Из воспоминаний Д. А. Роштейна
Воспитывалось нас три брата в Первом (Петербургском) кадетском корпусе. Старший брат мой был мальчик весьма бойкого, живого характера; наделен он был от природы быстрым соображением, находчивостью, умом, и науки ему давались легко; все это выделяло его из общества сверстников.
Но при всех хороших качествах, брат имел самолюбиво-независимый характер, который, все более и боле развиваясь в нем, привел его к серьезным последствиям, когда уже он был на службе, что и побудило меня написать этот рассказ из незабвенной жизни в Бозе почившего императора Николая Павловича, имевшего большое значение в судьбе моего брата.
В корпус был я определен с братьями за заслуги отца, который служил в военной службе. Товарищество у нас в корпусе было самое дружное: находясь, многие годы и развиваясь вместе, мы естественно сплачивались в одну семью - так были тесны наши интересы, и горе и радость переживались нами вместе.
Каждый из нас настолько был проникнут духом товарищества, что стоял всегда горой один за другого, и выдать кого-либо даже за самую безобидную шалость, столь свойственную детскому возрасту, почиталось между нами позором, а потому никто из нас и не решался на это, так как можно было навсегда уронить себя в глазах сверстников и потерять всю их привязанность и дружбу.
Вот на этих-то началах собственно и развивались в нашем маленьком мире все нравственные качества, столь необходимые в жизни. И сколько корпус дал отечеству деятелей на всех поприщах, сколько есть и таких, которыми общество гордится и по сию пору!
Отца своего я не помню. Матушка овдовела рано, на 23 году жизни. Она всю себя посвятила нам: мы, дети, были для нее все, весь мир ее заключался в нас. Со своей стороны мы мало сказать любили мать: мы ее боготворили.
Жила она безотлучно в Петербурге и в неделю раз всегда бывала у нас в корпусе. Матушка не имела состояния, жила исключительно пенсией, и жила бедно, так как пенсия была очень небольшая; но, не смотря на скудность ее средств, она нам отдавала все, что имела.
Старший мой брат был выпущен из корпуса шестью годами ране нас, мы же с братом окончили курс вместе. По выходе из корпуса брат поступил в лейб -Бородинский полк его высочества наследника цесаревича. Полк стоял во Владимире, в лагерное же время переходил на стоянку в Москву.
Известия о брате мы имели как от матери, так и через него самого. Письма его читались нами с большим интересом. Писал брат отлично, а рассказ его был освещен такими яркими талантливыми красками, что не только мы, но и наши товарищи, которые всегда присутствовали при чтении его писем, заслушивались их...
Наш корпус был любимым корпусом покойного государя Николая Павловича! Его августейшие дети, не исключая и наследника цесаревича, покойного государя Александра Николаевича, были кадетами Первого корпуса. Мне приходилось стоять во фронте рядом с великими князьями Константином, Николаем и Михаилом Николаевичами.
Они, входя в наш мир, совершенно подчинялись корпусной дисциплине и условиям кадетской жизни. До сих пор о них сохраняется самая незабвенная память в моих воспоминаниях, об удивительном их радушии, высокой гуманности и самого простого товарищеского обращения со своими сверстниками.
Государя мы часто видели в корпусе. Он всегда осчастливливал нас своими милостями, так как ко дню его приезда нам делали многие льготы, прощались грешки и шалости, и дней приезда государя в корпус мы ждали как праздника.
Однажды, приехал к нам в корпус из Москвы давнишний знакомый матери Сергей Карцев и сообщил нам печальную весть, что старший брат Аполлон предан военному суду за нарушение дисциплины; Карцев просил нас передать матушке эту весть, советуя найти возможность каким-либо образом спасти его.
На следующий день в корпусе был прием родных, и матушка, по своему обыкновению, приехала к нам. Мы ей передали все, что узнали от Карцева. Не буду говорить, как должна была принять эту весть матушка и что нравственно должна была испытывать при ее нежной любви к нам.
