27.01.2011
Кирилл Привалов
журнал "Итоги"
Анатолий Карпов — об эликсире гроссмейстера, игре в дурака, о «вечных шахматах» Бобби Фишера, нееврейском мировом турнире, бегстве Виктора Корчного, балахонах «Ананда Марги» и шпионском арсенале СССР.
Наш разговор с Анатолием Карповым состоялся в машине, мчавшейся по заснеженной дороге из Москвы в Тулу. Забив багажник джипа коробками конфет, двенадцатый чемпион мира по шахматам ехал в школу номер 20, где когда-то окончил математический класс и где теперь его ждали старые учителя. Великий гроссмейстер спешил на встречу с собственной юностью и вспоминал...
— ...А когда вы впервые взяли в руки шахматы, Анатолий Евгеньевич?
— Не помню точно. Знаю — это подтверждает и моя матушка, — что интерес у меня проявился с очень раннего детства. Отец играл где-то на уровне второго разряда — не на турнирах, с друзьями. А я подходил к доске и напряженно следил за игрой. Она меня завораживала! Да и какие в ту пору у нас были забавы! А шахматы стали моими первыми игрушками: ладьи — пушками, кони — кавалерией... Я был болезненным мальчиком и играл деревянными фигурками в кровати.
— Ваш папа был туляком?
— Да что вы!.. Мы уральцы. Коренные. Завезли мастеровых три столетия назад, когда создавали демидовские заводы... Бывали когда-нибудь в Златоусте? Нет? А зря. Мы в ту пору считали себя самыми крутыми: дескать, наш завод лучший в Союзе!
В конце 50-х партия и правительство приняли решение, что даже оборонка должна иметь какую-то гражданскую составляющую. Отец создавал цех холодильников, который потом выделился в отдельный завод. Холодильники «Полюс», «Юрюзань», помните? За ними все гонялись... А перед этим папу отправили в Москву учиться в Высшем техническом училище, в Баумановском. Это были скоростные, трехгодичные курсы. Чтобы уложиться в эти сроки, руководство Бауманки пошло даже на исключение гуманитарных наук вместе с историей КПСС из учебной программы. Что само по себе невероятно для той суровой эпохи.
Эти три года отцу платили стипендию в институте, и еще что-то доплачивал завод. Как он выживал, не знаю. Большую часть денег присылал нам на Урал. Времена были тяжелые, послевоенные, голодные. А нас двое: моя сестра Лариса на пять лет меня старше. До моего рождения мама работала экономистом, но, когда я появился, она с работы ушла. Чтобы как-то выжить, освоила профессию швеи. Днем занималась нами, а ночью шила по заказу под тусклой лампой. Тогда и зрение потеряла...
А в 1953-м на отца написали донос. Ночью стук в дверь прикладами. Обыск. Не поверите, но я помню эти разрезанные штыками подушки, летящий пух, плачущую сестру. И страх!.. Не знаю, что эти люди у нас искали, но, слава богу, отца не забрали. А было это буквально накануне смерти Сталина. Могли бы закатать за милую душу...
Потом отец стал главным инженером, и нам выделили двухкомнатную квартиру. Это было здорово! Даже в самые лютые морозы я ходил в школу. На Урале зимой ведь как было: если утром, в семь утра, заводы дают один гудок, значит, мороз, младшие классы не учатся. Если два гудка, вся школа освобождалась от занятий. Но я приходил в класс даже в самую лютую стужу: мы жили рядом, всего триста метров в гору — и я в школе!.. Учиться мне всегда было в радость.
В Златоусте я прожил до 14 лет. Отца перевели в Тулу. Там как раз на заводе «Штамп» имени Б. Л. Ванникова поменяли все руководство.
— Имени того самого Бориса Ванникова, сталинского наркома вооружения?
— Да, одного из руководителей советского «атомного проекта». Начиная с 1965-го отец проработал там одиннадцать лет. У него восемьдесят девять изобретений и патентов, достаточно сказать, что он один из авторов системы «Град» и шариковых противопехотных бомб...
— А с шахматами как отношения развивались?
— Начиналось все в Златоусте, с cекции при металлургическом заводе. Помню хорошо: когда мы туда пришли с отцом, велась запись на турнир на третий взрослый разряд. Тогда ступенек было много: три юношеских разряда, потом мужские — от пятого до первого и выше... У меня в семь лет, понятно, никаких чинов не было. Но тут вступились мои друзья, одноклассники сестры, и попросили меня тоже в турнир записать. Секретарем шахматной секции был Алексей Иванович Пак, настоящий фанат шахмат. К нему ребята насчет меня и подошли. «Пусть сначала выполнит юношеские разряды», — засомневался Пак, глядя на меня. Но ребята его уговорили. А в секции был семидесятипятилетний ветеран по фамилии Морковин. Пак и попросил его сыграть со мной. А мне сказал: «Будешь играть черными. Сделаешь ничью, я в тебя поверю». Мне же удалось выиграть! И, о случай: рояль в кустах. В это время фотограф «Челябинского рабочего» оказался во Дворце спорта и снял меня во время игры с Морковиным. Это была моя первая «шахматная» фотография. Шел 1958 год. В семь лет я уже был абсолютно самостоятельным человеком.
