Глава 34.
- Фрося! Фрося, ты дома ли? – раздался во дворе Мельниковых голос соседки Устиньи.
- Дома, дома я, чего кричишь, - недовольно проворчала Ефросинья Мельникова, выглядывая из амбара.
Устинья почитай, что бегом примелась во двор соседки и стала с жаром говорить:
- Сама я видала, сама! Сваха Никиткина к Житниковым пошла нонче! Ей-ей тебе сказываю! – забожилась соседка, - Видать, за Прошку просить станут Житниковы! Сговаривать скоро станут, я думаю на Красную горку сговорят!
Ефросинья, хоть и не подала виду, а внутри похолодела. Глашка уж который день сидела дома, ревела ревмя, сообщив матери, что Прошка с нею и говорить не хочет. Тогда кого же станут сватать ему родители?
- Фрося, к вам же пойдут, к кому еще им свататься? – заискивающе проговорила Устинья, увидев, как нахмурила лицо соседка, - Я в прошлом годе еще слыхала, мне и сама бабка Никиткина сказывала, что за Прошку Федот хотел твою Глафиру просватать.
- Придут так и придут сваты, - пробурчала в ответ Ефросинья, - Их дело, кого сыну в жены брать! А за Глафирой у меня и без Прошки женихи в очередь стоят! Свояченица моя мне давеча весточку прислала, с Уезда, что спрошают о дочке моей её соседи, богатая семья, справная, для своего парня в жёны! Так я еще может Житниковым и отказ дам в сватовстве!
Зачем она соврала это всё соседке, и сама Ефросинья Семёновна не знала, просто материнским своим чутьём она поняла, что не к ним во двор на сговор придёт в этот раз сваха Никиткина. И не хотелось ей уронить и себя, и дочку свою в грязь лицом…
Ефросинья знала про кошель, который взяла её дочь у Афоньки Сирого, и не понимала всеобщего осуждения – деньги, они и есть деньги! И тем более, что разбойника убили, и как раз в ту минуту, едва он не успел навредить Глаше… Нет, Ефросинья конечно ругала дочку за опрометчивость, что пошла туда без спросу, не подумала про опасность… Но ведь Афонька-то и не собирался отдавать кошель Глафире, она его сама добыла! А кто бы на её месте иначе б сделал?! Да никто! Каждый бы взял деньги себе!
Так размышляла Ефросинья, вспоминая кошель, лежащий теперь в окованном её сундуке. И теперь она истово ругалась с каждым, кто смел хотя бы намёком упомянуть то, что деньги в том кошеле – кровавые, политы они людскими слезами, а Глафира пошла к Афоньке, чтобы получить свои «тридцать серебряников» за то, что выдаст разбойнику имя неизвестного лучника…
Про того лучника же чего только и не слыхала Ефросинья от деревенских баб, да от словоохотливой своей соседки. То поговаривали, что вовсе он и не с Берёзовки, а с Усолья, а то сказывали, что он из числа самих тех разбойников и был, и тем самым мстил Афоньке.
Ефросинья спрашивала Глафиру про то, но дочка то ли не знала истинного имени лучника, то ли говорить его даже матери не хотела. В конце концов, Ефросинья решила, что лучник тот – сам Прошка Житников и есть, потому Глаша теперь и молчит, и прекратила расспросы дочери.
Однако покоя ей в тот день, после прихода болтушки Устиньи, не стало и вовсе. Надела Ефросинья нарядный платок, да пошла в гости к куме своей Аглае, а кума её жила в аккурат через четыре дома от избы Житниковых.
Не спеша шла Ефросинья Семёновна по деревне, думала про своё, хмурила брови. Возле избы Житниковых будто замешкалась, задержалась у калитки соседей Никоновых, заговорив с их старой бабушкой на завалинке.
