Для Марии Фроловской стенка между мирами тонка и прозрачна. Вон смерть грызёт яблоко каменными сточенными зубами. Но останутся яблочные семечки, жизнь от них начнётся снова.
***
Бедный маленький человек на краю февраля
каблуком ковыряет снег, выдыхает — б**!
Сорок лет протянул, как мог, больше не могу.
Я лежащий на крышах смог, мусор на снегу.
Сквозь царапины, стёклышки мутные —
ни снегурочки, ни снегирей.
С этой ёлочки, с этого утренника
заберите меня поскорей!
Обойдусь без «Алёнки» и «Ласточки»,
и без лошади заводной.
С сумасшедшего этого праздничка
заберите меня домой!
Бедный маленький человек на краю февраля
выпил водочки, лёг на снег, и плывёт земля,
и несёт его в Нэверлэнд, в поднебесный ШКИД.
Сняли куртку и башмаки.
Баю-баюшки.
***
Мне сказали, я могу поговорить с тобой.
Есть пещера, где-то в Подмосковье,
если ехать с Казанского,
долго трястись на автобусе,
а дальше какие-то карьеры, разломы,
мы дадим тебе карту,
но я не поехала.
Я не приехала,
когда ты лежал на зелёной,
на пересечении с серой,
в огромном научном центре,
сначала в красной бандане,
потом в каштановом парике с синтетическим блеском,
я видела фотки,
но ты сказал, что теперь устаёшь очень быстро,
и от меня устанешь,
уже устал,
ещё до моего приезда,
до сумки с яблоками и бананами на стуле.
И я не приехала.
Все знакомые уверяют, что я точно была на Митинском,
слушала орган,
видела тебя,
даже цветы какие-то принесла,
даже слова какие-то говорила,
но я не приехала,
ни тогда, ни потом,
а вот не говорить с тобой не выходит,
и я говорю, говорю,
потому что я пещера,
пещера, в которой говорят с мёртвыми,
изо рта в рот, изо рта в рот,
где-то в Подмосковье,
ехать с Казанского,
автобусы ходят два раза в день.
***
Я зажигаю свечу для тех, кто не может сам:
Для бесчисленных духов, танцующих по лесам,
для детей, для которых постель —
дрейфующий плот, и на том плоту
они движутся в темноте,
и слушают, слушают темноту.
Для русалок и для ундин, что живут на причале и у моста;
для старух, у которых в груди
что-то рвётся, и до выключателя не достать;
для того, кто бескрыл и слеп,
словно почва, но вспыхнул и полетел;
кто не выйдет к шоссе и ЛЭП,
потому, что метель, метель.
Для того, кого караулит смерть,
встала в горле, в висках стучит;
И для ночи — чтоб ей себя разглядеть,
в темноте себя различить.
***
Когда я умру
Обрати меня яблочным семечком,
положи в коробочку из-под чая,
и у каждого встречного-поперечного
спрашивай дорогу на Авалон.
А на острове Авалоне
солдатики оловянные, яблоки стеклянные,
да качели сломанные,
на которых качались, когда нам исполнилось
по четырнадцать.
А на острове Авалоне
посади свою яблоню,
сломи с неё веточку, сделай дудочку,
сорви стеклянное яблочко.
Плачь, плачь, моя дудочка!
Катись, катись, моё яблочко!
Пока смерть не разлучит нас
опять
на острове Авалоне.
***
Маленький посёлок на побережье
существует до последнего посетителя,
а когда последний турист,
побросав чемоданы в багажник такси,
помахав на прощанье чайкам и набережной,
исчезает за поворотом,
двухэтажные домики покрываются трещинами,
кракелюрная паутина ползёт по листьям акации и платанов,
осыпаются стёклышки в окнах столовых «Арго» и «Южная ночь».
Выцветают зелёные зонтики на пляжах,
и старушки, торгующие инжиром и виноградом,
сначала становятся прозрачными,
а потом и вовсе развеиваются лёгкой дымкой.
Почта и Аптека держатся, как спартанцы царя Леонида,
подбадривают друг друга:
мы же самые нужные, самые необходимые!
Но вот и они осыпаются и оседают,
и ладно бы остались песок и море,
скалы и яблони —
но ничего, ничего не остаётся.
Беззвучно ломается указатель с названием посёлка.
Пустота.
***
Похоронили старуху, налетели деловитые дятлы.
Стучат, стучат, выколачивают нелепую старухину жизнь, долгожданную её смерть.
А старуха ходит вокруг да около,
Пальцами невидимыми, но всё равно заскорузлыми,
Щупает платья, почти неношеные, на светлый день бережёные.
Стучит, стучит молоток, ревёт дрель, обрушиваются хрупкие полочки,
ходят за старухой полосатые призраки:
кошка, что преставилась в девяносто третьем, и кот Иннокентий.
«Как пойду я по ниточке, — говорит старуха, —
по суровой ниточке, от окна натянутой —
уж вы не ходите за мной».
Прыгают на ниточку полосатые, усатые,
бегут-бегут, выбрались из окна.
«Как пойду я по мостику, — говорит старуха, —
По серебряному мостику, по отточенному лезвию —
Уж вы не ходите за мной».
Бегут-бегут кошки по лезвию, спрыгивают на небесный свод,
красные кровавые селёдочки тянутся с восхода на закат.
Ничего не говорит больше старуха,
А идёт через море горящее,
Через горы стоячие,
Через горе своё, до сих пор не выплаканное.
И бегут за старухой усатые, полосатые,
пугавшие соседей топоточком своим бесплотным,
Мявом своим неслышным.
Так и дошли.
Читать полностью в журнале "Формаслов"
