это случилось с ней в первый раз. Кажется, она всегда могла двигать предметы – кидать камушки, переворачивать страницы книжки, закрывать двери. Так весело бросать мячик собаке – и совсем необязательно брать его в руки! Маленькой девочке это казалось естественным: «Ма, ну ты чего!» Из-за её оплошностей родителям приходилось переезжать с места на место – ползли слухи, люди начинали коситься… слухи бывают опасны. Тёмной стороной дара оказались головные боли, превращавшие умную весёлую девочку в безвольную тень – без радости, без желаний.
Они говорили ещё долго, пока не кончились занятия и на площадку не прибежали младшие дети. Нат жила неподалёку от школы, и они пошли домой – тропинкой, под большими акациями, вдоль колючих живых изгородей, по мостику через ручей, лениво шевеливший длинные пряди водорослей-травы. Айвен шёл рядом и тихо радовался, что нашёл наконец друга, которому можно рассказать о всех своих радостях и горестях. Наверно у этого деда там, наверху, было хорошее настроение и он – так просто, потому что день солнечный – взял и подтолкнул друг к другу двух одиноких человечков.
Нат слушала, а он всё никак не мог остановиться, выбирая из коробки воспоминаний то одно, то другое – их же так много, этих ярких шариков, за все его четырнадцать… и тяжелых, ядовитых, отравленных тоже, но эти пусть полежат, не надо, не стоит их сейчас показывать другу. Потом, может быть.
Дорога кончилась. Они постояли немного у можжевельника, прятавшего в вязи листьев свои пупырчатые шишечки.
- До завтра, - сказала Нат и мягко прикоснулась к новому другу лапкой. Он молча кивнул; она повернулась и пошла в дом. Айвен поглядел ей вслед и постоял ещё немного прижмурившись, словно боясь переступить с этого места, внезапно ставшего таким счастливым. Потом бережно, стараясь не расплескать настроение, пошел вниз по тихой улочке, мимо припаркованных машин, уютных домиков с собаками, фонтанчиками, с разбросанными на газонах яркими игрушками, под вязами и клёнами, бездумно шагая по дороге куда-то к лёгкому, непонятному сейчас будущему.
Мир изменился. Теперь в нём была Нат и, пожалуй, появился смысл. Миссис Смит возблагодарила, наконец, Господа, что её усилия принесли долгожданные плоды, и «мальчик обрёл верный путь в жизни». Айвен стал чаще бывать на школьных занятиях – просто потому, что Нат сидела рядом. Она училась легко – когда не шла носом кровь и мигрень не сносила её с ног. В такие моменты она забивалась в самый тёмный угол комнаты, устраивая гнездо из подушек и выставляя на окно грустного плюшевого медведя – я здесь, я помню о тебе, друг. Тогда Айвен ходил по улице, злясь на своё бессилие, и дождь плакал вместе с ним и успокаивал его.
Наступила зима, холодная и резкая. За Рождеством пришёл январь – то сонный, то пронзительно ветреный. Айвен накопил немного денег, и в копилке воспоминаний добавилось несколько драгоценных бусин: коричневая с белыми пятнышками – кофе с маршмеллоу снежным вечером, бордовая с искорками – огоньки свечей на столе, нежно-зелёная – ветки омелы.
А потом Нат пропала. Её не было в школе; грустный медведь не сидел в окне, философски размышляя о том, что «всё проходит». Прошло несколько дней, и осторожные расспросы не принесли новостей – никто ничего не знал. Измученный неизвестностью, он переступил табу и проник в её комнату – девчачья норка оказалась чистой, прибранной и безнадёжно покинутой. Тогда он собрался с духом и отправился на разговор к родителям.
Шарик судьбы пролетел, и выпало чёрное. Нет, он не может поговорить с Нат. Она уехала. В медицинский центр. Об этом знают все, кому следует знать. И если вам, мистер «просто друг», об этом не сказали, то нет никаких причин говорить сейчас. Нет, они не могут дать никакого адреса, всего хорошего.