Узнав о несчастье сына, она не долго медля взяла себе место в мальпосте (тогда еще Николаевской железной дороги не было; мой рассказ относится к сороковым годам), взяла с собой последнюю, накопленную ею путем долгих лишений и экономий, тысячу рублей ассигнациями, назначенную для нашей же обмундировки к выходу из корпуса, и отправилась в Москву, где на Вознесенской гауптвахте (теперь Исторически музей) встретила сына нравственно и материально убитым, так как уже около двух лет судился он при Московском ордонасгаузе (буквально: приказный дом) и все это время скрывал и от матери, и от нас, свое положение, о котором мы узнали только благодаря Карцеву.
Не смотря на все хлопоты и расходы матери, дело уже было поставлено настолько серьезно, что очень трудно было помочь брату, и ему грозило быть разжалованным в солдаты.
Прожив два месяца в Москве и узнав окончательно, что дело брата будет отправлено на конфирмацию государя императора (утверждение), она возвратилась в Петербург. В это время мы стояли лагерем в Петергофе. Приехав к нам, она со слезами на глазах объявила нам о несчастье брата, передала от него поцелуй и благословение со словами: "Бог знает, когда мы еще увидимся и увидимся ли".
Слезы, горе и беспомощное состояние матери на меня произвели такое впечатление, что в моей голове блеснула мысль просить о милости отца нашего, под покровительством которого мы росли и воспитывались. Хотя намерение мое было прекрасное, но очень трудно исполнимое уже по одному тому, что тринадцатилетний ребенок должен идти к императору и просить его милости за брата в столь серьезном деле. Но намерение мое настолько меня преследовало, что я, наконец, решился, во что бы ни стало его исполнить.
Дождавшись удобного случая и тайком добыв себе от каптенармуса новую куртку, отправился я в Александрию, где по своему обыкновению проводил государь с императрицей и всей августейшей семьей каждое лето. Окольными путями, через заднее поле, попал я в Английский парк, затем в верхний Петергофский, наконец, дошел и до входа в Александрию.
Но здесь я сильно струсил, боясь, что часовые меня не пропустят, так как это был будний день, а кадеты гуляли всегда с разрешения государя в Александрии только по праздникам. Помню, день этот был четверг. Прочитав "Отче наш", я однако прошел совершенно свободно, незамеченным, вероятно, часовыми, и направился прямо по главной аллее, ведущей ко дворцу.
На пути я встретил наследника цесаревича Александра Николаевича, едущего в коляске с цесаревной Марией Александровной. Так как его высочество был шеф Бородинского полка, то мне блеснула мысль просить его за брата; но, подумав, я решил, что просьба моя не может миновать государя, если бы даже наследник и обратил на нее внимание, и стал во фронт.
Поравнявшись со мной, наследник удостоил меня словами: Здорово, карапуз! и проехал мимо, не обратив никакого внимания, что я в будни гуляю в Александрии. Затем я продолжал путь дальше и дошел, наконец, до дворца.
День был ясный. Вечерело. Заходящее солнце заливало своими лучами раскинутые перед дворцом цветочные клумбы; среди них извилистой лентой пробегали дорожки и пропадали в парке. Перед фасадом красовалась огромная белая мраморная ваза с отлогими краями; вода бежала из нее шумными потоками и скатывалась с плит.
Лучи солнца дробились в струях воды в радужные оттенки. Из вазы огромным водяным столбом выбрасывался фонтан, как дымчатое облако, и усыпал беловато-прозрачною пылью ползущую у подножия фонтана растительность. В стороне я увидел плющевую беседку и, боясь быть замеченным среди цветника, укрылся в ней, где меня никто уже не мог видеть, мне же чрез ветки плюща было видно, что делалось во дворце. Через зеркальные окна, из которых некоторые были открыты, я увидел, как вся царская семья обедала.
