Галина Чурак
Номер журнала: №4 2016 (53)
Готовясь отметить 200-летие со дня рождения Ивана Константиновича Айвазовского (1817-1900), которое случится ровно через год - 29 июля 2017 года, Третьяковская галерея открыла выставку произведений этого замечательного мастера - художника на все времена. «Айвазовский, кто бы и что ни говорил, есть звезда первой величины, во всяком случае, и не только у нас, а в истории искусства вообще. Между 3-4 тысячами номеров, выпущенных Айвазовским в свет, есть вещи феноменальные и навсегда таковыми останутся»[1], - утверждал один из самых серьезных и умных критиков, замечательный художник Иван Николаевич Крамской, чье понимание художественного процесса было безошибочным.
Айвазовский прожил большую и достойную жизнь простого человека, но главное - художника-творца. Ему было подарено судьбой более шестидесяти лет полноценной творческой жизни. Не каждому мастеру выпадает такая счастливая доля. Его жизнь полностью захватила весь XIX век. За эти десятилетия сменялись поколения, художественные предпочтения, мода, вкусы и направления в искусстве. Вслед за романтизмом, в коконе которого был взращен талант Айвазовского, пришло критическое осмысление жизни, социальный накал и страсть передвижничества, сменившиеся в конце столетия новыми символистскими течениями и устремлениями молодого поколения к новым берегам искусства. Айвазовский, как мощный корабль, спокойно совершал свой путь в бурном океане страстей, поисков, споров, всегда оставаясь самим собой. В этом современные ему критики и последующие поколения усматривали как уязвимость художника, так и его силу. Сам же художник в конце жизни, отвечая журналисту Н.Н. Кузьмину, составившему его биографию, на вопрос о критике в свой адрес говорил, что «все интриги против меня 30, 20 лет тому назад меня нисколько не обескуражили... Я всю жизнь тружусь и работаю, не позволяя себе отдыхать... и все стремясь к совершенствованию»[2].
Восторженное восприятие всего, что появлялось в мастерской молодого мариниста уже в начале его пути, в годы учебы в Академии художеств, затем времени пенсионерства в Италии (1840-1844), обласканность и поддержка художника не только русским царским двором, но и заинтересованность его завораживающими маринами европейских королевских семей и широкого круга любителей искусства в Неаполе, Риме, Мюнхене, Берлине, Париже делали имя русского художника известным и даже модным в Европе. «Гайвазовский[3] человек с талантом. Воду никто так хорошо здесь не пишет. Гайвазовский работает скоро, но хорошо, он исключительно занимается морскими видами, и так как в этом роде нет здесь художников, то его заславили и захвалили»[4], - писал родным из Рима А.А. Иванов. Страстное стремление многих иметь картину Айвазовского в своем доме возбуждало в художнике готовность откликаться на такие желания. Это совпадало с изначально присущей ему неутомимостью в работе, стремлением запечатлеть на холсте бесконечное разнообразие состояний моря, его освещения - утреннего, дневного, закатного или ночного. Каждая из марин выражала более всего его неизменную и, как определял позже Александр Бенуа, «сладострастную» любовь к морю. Рядом с томительной гладью штиля рождались полотна, где художник захватывает зрителя не тишиной созерцания, но мощным движением вод. Современникам Айвазовского не просто было ответить на вопрос, каким состояниям стихий на полотнах мариниста они отдают предпочтение. Статьи в русских газетах и журналах конца 1830-х годов (их автором, как правило, был издатель «Художественной газеты» Нестор Кукольник) полны восторженных похвал первым самостоятельным шагам ученика Академии художеств Ивана Гайвазовского. Но в этих же статьях начинали звучать и первые предостережения в излишней эффектности, резкости красочных отношений. О том же напоминал своему молодому другу его покровитель и доброжелатель А.Р. Томилов, любитель искусства, меценат, друг Сильв.Ф. Щедрина, А.О. Орловского, О.А. Кипренского, тонко понимавший природу творчества.