Её отец, грузный мужчина с тяжёлым взглядом, убедителен и логичен. Айвен пересёк газон и сел на тротуар, скорчившись у мусорных баков и пытаясь унять невпопад стучащее сердце. Мусор, вот ты кто – как всегда было и будет. Бесполезный и лишний мусор. Они улыбаются до тех пор, пока ты успешно притворяешься «своим», пока играешь в их игры. Гады. Твари. Никому не нужен просто парень с нелепыми закидонами, никому, кроме Нат, которую теперь отняли у него. Он закрыл глаза; изнутри накатывала знакомая изнуряющая тошнота. Голова кружилась и стена за спиной поехала в сторону. Сквозь красный туман послышался металлический лязг; словно якорная цепь удержала его в реальности, загремев крышкой грязного бака. Он очнулся; в расслабленную ладонь скользнула свёрнутая бумажка. Сквозь приоткрытые глаза он видел, как женщина бросила в мусорку пакет и вернулась в дом.
Он развернул записку – адрес, её адрес! Дед в облаках, наверное, веселился от души. На следующее утро Айвен уехал из города.
Автобус мчался, слегка подрагивая. Он полулежал в кресле и каждый толчок, каждое настойчивое движение стряхивало его в прошлое – в знакомый, давно привычный сон. Он вспомнил первое детское удивление: как это можно быть в двух местах одновременно – и здесь и там? Это ведь его тело? Ну да, он же видел себя в зеркале. Эй, проснись, давай поиграем! Ну же, слышишь? Дурачок, лежит как труп. А может он умер? Где же ангелы? Кто-нибудь! Послушайте, я здесь, я живой! Послушайте…
Постепенно он освоился, пережив первую панику, когда ночной ветер отнёс его далеко от дома и он плакал, думая, что никогда не сможет вернуться. Первую радость полёта, когда всё небо стало огромным морем, а он – быстрым дельфином, смеющимся в лунном свете. Первое стыдное любопытство, когда лёгкой тенью крался из дома в дом, подглядывая, как люди любятся и ласкают друг друга, или буднично бьют, или моют посуду, засыпают у телевизора, плачут от боли и одиночества, думая, что никто не видит их слёз.
Он странно повзрослел, этот бледный мальчик с глубокими черными глазами и рваным смехом. Он знал все тайны, но не понимал, что с ними делать, что есть добро и зло, и где границы лжи или нет у неё границ? Он видел, как глубоко люди прячут свою натуру, себя настоящих, и какие они настоящие – мерзкие, уродливые, жалкие. Видел, как безобидной дурашливой девочке сделали лоботомию и во что она превратилась после этого – в растерянное тупое животное. Каждый день он воздвигал стену из ненависти и презрения, скрепляя её цементом одиночества… и только Нат смогла разрушить эту стену. А теперь и её отняли.
Он быстро нашёл нужный адрес. Мистер Бронски, руководитель медицинского центра, не принимал посторонних посетителей. Конечно, такой человек, он всегда занят. Айвен был вежлив и настойчив – единственное, что ему оставалось. Наконец, замороженная ледяной брезгливостью секретарша сообщила, что «святейший» шеф соблаговолил уделить ему десять драгоценных минут.
Мистер Бронски оказался приятным толстячком в хорошем белом костюме. Да, конечно, он знает мисс Эшли. Милая девочка. Но, видите ли… как вас там… Это закрытая правительственная программа и посетители сюда просто не допускаются. Да-да, это печально, но таковы правила… он даже маму свою не может привести на экскурсию, вы подумайте! Он вежлив и непреклонен, этот добрый господин в золотых очочках, но десять минут истекают быстро и дверь за спиной Айвена открывается ни секундой позже. И тогда он делает то, на что никак не мог решиться с самого начала.
- Мистер Бронски…
Секретарша на мгновение замирает.
- … возьмите меня в свою программу.
Губы толстячка расплываются в чеширской всепонимающей улыбке; шарик попал в зеро.