Прежде всех я заметил государя, возле него императрицу Александру Федоровну, великого князя Михаила Павловича, великих княжон Ольгу Николаевну и Марию Николаевну и великих князей Константина, Николая и Михаила Николаевичей; при них на конце стола сидели генерал-адъютант Философов и адмирал Литке с бароном Сергеем Сергеевичем Корфом.
Обед продолжался с час, после которого государь с императрицей и великим князем Михаилом Павловичем вышли на террасу, обращенную к морю. Михаил Павлович предложил государю сигару. Государь откусил кончик сигары, закурил и скоро ее бросил. Я в первый раз видел государя курящим.
Это меня сильно интересовало, как и все, что происходило пред моими глазами и свидетелем чего я был столь странным образом. Сердце у меня сильно билось из боязни, что кто-либо из царской семьи случайно может войти в беседку и увидать меня.
Я уже хотел было выйти из моей засады, как вдруг услышал шум экипажа, который подавали к крыльцу. Я так и замер на месте, думая, что экипаж этот подан государю: мною овладело отчаяние, что государь сейчас может уехать, и я не исполню моего намерения, и что все мои тревоги, волнения, будут напрасны.
На мое счастье экипаж был Михаила Павловича, и я видел, как он, простившись с государем и государыней, уехал на свою дачу в Ораниенбаум. Пользуясь минутой, я быстро вышел из беседки и направился к дворцу великих князей. Пройдя несколько шагов, я встретил великого князя Николая Николаевича. Он бежал в свои покои, но, завидев меня, быстро остановился и спросил:
- Ты что сюда забрался?
- Я отпущен домой и гуляю, ваше высочество, - ответил я, смутясь.
- Как же ты гуляешь, когда сегодня будний день.
- Я именинник и отпущен домой, ваше высочество...
Я лгал, не зная, что отвечать.
- Хорошо! так подожди меня здесь: я сейчас вернусь, и пойдем играть... Хочешь? Нужно сказать Сергею Сергеевичу. Сказав это, он скрылся.
Испугавшись этого и зная, что если барон Корф меня увидит, то отправит в корпус, а потому, не дожидаясь возвращения великого князя, я поспешил уйти в прилегающую аллею, на конце которой увидел знакомые мне дрожки государя и сидящего на козлах кучера Макара.
Его мы, кадеты, знали хорошо. Как теперь вижу правую его перчатку и на ней крупным шрифтом слова: "Макар, кучер его императорского величества". Около лошади стоял казак. Я подошел ближе и спросил:
- Чья это лошадь?
- Его императорского величества, - ответил мне кучер.
- А вам что нужно, барин? - спросил меня казак.
- Да так, ничего: я просто гуляю, - ответил я и пошел по аллее, ведущей к дворцу.
Зная, что государь должен непременно ехать по этой аллее, я спрятался в листву и со страхом начал ждать проезда государя. Мне пришлось недолго ждать; но трудно передать, что испытывал я в те минуты, когда заслышал стук приближавшегося ко мне экипажа и увидел государя: я ощущал и страх, и надежду; меня даже брало раскаяние в том, что я решился на столь смелый шаг; мне хотелось спрятаться, убежать, но какой-то внутренний голос побуждал меня остаться на месте и довести дело до конца.
Эта борьба чувств происходила во мне так быстро, что я, выйдя на дорогу, не помню, как стал во фронт; когда же государь поравнялся со мной, то я до того растерялся, что ничего не нашел лучшего сделать как перекреститься. Это и заставило государя обратить на меня внимание. Он приказал кучеру остановиться и, окинув меня с ног до головы своим обычным строго-проницательным взглядом, спросил:
- Что тебе надо? Поди сюда!
- Ваше императорское величество, осмеливаюсь просить за брата, - произнес я дрожащим, испуганным голосом.
- Что у тебя брат? - спросил государь, глядя на меня все также строго.
- Он имел счастье воспитываться в Первом кадетском корпусе, а теперь под судом...
- За что?
- За нарушение дисциплины.
- Какого полка?