А в девять попал в чемпионат Златоуста среди взрослых и выполнил норму первого разряда. Но присвоить мне этот разряд еще не успели, и я был единственным второразрядником, выступавшим на чемпионате России, на котором вторично выполнил норму первого разряда. Квалификационный билет с первым разрядом мне подписал в 1961 году секретарь судейской коллегии чемпионата Владимир Яковлевич Дворкович, отец нынешнего помощника президента России. В тот же сезон осенью я стал чемпионом города. Мне едва исполнилось десять лет. А через год я стал в Златоусте кандидатом в мастера. Самым молодым.
Помню, в одиннадцать лет я был проездом в Москве и оказался в Центральном шахматном клубе на Гоголевском, 14. Меня представили гроссмейстеру Владимиру Антошину, председателю квалификационной комиссии: «Молодой шахматист, только что выполнил норму кандидата в мастера...» А он отвечает: «Как же! Мне прислали две ваших партии, уровень вполне приличный, поздравляю...» Чтобы председатель комиссии смотрел партии какого-то провинциального мальчишки! Сейчас это кажется невероятным...
Когда переехали в Тулу, сразу пошел в шахматную секцию Дворца пионеров. А там занятия вел тренер по фамилии Ефременков. Он без труда вспомнил, что видел меня четыре года назад на чемпионате России среди юношей. Ефременков — добрая душа! — отвел меня в лучшую в городе школу, причем прямо к директору, и с местными шахматистами познакомил... В пятнадцать лет я стал мастером спорта, опять же самым молодым. Это сегодня звания раздают направо и налево на областных уровнях, а тогда все было очень серьезно.
— А мне вспоминается другой скромный труженик шахмат — Борис Постовский. Тридцать лет назад я познакомился с ним в Школе Ботвинника, где, как известно, занимались и вы. Так вот, Постовский рассказывал, что сам великий Михаил Ботвинник, первый советский чемпион мира, весьма нелестно отзывался о маленьком Толе Карпове. Неужели правда?
— Постовского я помню. Он сейчас живет в Америке, тренирует мальчишек и девчонок... А с Ботвинником у меня, и правда, сложно строилось. По разным причинам. Во-первых, с шахматными книгами, столь почитаемыми Михаилом Моисеевичем, я мало дружил. На них у меня и времени не было . Я много играл — и в блиц, и по ночам, — а когда болел, догонял школьную программу. К тому же мы жили на Урале. Там книг по теории почти не было. Так вот, в 1963 году Ботвинник решил создать первую детскую шахматную школу. Незадолго до этого звание чемпиона мира он проиграл Тиграну Петросяну. Матч неоднозначный, но по большому счету у Ботвинника просто-напросто сил не хватило. Кроме того, право на матч-реванш конгресс Международной шахматной федерации (ФИДЕ) у Ботвинника отобрал. А тут еще «молодая волна» подоспела: все в шахматном мире увлеклись Михаилом Талем, гроссмейстером из Риги, новым героем...
Я попал в первый набор Школы Ботвинника. Нас было шесть ребят и одна девочка.
Ботвинник, которому помогали мастера Юрков и Кимельфельд, приезжал к нам нечасто, но работал, как со взрослыми. Ко мне относился прохладно. Больших знаний теории дебютов у меня не было, а других положительных качеств он не обнаружил. Даже заявил, что перспектив у меня больших нет. Он не знал, что, не имея глубоких знаний в теории дебютов, я с детства привык защищать тяжелые позиции, в которые частенько попадал. Стойкость и умение изыскивать неожиданные ресурсы пришли как раз от незнания теории...
Жили мы на сборах в гостинице «Южная», на Ленинском проспекте, тогда это был край Москвы. Что было делать? Играли без устали в шахматы, когда же надоедало сидеть за доской, дулись в карты. В самого вульгарного подкидного дурака! Устраивали свою систему в картах наподобие шахматной. Вы смеетесь... А знаете, что потом я едва не стал в этом виде спорта чемпионом России? Второе место в стране занял, проиграл только Альберту Миннуллину, который вел шахматный раздел в «Комсомолке». Ему просто подфартило. Он вообще-то мой ученик по игре в дурака, это я его системе обучил. И мы встретились в финале первого чемпионата России по игре в дурака. Это было в конце 90-х. При счете 5:5 у него оказалось на руке при последней раздаче 6 козырей!