В первую же ночь Айвен перетряхнул здание от крыши до подвала. Нат нашлась в маленькой комнатке на третьем этаже. Кодовый замок на двери и зарешёченное окно в парк – небольшая предосторожность службы безопасности. Он сел рядом – невесомая, призрачная тень. Нат спала, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Он гладил её по голове, так, словно мог прикоснуться, пока тихое дыхание не успокоилось и сердце не поверило, что всё будет хорошо.
Карантинные недели перетекали одна в другую; обследования и анализы переходили во вкрадчивые беседы с психологом, пустые дни – в долгожданные ночи. Мистер и миссис Смит получили стандартный договор и неплохой чек; Айвен не интересовался, за сколько его продали. Он засыпал в датчиках, под мигание лампочек и черепашье шуршание ленты энцефалографа. Впервые в жизни его словно раздели донага – и препарировали, изучали, отщипывая по кусочку, как жареную курицу, пробуя на вкус и цокая языком. Оболочка – тьфу, ерунда, но он никого ещё не пускал так глубоко; никого, кроме Нат. Он только знал, что она рядом – и это помогало пережить длинный день, а потом ещё один, и ещё.
В один из таких дней карантин истёк; словно лаборанты больше ничего не смогли придумать, обсосав косточку до блеска. Он шёл в столовую, как во сне – не замечая дверей, звуков, других людей. Нат стояла у зеркала; он замер, не решаясь сделать последние несколько шагов. Он видел, как она устала, как поникли плечи и скупы и механически вялы движения. Она поправила волосы и вдруг заметила его в отражении. Несколько секунд между ними было это стекло, далёкий, призрачный путь в бесконечности. Она обернулась – и он целовал эти губы, глаза, волосы, обнимая единственного в мире человека.
- Никому тебя не отдам, слышишь? Никогда больше не расстанемся, никогда…
Она плакала.
- Ты мне снился.
Он кивнул, задыхаясь, чувствуя её плечи, руки, грудь, проваливаясь в неё и оживая с каждым мгновением. Словно и нет у него никакого тела, а весь он – растворённый в пространстве коктейль любви, ярости, нежности и обладания.
- Ты мне снился, - повторила она, вытирая слёзы. – Я рада, очень рада. Это хорошо, что мы вместе, правда…
И кто-то свистнул и засмеялся и захлопал в ладоши.
Потянулись странные дни, его непривычное, призрачное счастье. Он чувствовал себя неловко в новой большой семье, среди двух десятков «пациентов», обладавших непривычными для прочих людей способностями. Любимые игрушки мистера Бронски. Шеф по-детски радовался, когда находил очередную диковину среди множества шарлатанов и врачебных ошибок. Формально их проект вела специальная комиссия министерства обороны, фактически же отчеты и планы составлялись самим Бронски; но Айвену это было неважно, совсем-совсем неважно, просто потому, что Нат рядом.
Их графики не совпадали, случалось, они не виделись сутками, а потом несколько дней не расставались: читали, разговаривали, смотрели кино. Просто молчали, потому что влюбленным не нужно слов, кроме самых главных. И целовались, прячась от видеокамер и останавливая свою нежность на допустимом программой пределе близости.
Короткие летние ночи казались минутами, просто очень текучими. Долго подбираются сумерки и дом ворочается, укладываясь спать. Словно волна становится тише, и тише, замирают звуки, разъезжаются машины, пустеют коридоры. Слегка шелестит минутная стрелка и вот уже луна выглядывает из-за крыши – всё ли готово, полон ли зал? И раскрывается занавес, и ночь выходит на сцену, и каждая травинка отбрасывает тень на твоё сердце.
«Пациенты» упросили Бронски выпускать их в парк. Там поставили шезлонги, и в хорошую погоду с утра до вечера все выбирались на свежий воздух – читать, рисовать, слушать жужжание пчёл и смотреть на бабочек, не думая о том, что будет завтра.
- Как странно… – говорила Нат, провожая взглядом лёгкий полёт капустниц. - Человек – венец творения, почему же мы так не свободны? Зачем эти семьдесят лет жизни, зачем наши способности, если всё, что люди могут – это грызть себя и друг друга, прикрывая это мелким надуманным смыслом? Может мы и правда потеряли в раю что-то важное и мучаемся с тех пор, ищем и никак не находим? Знаешь, как я им завидую, этим бабочкам... Они ничтожны перед большим миром, но так спокойны и счастливы…
И Айвен смотрел на неё и не находил, что ответить.
