Вспоминая выставку викторианской фотографии
Мы имеем, казалось бы, все основания полагать, что фотография – это область, которая в полной мере принадлежит покорившему её человеку. Моментальная съёмка, практически неограниченные ресурсы памяти для хранения электронных снимков и уж точно ничем не ограниченный арсенал средств, позволяющих полностью преобразить любой случайный кадр, возможность создания бесчисленного количества копий «в один клик» - всё это и многое другое стало частью нашей жизни (в особенности это касается тех, кто «активен в соцсетях»).
Поэтому для неискушённого зрителя ранняя фотография – та ещё экзотика. Изображения, лишённые привычного нам качества, монохромные, где-то слегка расплывшиеся, изображения, значение которых не всегда ясно и порой даже пугает…
В каком-то смысле можно утверждать, что современный «пользователь» (ибо в эпоху потребления понятие «пользователь» наиболее уместно по отношению к любой человеческой деятельности), настолько привыкший к бездумному «селфитворению», что фотография для него давным-давно превратилась во что-то вроде ежедневной чистки зубов, – что этот самый «пользователь» воспримет произведения ранней фотографии почти в точности так же, как их воспринимали современники самых первых мастеров съёмки, т.е. как некую диковинку, не совсем понятно для чего вообще выдуманную.
«Да там, считай, вообще ничего не видно!», «Эти фотки все во-о-от такого размера!» – вот отзывы посетителей выставки работ одного из первых фотографов по имени Генри Тальбот. Посетителей, которые ни много ни мало считают себя эстетами, знатоками искусства и т.д.
То есть люди пожимают плечами – и, махнув рукой, благополучно забывают о «странной» выставке.
А между тем выставка вовсе не так проста и скучна, как может показаться. Как и во всём, что касается искусства (а фотографию можно смело назвать одним из самых сложных для понимания видов искусства), важно то, как ты смотришь и что ты видишь.
И чем старше произведения, представленные на твой суд, чем большее расстояние отделяет тебя от времени их создания, тем более строгим должно быть твоё отношение к самому себе и к тому, как ты оцениваешь рассматриваемое.
Работы Тальбота как раз принадлежат к тем произведениям, с которыми невероятно сложно знакомиться без предварительной подготовки, – вот почему я, совершенно случайно обнаружив вечером накануне 27-го марта 2018 года, что в Пушкинском музее будет лекция по истории фотографии, которую к тому же читает наша преподавательница Ирина Чмырёва, поспешила приобрести билет на эту лекцию.
Это действительно было потрясающе, и я долгое время находилась под огромным впечатлением от того, что услышала и увидела, – но было бы преувеличением сказать, что это приблизило меня к пониманию творчества Тальбота.
Как раз наоборот: чем глубже проникаешь в суть предмета, тем больше становится область непознанного.
Тема лекции охватывала буквально всё, что только можно было охватить в связи с зарождением и развитием фотографии: особенности технического процесса, отношение самих первооткрывателей и тех, кто наблюдал за ними со стороны, к новому виду искусства (искусства ли?.. – это ещё не было до конца ясно ни тем, ни другим), те вопросы, которые неизбежно возникали по мере совершенствования фотографии.
Безусловно, всё это позволило внутренне «встряхнуться» и худо-бедно влиться в контекст эпохи. И всё же подлинное понимание того, что хочет сказать – или, вернее, показать – художник, рождается именно из созерцания.
Ранняя фотография… по сути, это ещё даже не фотография, строго говоря: это загадочная калотипия, какой-то архаичный и, кажется, примитивный способ печати изображений. Позже, когда начинаешь читать о нём и вникать в тонкости процесса, приходит осознание того, что стоит за каждым из этих крошечных снимков, а поначалу приходится приложить некоторое усилие, чтобы заставить себя увидеть.
Калотипия (от греческого «калос» - красивый, «типос»- отпечаток) — способ получения негативного изображения на бумаге, пропитанной светочувствительным раствором. Негативное изображение использовалось впоследствии для изготовления позитивных бумажных отпечатков.
(www.vlador.com)
И в этом тоже таится нечто особенное: изображению нужны время и усилие творца, чтобы в буквальном смысле появиться на свет, – и точно так же время и усилие требуются от зрителя, если он хочет его увидеть.
С этой точки зрения очень удачным мне показалось решение оформить небольшие по формату фотографии в паспарту с очень широкими полями – тем более, что это в сознании того, кому довелось побывать на лекции, накладывается на слова самого Тальбота, который огромное значение придавал полям, естественным образом обрамлявшим его работы.