Приверженность Айвазовского романтизму предполагала свою стилистику, предпочтение определенным сюжетам и особую живописно-пластическую манеру изображения, сложившуюся у художника к началу 1840-х годов. Стихия моря с непредсказуемостью его состояний, выходящих за пределы обыденного, отчаяние человека в неравном противостоянии бушующей бездне и одновременно мужество людей и вечная надежда - все это объединяет картины художника. Эстетика романтизма полностью оправдывала и принимала накал страстей и повышенную звучность цвета на полотнах мариниста. Кульминацией его романтических настроений стала знаменитая картина «Девятый вал» (1850, ГРМ), своеобразная срединная точка его творчества. И в последующие годы художник не отказывался от захватывающих воображение эмоций и форсированных колористических решений. По-разному воспринимались они художественным сообществом и критикой. Сравнивая скорость работы Айвазовского и количество выпускаемых им в свет картин с писательской «производительностью» Александра Дюма, Ф.М. Достоевский выделял среди других картину Айвазовского «Буря под Евпаторией» (1861, Государственный музей-заповедник Царское Село), отмечая, что «в его буре есть упоение, есть та вечная красота, которая поражает зрителя в живой, настоящей буре»[5]. В середине 1860-х годов П.М. Третьяков, увлеченный живописью Айвазовского, обращался к художнику с просьбой: «„дайте мне только Вашу волшебную воду такою, которая вполне бы передавала Ваш бесподобный талант»[6]. Тем не менее собиратель очень осмотрительно относился к пополнению картинами Айвазовского своего собрания. Его останавливала причудливая исключительность полотен художника. Время формировало иные восприятия и понимание прекрасного. Оно было высказано Третьяковым в письме другому художнику, А.Г. Горавскому: «Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес - дайте мне хотя лужу грязную, да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть, это дело художника»[7]. И.Н. Крамской, делясь впечатлениями о выставке Айвазовского 1875 года в Академии художеств, с некоторой иронией выражал свое недоумение: «„я, вероятно, не понимаю их [картин] достоинств... Айвазовский, вероятно, обладает секретом составления красок, и даже краски самые секретные; таких ясных и чистых тонов я не видал даже на полках москательных лавок»[8]. Но через несколько лет, когда Айвазовский выставил свое грандиозное полотно «Черное море» (1881, ГТГ), Крамской, в потрясении рассматривая это произведение, произнес библейские слова: «Дух Божий, носящийся над бездною....Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю»[9].
В разбросе мнений и восприятий творчества Айвазовского от искренних восторгов зрителей и до отрицания всего, что выходило из его мастерской, негативное соединение его имени только с салонной живописью, которая на протяжении многих лет вызывала отторжение, как важные опорные точки выделяются суждения о художнике Н.Н. Ге, М.А. Врубеля и неоднозначное, но аналитически емкое - А.Н. Бенуа. Эмоциональное, страстное, окрашенное трагизмом искусство Ге среди современного ему позитивизма развивало романтическую традицию начала XIX века. Именно она увлекала его в живописи Айвазовского, и это связывает импульсивное творчество Ге с одним из ярких русских романтиков XIX столетия. Кроме того, он усматривал в живописной стихии Айвазовского столь высоко ценимую им «живую форму», без которой он не мыслил проявления творческого духа.
К.А. Коровин в своих воспоминаниях не один раз воспроизводит мнение Врубеля: «Айвазовский - замечательный художник... Я видел выставку Айвазовского - отличный художник». И здесь же Коровин приводит слова Врубеля: «Написать натуру нельзя и не нужно, должно поймать ее красоту»[10]. Они оказываются созвучными убеждению Айвазовского: «Живописец, только копирующий природу, становится ее рабом, связанным по рукам и ногам»[11]. И.Е. Репин причислял Айвазовского к художникам «эллинского духа», «эллинского миросозерцания»[12]. Изысканный художник начала ХХ века, умный и острый критик А.Н. Бенуа, к оценкам которого прислушивается уже не одно поколение специалистов, в Айвазовском наряду «с негоциантскими... инстинктами» видел «истинно художественный темперамент, и только чрезвычайно жаль, - продолжал он, - что русское общество и русская художественная критика не сумели поддержать этот темперамент, но дали, наоборот, волю развернуться недостойным инстинктам этого художника»[13]. Однако Бенуа отмечает важнейшее качество искусства Айвазовского, воспринятое им от великих европейских мастеров У Тернера, Д. Мартина, Ж. Гюдена, - интерес и возможность изображения эпической жизни стихий: воды, неба, космоса. «Никто из художников в России не находился на такой высоте, чтоб заинтересоваться трагедией мироздания, мощью и красотой стихийных явлений»[14].