«Большой мир» никогда не давал забыть о себе, тем более здесь, в этом гибриде больницы и тренировочного лагеря. Айвен учился входить в произвольный, управляемый транс, принимая препараты, удерживающие его на грани яви и сна. Он привык к датчикам, привык к отстраненному безразличию лаборантов… улыбайся, выполняй задания, будь понятливым и покорным – что угодно, только бы остаться с Нат.
Одно упражнение не давалось ему снова и снова. Он летит сквозь этажи в подвал, к массивной сейфовой двери. За ней – крохотная комнатка, освещаемая слабым светом. Посередине комнатки на маленьком столике стоит карточный домик. Он сам его складывал и помнит, как рассыпались карты от неосторожного дыхания. Но сейчас можно летать сквозь них, пинать ногами, дуть до посинения, как глупый волк в детской сказке про трёх поросят – домик стоял, будто приклеенный.
Дурную весть принёс Захария, мальчик-телепат. Проект остановлен, Бронски отстранён и все материалы спешно пакуются и вывозятся. Никто ничего не говорит, но… Айвен бродил по опустевшим коридорам, чувствуя тоску обретённого и потерянного дома. Мёртвые лаборатории, разорённые шкафы с распахнутыми второпях дверцами, следы снятого наспех оборудования. Про подвальную комнату просто забыли; он спускался вниз и смотрел на карточный домик – ни движения воздуха, ни вибрации… забытые дамы и короли. Мир осыпется, а они будут стоять вечно.
Нат нервничала, он, как мог, успокаивал её. «Пациенты» разъезжались мелкими группами, трогательно прощаясь и обмениваясь памятными подарками. Наконец, пришёл автобус и за ними.
Ехали всю ночь; сквозь непроглядную тьму, пролетая спящие городки и пустынные заправки, купаясь в рассветных полях, залитых мягким туманом.
Дорога привела к непримечательному трёхэтажному зданию. По верху высокого каменного забора матово серебрилась колючая проволока, покрытая каплями росы. Нат спала, дыша ровно и спокойно; Айвен осторожно высвободил руку и поправил плед на её плече. Вооружённый охранник открыл ворота, машина въехала во двор и остановилась.
Было по-утреннему тихо, водитель ушёл. Где-то в полях кричала птица, то ли ругаясь, то ли жалуясь на надоевшую уже сырость. Айвен вышел из автобуса, потянулся; охранник у ворот бросил на него мимолётный взгляд.
Послышался шорох; Захария спустился следом, постоял немного и, тихонько рассмеявшись, присел на ступеньку автобуса.
- Это не клиника… Знаешь что это?
Айвен пожал плечами.
- Это тюрьма.
Он оглянулся; Нат спала за грязным окном и всё кричала и кричала птица…
Их развели по камерам – маленьким комнаткам со стеной-решёткой, выходящей в общий коридор. Умывальник, унитаз, маленький столик и низкая кровать с шерстяным одеялом с армейским штампом – всё, что нужно нищей человеческой единице. Тёплый кофе с заветренным бутербродом на завтрак, безвкусный суп на обед и горькое разочарование на ужин. Ещё добавки? В конце коридора, за двумя железными решетками, находился пост охраны. Тюремщики работали попеременно – худой очкастый нытик и мордастый обжора, прозванные, за неимением лучшего, Хорёк и Свинья. Через несколько дней Айвен их возненавидел. Хорёк старательно лелеял в себе обиду на «чудиков», досадуя, что не ему, не ему достался этот «счастливый билет» - ах, как бы он развернулся, обведя всех вокруг пальца! Свинья же просто упивался властью, чувствуя свою силу и безнаказанность.
Наружная охрана не обращала на них внимания; никто не навещал заключенных, не ставил условий, не предъявлял обвинений. Казалось, это будет тянуться вечно, что тюремщики тоже сидят здесь за неисчислимые смертные грехи, точно за теми же решётками, разве что камера у них больше.