- Его высочества наследника цесаревича Бородинского полка.
Государь, видя мой страх и смущение и, вероятно, желая меня ободрить, окинул меня совершенно иным взглядом, взял меня за нос и сказал:
- Но, но, но! говори подробно, в чем дело.
Видя, что государь так милостив, и несколько придя в себя, я быстро схватил его руку и начал крепко целовать ее.
- Простите брата, государь! Его никто больше простить не может, кроме вас!..
- Я этого дела не помню, - ответил государь.
- Дело брата будет на днях представлено на конфирмацию вашего императорского величества.
- А ты почему знаешь?
- Я это знаю от матери: она передала нам об этом несчастье... Горе матери заставило меня просить ваше величество о помиловании брата. Он заменял нам, как старший, отца!
С этими словами, обняв колени государя, я начал целовать их и едва мог сдерживать рыдания. Когда же я взглянул на государя, то увидел в глазах его такое выражение, которое навсегда осталось в моей памяти и которого забыть невозможно.
Я снова стал целовать руку государя.
- Полно, полно шалить! Где твой отец?
- Умер в кампанию 1812 года.
- А получает ли мать твоя пенсию?
- Получает.
- Сколько?
- Не знаю...
- У тебя есть еще брат?
- Есть. Он старше меня годом и воспитывается тоже в корпусе.
- А как вы учитесь?
- Хорошо.
- А поведение?
- Я шалун, а брат хорошего.
- А ты просился ко мне?
- Никак нет... Я решился быть за это наказанным.
- Так ты без спросу ушел? - сказал государь, как бы обдумывая что-то.
Я молчал.
- Я тебе, мой милый, ничего не могу сказать, потому что дела этого не знаю, но, будь покоен, разберу.
С этими словами государь уехал. Я стоял как вкопанный: весь этот разговор произвел на меня такое впечатление, что я решительно не знал, что мне делать и куда идти. Государь, проехав немного, повернулся назад и, видя, что я стою на том же месте, крикнул: - Будь покоен: разберу!
Затем экипаж скрылся из виду и я слышал только, как стук колес постепенно замирал в конце аллеи. В страхе и радости отправился я из Александрии на дачу, где жила моя мать у знакомых, и передал ей мою встречу с государем. Узнав, что я просил государя за брата, она сильно перепугалась, боясь, что меня за это исключать из корпуса. Я успокаивал ее, думая, что мне за это ничего не сделают.
Матушка благословила меня, крепко обняла и отправила в корпус, приказывая непременно явиться к директору и во всем чистосердечно ему признаться. В лагере никто не заметил моего отсутствия, и я спокойно пошел ужинать и, наконец, спать. Ночь провел я тревожно...
На следующее утро, зная, что директор встает рано, я отправился к нему, прося человека доложить генералу о моем приходе. В то время директором корпуса был генерал-лейтенант Шлиппенбах (барон Константин Антонович).
Из открытой двери я слышал, стоя в передней, как человек назвал мою фамилию и голос генерала, сказавшего:
- Верно, что-нибудь напроказничал, и пришел вперед извиняться!
Затем человек вернулся и объявил мне, что я могу идти к генералу. Я вошел. Генерал сидел в халате и пил кофе. Осмотрев меня, он сказал:
- Напроказничал что-нибудь и пришел извиняться! Да?
- Виноват, ваше превосходительство! - ответил я.
- Я знаю, что ты виноват!
- Виноват, ваше превосходительство! - повторил я еще раз.
- Знаю, знаю, что ты виноват!
Собравшись с духом, я быстро сообщил, что просил государя о брате, но не докончил речи. Слова мои произвели на старика такое ужасное впечатление, что он вскочил со стула и выронил из рук стакан с недопитым кофе. Осколки от стакана зазвенели по сильно натертому полу. Я стоял молча, как осужденный, глядя на генерала, на пол, на лужу кофе.
- Что же такое случилось? - наконец спросил меня генерал.