Дождалась, когда во дворе Житниковых показалась сама хозяйка, и крикнула той через плетень:
- Доброго здоровьичка, Пелагея! – ласково приветствовала Ефросинья ненавистную Палашку.
- Благодарствуй, Ефросинья, и тебе здравствовать, - ответила Пелагея, поставила на землю пустое корыто и подошла к плетню.
- До кумы иду, - сказала Ефросинья только чтобы начать беседу, - Давно её не проведывала. Что, ты уже я гляжу холсты белила?
- Начала выбеливать, - согласно кивнула Пелагея и собралась уже было уйти вглубь двора, но Ефросинья удержала её за рукав, переклонившись через невысокий плетень у рябины.
- А что же, Палаша, я вот спросить хочу, чтобы уж готовой быть… Когда от вашего Прохора дочке моей сватов ждать? Всё же приязнь у них меж собой всегда была. Михаила мы оженили, можно и теперь о Глафире озаботиться.
- Так ведь мы сына не неволим, Фрося. Кого сам себе выбрал в жёны, ту и сосватаем, - мягко ответила Пелагея, стараясь даже голосом не обидеть Ефросинью.
- Это как же так? – взвилась Фрося, - Дочка моя сколь его ждет, другим всем отказ дала! Мы её тоже не неволим, а так давно бы уже в Уезд просватали! А Прошка ваш, и глаз не кажет теперь! Али к другой переметнулся?!
- Да Бог с тобою, Ефросинья Семёновна! – голос Пелагеи вдруг сделался строг, - Прохор дочке вашей обещаний не давал. Да и не гуляли они даже, ни на праздники, ни на вечорки. И мы с Федотом разве вам с Наумом что говорили про то, что Глашу станем сватать? Ты напраслину ни на нас, ни на парня нашего не наводи!
Ефросинья, набравшая уже в грудь побольше воздуха, чтобы громче заругаться, от голоса Пелагеи вдруг только обессиленно выдохнула…. Никогда она не терялась в словах, а тут вдруг запросились слёзы из глаз, да так, что сдержать нельзя!
- Ну, Пелагея Захаровна, ты не серчай. Прости, коли чем обидела! Да только дочка у меня одна, любимая, сердце за неё болит! Я думала, любовь у них с Прохором, счастья ей желала.
И не дожидаясь ответа, Ефросинья пошла в сторону своего дома, позабыв, что она шла проведать свою куму. Слёзы текли ручьями по её пылающим от стыда щекам. Последними словами ругала она и Палашку с Федотом, и непутёвого их сынка Прошку, и саму себя за то, что пошла к Житниковым!
Оказавшись дома, дала она волю своему норову, от чего света не взвидела и Глафира, на которую и обрушился весь поток материной злости за несбывшееся желание той породниться с Житниковыми.
На Красную горку погода выдалась расчудесная. Прохор ходил по двору своему и туда, и сюда, выглядывая изредка на улицу. Как нарочно, медленно тянулось время, и улица была пуста, только куры да гуси ходили вдоль плетней выщипывая едва пробившиеся после зимы зеленые стебельки травы.
- Что, Буянко, вот и весна! – погладил парень своего любимца по лохматому загривку, - Поди ж и тебе гулять охота, всё на улицу глядишь!
Прохор ждал, что хотя бы с улицы появятся младшие его братья, Федюнька да Игнатка, хотел он послать их кое-чего разведать… Но те, как назло, носились где-то с ребятишками да домой не спешили.
Решив, что если себя занять делом, время пойдет не в пример скорее, Прохор взялся править колесо на отцовой телеге. Скрипнула калитка, и парень вздрогнул от её звука. В калитку, громко хохоча, ввалились младшие братья.
- Фёдор, Игнат! Как же я вас жду! Подите сюда, просьба у меня к вам имеется!
- Да вот мы, пришли. Что надобно сделать? – степенно ответил Федюнька.