Календарь сбился, только ночи становились холоднее, а дни – короче. Нат впала в апатию; она вырывала из Библии страницы и складывала из них бабочек. Большие и маленькие, создания шуршали неровными крылышками, перелетая из камеры в камеру, пока Свинья не вырубил Нат шокером и не сжёг растоптанные обрывки, оставив посреди коридора горстку пепла.
Нат делала новых и прятала, где только можно.
Захария молчал, пытаясь не сойти с ума в окружении чужих мыслей. Избитый Айвен погружался в болезненные голодные сны. Он бродил по коридорам, читая дверные таблички и обложки забытых журналов, и всё чаще просто проходил сквозь стены и отдавался ветру, уносившему человеческую тень в печальные дождливые поля.
Всего лишь ещё один призрачный силуэт среди тысяч других безмолвных теней.
***
Снова тьма – багровая и душная. Он лежит на полу, ощущая и боль и некую оторванность от боли; словно это не с ним, словно кто-то другой растекается растопленным воском и колышется крошечным пламенем над обгоревшим дотла фитилем.
«Захария…»
«Здесь я, здесь. Ты снова с нами?»
«Почему темно? Я ничего не вижу…»
«Тебя не было три дня. Валялся в отключке.»
«Я не помню, я ничего не помню…»
«Нат кричала, пыталась сломать замки…»
Он горько смеётся, чуть шевеля пересохшими губами.
«Мы никому не нужны. Мы мусор, радиоактивный мусор, неужели ты ещё не понял…»
«Нат умирает, Айвен. Её сильно избили, Свинья сказал, что ты…»
Он поворачивается на бок. Камера едва видна, всё колышется и дрожит в багровом свете. Через коридор, за двумя решетками, лежит Нат. Её волосы спутаны, лицо и одежда в пятнах засохшей крови.
- Нат… - выдох едва тревожит воздух. – Нат…
Она открывает глаза – узкие темные щёлочки. Тихое дыхание запинается на секунду. Копающаяся в тарелке крыса поднимает голову и шевелит усами. Нат шевелит ладонью и вышвыривает тварь в коридор; крыса врезается в стену, падает, отряхивается и неторопливо бежит прочь.
В конце коридора закадровый смех. Свинья смотрит вечернее «мыло» на портативном телевизоре. Айвен отчётливо видит потную шею тюремщика, грязный форменный воротничок, пухлые волосатые пальцы, обнимающие помятую пивную банку.
Айвен встает – сквозь решетки – подходит к Нат и опускается на колени. Она хрипло шепчет.
- Я рада, что ты живой.
Здесь везде бабочки. Белые, серые, со словами и пятнышками на крыльях, с рваными, мятыми, обожжёнными краями. Они поднимаются в воздух и кружатся вокруг, шурша и подрагивая. Он обнимает Нат, прижимает к себе и бабочки одна за другой падают на пол.
И остаются недвижны.
«Мыло» хохочет, Свинья хохочет, колыхаясь на стуле. Айвен выходит в коридор, на ходу обрывая лунный луч из маленького окна, перебирая его в руках и проверяя на прочность. Проходит решётки и набрасывает лунную петлю на шею, туже и туже затягивая удавку над грязным воротничком, пока тело хрипит, брызжет слюной и машет руками. Наконец, то, что было Свиньёй, падает на пол. Где-то в конце коридора крыса внимательно смотрит на них, шевеля усиками.
Айвен опускает руки; призраки не плачут. Он плывёт по коридору, мимо пустых клеток, мимо измождённых людских оболочек; возвращается к Нат и берёт её за руку. Она смеётся и, как прежде, прекрасна. Бабочки взмывают вокруг ангельской шелестящей вуалью.
Лунная дорожка – как лестница, ступеньки уходят вверх и бабочки провожают пару теней в мудрые, благословенные небеса – последнюю надежду глупых наивных сердец.
Автор: marrtin
Источник: http://litclubbs.ru/duel/266-odinochnyi-polyot.html