Я рассказал ему все подробно. Старик видимо был поражен и долго не мог прийти в себя. В раздумье ходил он по комнате и колебался, не зная, что мне ответить.
- Что же я могу сказать тебе? - произнес генерал, останавливаясь передо мною. - Что ты добрый брат, это делает тебе честь, но что ты ушел самовольно из лагеря... и куда же? К государю императору! - за это тебя отдерут перед корпусом, так в этом тоже нет сомнения!
Я молчал, не сводя глаз с генерала. Затем, спросив меня, - не в разводе ли я, так как в этот день назначен был развод в присутствии государя, отправил меня в лагерь. Развод прошел благополучно, государь остался кадетами очень доволен, но ни слова не спросил у директора относительно меня. Как помню, день этот была пятница.
Суббота прошла без всяких событий, наступило, наконец, и воскресенье. Кадеты отправились в Александрию; но меня с братом не пустили. Трое моих товарищей, возвращаясь уже в лагерь, встретили государя, ехавшего в дрожках. Государь остановил экипаж и, подозвав всех троих, спросил:
- Вы куда?
- В лагерь, ваше императорское величество!
- Я тоже еду в лагерь. Послушайте, карапузы: у вас в корпусе есть три брата; старший из них выпущен в Бородинский полк, но разжалован... как фамилия?
- Роштейн, ваше величество! - ответили товарищи, зная хорошо мою историю, которая успела облететь все корпусные углы.
- Роштейн... Роштейн! - повторил государь, как бы желая запомнить мою фамилию.
- А как они учатся?
- Хорошо.
- А какого поведения?
- Один шалун, а другой хорошего...
- Часто ли они видят мать?
Товарищи, зная хорошо матушку, рассказали государю, что она даже по льдинкам переезжает к нам и что нет дня, в который допускаются родные, чтобы она его пропустила. - Что это значит: по льдинкам? - спросил государь.
Кадеты объяснили, что матушку не останавливает даже и ледоход на Неве, когда перевоз бывает очень опасен. (Николаевского моста тогда еще не было, а Исаакиевский в ледоход разводился). Затем государь уехал. Вернувшись в лагерь, товарищи рассказали мне о встрече с государем. На следующий день приехали к нам на учение в лагерь великие князья Николай и Михаил Николаевичи. Николай Николаевич, подойдя ко мне, спросил:
- Отчего же ты мне не сказал, что приходил просить государя за брата?
- Я не смел сказать, ваше высочество, так как вы сказали бы барону Корфу, и тогда бы меня отправили в лагерь и посадили б под арест за самовольную отлучку, - ответил я.
- Да, это правда. Ну, поздравляю тебя: государь твоего брата простил! Иди благодарить его.
При этих словах, вне себя от радости, я поцеловал великого князя в плечо... Вся моя история наделала много шума в корпусе. Я сделался в кругу товарищей героем. Многие родные товарищей нарочно приезжали в корпус, вызывали меня, целовали, дарили лакомства и с живейшим участием расспрашивали меня обо всем.
Как теперь помню, в будни, во время классных занятий, приехал какой-то мне неизвестный старичок и просил меня вызвать. Когда я пришел к нему, он долго смотрел на меня, со слезами на глазах обнял, поцеловал и сказал: - Молодец!
Начальство, узнав о прощении брата государем, в праздничный день нарядило меня с братом в новые куртки и отправило с наставлениями в Александрию, чтобы мы, когда государь выйдет к нам (а такой милостью кадеты всегда пользовались), бросились благодарить его.
Придя ко дворцу, мы не успели еще дойти до крыльца, как государь уже вышел к нам. Брат и я, отделившись от товарищей, бросились бежать к нему. Государь, узнав меня, погрозил нам пальцем и сказал: - Смотрите, шалуны: напишите брату, чтобы он больше не проказничал!
Через несколько дней матушка нам сообщила, что состоялся высочайший приказ о помиловании брата, с переводом его на Кавказ, принимая во внимание молодость его лет...