- Сбегайте к Касьяновым, Христом Богом прошу! Да тишком вызнайте, как там сговор идет! Нет сил терпеть, знать охота, дали ли согласие дед Никифор да бабушка Авдотья!
Дело в том, что с самого утра еще снарядилась берёзовская сваха Фотинья Никиткина, вместе с братом Прохора, Ефимом, да с его крёстным Тихоном Игнатьевичем, и пошли в дом Касьяновых, сговорить за Прохора Лагоду.
И вот теперь не находил Прохор себе места, так хотел вызнать, что же там, согласна ли сама Лагода и приёмные её родители… Потому и просил младших братьев.
- Не пойдем мы никуда, Проша, - хитро прищурился на брата Федюнька.
- Это от чего же? Али я вас обидел когда? – в отчаянии воскликнул Прохор.
Мальчишки, смеясь, подбежали к старшему брату и повисли на могучих его плечах:
- А то мы сами дурни? И без твоей просьбы знали, что тебе знать захочется! Только оттудова и идём!
- Ну? Что же молчите? – белея, как полотно прошептал Прохор.
- Да согласна зазноба твоя! – хохотал Федюнька, - И старики Касьяновы согласны! Дед Никифор словно самовар медный светится от радости, а бабушка плачет!
Выдохнул Прохор. Сдавило горло, будто от слёз, сердце билось в груди горячо и радостно.
«Прав был Ефим! Тепло на сердце и соловьи поют! Как же без того жизнь жить человеку!» - думал Прохор, стараясь унять в руках и ногах радостную дрожь.
Гудела новостью Берёзовка, бабы у колодца не смолкая обсуждали, что первый жених Прохор Житников так нежданно просватал пришлую девушку, с загадочным именем «Лагода».
- А девчонка то оказалась красавица писаная! – восклицала румяная Сазониха, - И смотри ж ты, как скрывала свою-то красу – как ни глянешь, всё платок намотан. А я нарочно ходила сватовство поглядеть! Так у неё коса, что твоё золото! И глазищи ясные, зелёные! И голосок обрела, и слух! Вот же как случается! Куда Глашке Мельниковой до неё – как спесь в кружево не ряди, всё одно видать!
- Прикуси свой язык, змея! – орала подошедшая сзади Ефросинья Мельникова, - За своими гляди получше! А дочку свою я бы за Житникова и так не отдала – не люб он ей!
- Как же! Не люб! – не уступала горластая Сазониха, которая не меньше Ефросиньи любила поскандалить, - Да вся деревня видала, как она за Прохором увивалась!
Долго еще на пол деревни слышалась перебранка двух кумушек, и смех деревенских баб да девок, оказавшихся в тот час у колодца…
Да, закончится эта история именно так – предстоящей свадьбой Прохора и зеленоглазой Лагоды. Конечно же, жили они после долго и счастливо, сеяли хлеба, растили детей, любили друг друга до конца дней своих.
Глафира вышла замуж поздно, по меркам того времени, стараниями матери и отца сосватал её вдовец с Архангельского. Мужчина в годах, но хороший, и жену свою молодую любил да баловал. По крайней мере, так Ефросинья говорила бабам у колодца.
* * *
А моя бабушка мне говорила:
- Когда я была еще девчонкой, моя бабушка показывала мне диковинный кожаный колчан для коротких стрел, назывался он тулом, расшитый черным шёлком. На нём была вышита буква «Л». После, конечно, не удалось его сохранить, усобицы и войны, выпавшие на долю нашей Родины, вынуждали людей бросать всё и уезжать с нажитого места… Но я помню, а теперь помни и ты.
И я тоже помню. Потому что живет наследство загадочной Лагоды не только в семейной легенде. А еще и в том, что в роду моём есть несколько поколений потомственных военных, имеющих талант к меткой стрельбе. И в разные времена рождаются в семье девчонки с ясными зелеными глазами.
Благодарю тебя, дорогой мой Читатель, за то, что ты со мною!