Многие выставки произведений подобного формата оформляют по принципу экономии места, помещая по две-три работы в одну рамку, – но здесь, смею предположить, присутствовал ещё и метафорический акцент: зритель невольно сосредотачивает всё своё внимание на конкретной работе, тем самым как бы подчёркивая её ценность и уникальность (а ведь так оно и было на заре фотографического искусства, когда каждый отдельный снимок был ценностью!).
Таким образом, создаётся атмосфера почти аскетического созерцания, что позволяет глубже прочувствовать то внутреннее напряжение, которым наполнены снимки.
Расскажу о некоторых работах – о тех, что впечатлили меня больше всего. В первую очередь это, конечно же, «Открытая дверь».
Признаюсь, я не обратила бы на неё должного внимания, если бы не лекция, где был приведён пример её анализа из книги, названия которой я, к сожалению, не помню, – анализа композиции, диагональных ритмов и т.д.; а упоминание о «тьме», скрывающейся в глубине пространства, меня прямо-таки заворожило.
Рассматривая снимок самостоятельно, я думала уже о другом – о том, что Тальбота, который, судя по всему, не чуждался романтики, могло привлечь «сказочное» сочетание предметов: старая метла, старые каменные стены, стеклянный (возможно, из цветного стекла?) фонарь на гвозде, тяжёлая дверь с заклёпками, ведущая в чулан, и ажурное окно, мерцающее во мраке, – чем не ведьмин уголок?
Тальбот ведь не был профессиональным художником, многие его снимки («Лестница», «Окно в кабинете») смотрятся не более чем случайными дублями:
То же самое можно сказать и об «Открытой двери» – и, однако же, она чем-то цепляет взгляд.
Старинные фото сами по себе уже окружены неким мистическим ореолом: за счёт несовершенства техники изображение приобретает как бы «сверхсовершенство», пространство становится как будто бы более глубоким, чем в реальности, и при этом менее реальным – за счёт растворения контуров и засвечивания. И в данном контексте дверь, ведущая в неизвестность, дверь, окружённая такими знаковыми предметами, становится чем-то большим, чем она была до того, как фотограф направил на неё свой аппарат.
Далее – портреты людей. Просматривая фотографии, сделанные в компании друзей, человек автоматически ловит взглядом свой собственный взгляд, сразу же выхватывая из множества лиц своё собственное. Взгляд – вот то, что говорит красноречивее любой, даже самой изысканной предметной композиции:
Присутствие человека на снимке сразу поднимает его цену в наших глазах: мы видим не только предметный мир, одухотворённый взглядом со стороны, но и героев этого мира.
Некоторых из них Тальбот запечатлел в движении, за работой или на отдыхе, – и то, как при этом смазались их движения, придав очертаниям фигуры какую-то «полубесплотность», эфемерность, само по себе прелестно: эта случайность как бы усиливает эффект присутствия, передаёт ощущение мимолётности момента.
И совсем другая интонация у одиночных постановочных портретов.
Вот хмурый джентльмен (Н. Хеннеман) – он словно растворяется в потоке света: что интересно, сам воздух, запечатлённый на фотографии, наполнен каким-то плотным беспорядочным движением, которое пронизывает неподвижность самой модели и, сливаясь с ней, создаёт тот же самый эффект «сверхреальности», о котором я уже размышляла, глядя на «Открытую дверь».
Вот девочка, чем-то похожая на знаменитую инфанту Маргариту Веласкеса: резкие тёмные пятна причёски и платья и почти исчезнувшая светлая линия плеч превращают её портрет в практически плоское изображение, графически очень выразительное.
Вот семейная пара в саду: композиция, застывшая в вечности, не случайно заключена в круг – символ этой вечности; его тёмный костюм сливается с тенью, а её белый чепец ослепительно сверкает в лучах солнца, притягивая взгляд и сосредотачивая его на лице женщины – лицо в тени, полуприкрытое ладонью: она вся ушла в себя, и мы можем лишь пытаться проникнуть в тайну, которая заключена в её мыслях.
Пожалуй, это один из самых глубоких во всех смыслах снимок, и здесь особенно чётко просматривается то, чем по сути является фотография, – «светопись». Именно то, как высвечены те или иные предметы, определяет красоту изображения, именно свет преображает обыденность состояния и задаёт иной тон сюжету.
В каком-то смысле это «магия» – вернее, химия. Всё-таки эксперименты Генри Тальбота (как и эксперименты Ньепса и Дагера) были в первую очередь химическими, а не художественными экспериментами.
Благодарю за внимание и надеюсь, что информация была полезной!
Не забудьте поставить «Нравится» (если, конечно, понравилось).
Ещё одно эссе по старой фотографии: еврейское гетто в Варшаве 1930-х годов
Рецензия на выставку детской дореволюционной книги
