В ночь с 1 на 2 июля 1904 года оборвалась жизнь великого русского писателя и драматурга Антона Павловича Чехова. Ему было всего 44 года… Однако даже за несколько часов до смерти он продолжал придумывать новые сюжеты. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, сопровождавшая больного мужа в Германии, вспоминала, как Чехов в день своей кончины весело излагал ей замысел рассказа, описывая фешенебельный курорт, где много жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев… «И вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки — одним словом, отовсюду собираются с мечтой сытно поужинать после физической усталости дня. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал…»
Русский Екклесиаст
… Но то рассказ, а что же пьесы? Не успел написать Чехов задуманной им ещё в 1888 году философской трагедии на библейский сюжет о царе Соломоне, хотя в бумагах его уцелел отрывок — монолог Соломона, которого бессонной ночью мучают раздумья о тайнах бытия. «Сюжетов много, — писал Чехов А. Суворину. — Можно «Соломона» написать, можно взять Наполеона III и Евгению или Наполеона I на Эльбе...» К мысли о Соломоне он возвращался не однажды. Думается, не случайно именно Книга Екклесиаста волновала его воображение. Современники отмечали, что под впечатлением от неё Чехов находился долгие годы, и даже писали о духовном родстве писателя с этим легендарным персонажем. Сходство было в спокойной мудрости, ясности, презрении к богатству, душевной щедрости, стремлении к познанию. Критик и публицист А. Амфитеатров даже называл Чехова «русский Екклесиаст». «Кто в европейской литературе мог бы лучше Чехова истолковать сложную и глубокую душу великого иудейского царя-пессимиста?» — риторически вопрошал Амфитеатров, и с ним трудно не согласиться.
«Соломон (один). О, как темна жизнь! Никакая ночь во дни детства не ужасала меня так своим мраком, как мое непостигаемое бытие. Боже мой, отцу Давиду ты дал лишь дар слагать в одно слова и звуки, петь и хвалить тебя на струнах, сладко плакать, исторгать слезы из чужих глаз и улыбаться красоте, но мне же зачем дал еще томящийся дух и не спящую, голодную мысль? Как насекомое, что родилось из праха, прячусь я во тьме и с отчаянием, со страхом, весь дрожа и холодея, вижу и слышу во всем непостижимую тайну…» (Из черновых записей А.П. Чехова)
Предвестия новейшей драмы
Сведения о замысле одноактной пьесы «В корчме» относятся к 1889 году. Это должна была быть своеобразная драматическая зарисовка, судя по описанию — абсолютно новаторская. Такие пьесы стали писать уже в 20 веке: «нечто вроде живой картины, запечатлевавшей в перемежающихся настроениях повседневную жизнь толпы». В этой драматической фантазии видны пророческие отблески не только режиссёрского театра настроения, «интуиции и чувства» по Станиславскому. Здесь — предчувствие новой драматургии, написанной уже по законам будущего театра, который сам Чехов, к сожалению, не застал.
Понимаете, — говорил Чехов, импровизируя, — при поднятии занавеса на сцене совсем темно, хоть глаз выколи... За окном гроза, в трубе воет ветер, и молния изредка освещает группы ночлежников, спящих вповалку, как попало... Корчма грязная, неприютная, с сырыми, облезлыми стенами... Но вот буря стихает... слышно, как визжит дверь на блоке, и в корчму входит новый человек... какой-нибудь заблудившийся прохожий — лицо интеллигентное, утомленное. Светает... Многие пробуждаются и с любопытством оглядывают незнакомца... Завязывается разговор, и так далее. Понимаете, что-нибудь в этом духе... А насчет „Иванова“ оставьте, — резко оборвал он, — это не то, не то!.. Нельзя театру замерзать на одной точке!.. (Мемуары Леонтьева-Щеглова).
Тогда же, в 1889 году, Чехов писал Суворину, что имеет намерение переписать его водевиль «Мужское горе», точнее, использовать его сюжет для создания собственной «смешной трагедии» (авторский жанр, также свойственный более позднему времени). В 1892 году хотел заняться переделкой драмы Г. Зудермана «Гибель Содома», для чего перевод её просил сделать Л. С. Мизинову.
Чуть позже Чехов задумывал пьесу о некоем воображающем о себе, любящем порисоваться господине.
«Я хочу вывести в пьесе господина, который постоянно ссылается на Гейне и Людвига Берне. Женщинам, которые его любят, он говорит, как Инсаров в „Накануне“: „Так здравствуй, жена моя перед богом и людьми!“. Оставаясь на сцене solo или с женщиной, он ломается, корчит из себя Лассаля, будущего президента республики; около же мужчин он молчит с таинственным видом и при малейших столкновениях с ними делается у него истерика. Он православный, но брюнет и по фамилии Гинзельт. Хочет издавать газету» (Из письма от 16 февраля 1894 года).
К 1892 г. относится также замысел комедии «Портсигар», о котором Чехов рассказал Суворину 4 июня: «Есть у меня интересный сюжет для комедии, но не придумал еще конца. Кто изобретет новые концы для пьес, тот откроет новую эру. Не даются подлые концы! Герой или женись или застрелись, другого выхода нет. Называется моя будущая комедия так: „Портсигар“. Не стану писать ее, пока не придумаю конца, такого же заковыристого, как начало. А придумаю конец, напишу ее в две недели».
Экспедиция на Северный полюс
Но самым, пожалуй, красивым и загадочным был неосуществлённый замысел безымянной пьесы, о которой вспоминает К. С. Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве». Чехов мечтал о пьесе совершенно нового для него направления. Сюжет был как будто даже не чеховский… Судите сами: два друга, оба молодые, любят одну и ту же женщину; общая любовь и ревность создают взаимоотношения, в конце концов, они уезжают в экспедицию на Северный полюс. Декорация последнего действия изображает огромный корабль, затёртый во льдах. В финале пьесы оба видят белый призрак, скользящий по снегу. Очевидно, это тень или душа скончавшейся далеко на родине любимой женщины…
Читайте на нашем канале другие материалы об А. П. Чехове и его творчестве:
Театр в рассказах А.П. Чехова: "Мир бестолочи, тупости, пустозвонства!"
Советы Чехова начинающим драматургам
Четыре вечера с Чеховым