— Не может быть!
— Вот опять смеетесь. А ведь именно так я проиграл решающую партию!
— Кстати, о партиях. Василий Васильевич Смыслов, седьмой шахматный чемпион мира, как-то сказал мне, что некоторые шахматисты помнят каждую из когда-либо сыгранных.
— Сознаюсь честно: все свои партии не помню. Но сюжет их помню точно. Для меня нет никакой проблемы играть вслепую, по памяти. Часто с моим другом и тренером Игорем Зайцевым мы в поездах или самолетах брали шахматные часы и играли в блиц вслепую.
— А правда ли, что профессиональные шахматисты должны обладать большой физической силой? Помню, как однажды застал гроссмейстера Льва Полугаевского в зале для тяжелой атлетики: он с увлечением тягал штангу.
— Да, многие забавляются этой стальной игрой и другими силовыми видами спорта. Но это не мой случай... Профессиональному шахматисту надо обладать не столько незаурядной физической силой, сколько большой выносливостью. А этого качества мне не занимать. Я всегда занимался спортом серьезно: плаванием, теннисом, баскетболом... Нужно крепкое здоровье. Помню, когда закончил матч с Виктором Корчным в 1974 году на первенство мира, во мне было 47 килограммов. А когда начинал — 51. До 10 процентов веса я терял за матч! Такие вот затраты энергии... Впрочем, у каждого гроссмейстера все по-разному. Например, Борис Спасский испытывал во время состязаний жуткий голод, он ел и ел. А Михаил Ботвинник брал с собой термос с каким-то особым кофе...
Проблема правильного питания во время игры существует у всех шахматистов. Например, во время матча с Корчным в Багио мне готовили специальную питательную смесь на базе йогурта, которой академик Валентин Покровский потчевал и космонавтов во время полетов. К сожалению, после смерти академика рецепт этого калорийного напитка потерян... Одни питают мышцы, другие — мозг. Когда меня в первый раз увидел такой тяжеловес, как гроссмейстер Гуфельд, он сказал: «Этому дистрофику чемпионом мира никогда не быть». Я был в весе мухи — меньше 48 килограммов. А потом стал вес набирать. В 1978 году у меня уже был 51 килограмм. Потом — 54. В конце концов я дошел до 76 и решил, что надо остановиться. Набирал по килограмму в год. А чемпионом мира я стал с 47 килограммами. Вот так-то!
— В общем, шахматисты — это супермены.
— Чепуха. Люди со всеми их возможными и невозможными физическими недостатками. Включая и чемпионов мира... Например, Тигран Петросян, девятый чемпион мира, был глуховат и пользовался специальным слуховым аппаратиком. Из-за этого порой складывались весьма сложные ситуации. Такие, как в Одессе в 1974 году. Помню, тогда, перед матчем с Корчным, Петросян болел. Корчной же оказался в блестящей форме и разделывал Петросяна под орех. С этим Тигран Вартанович никак смириться не мог. Играли они в драматическом театре, с таким своеобразным театральным кругом вместо стола, а круг не был устойчивым. Когда Петросян нервничал, он дергал ногой, чем раскачивал столик. А качание столика-круга нервировало Корчного. К тому же Петросян, чтобы не отвлекаться, отключал свой слуховой аппаратик и вообще ничего не слышал. Как рассказывал мне потом сам Корчной, с которым я когда-то был в хороших отношениях, чтобы привлечь внимание Петросяна, он стучал рукой по столу, и только тогда Петросян включал свой аппаратик. А тут, учитывая, что это Одесса, Корчной в какой-то момент, когда Петросян опять принялся ногой трясти, свистящим шепотом произнес фразу, ставшую сакраментальной. Тихо, но так, чтобы публика слышала: «Шанс надо ловить здесь, на столе, а не там, под столом». Зал разразился хохотом, и тут же об этом заговорила вся Одесса. Вечером узнал об этом и Петросян. Он пришел в ярость и, естественно, потребовал извинений. Скандал стал всемирно известным. Корчного так затюкали, что он был даже готов на отмену результата одной партии, которую тогда выиграл. А упершийся Петросян заявлял, что надо отменить результат всего матча и начать новый...
— Василий Смыслов был профессиональным певцом, Борис Спасский — журналистом, Марк Тайманов — пианистом... А какова ваша, так сказать, «гражданская» специальность?
— С золотой медалью, полученной в Туле, я поступил на мехмат МГУ, где у меня довольно быстро начались проблемы. С кафедрой матанализа. С профессором Крейнисом и доцентом Айзенштадт. Фамилии их я запомнил на всю жизнь. Они меня почему-то сразу невзлюбили и гоняли как сидорову козу. Первую сессию я прошел, но зачет сдавал им пять раз. Хотя матанализ я знал очень прилично. К тому моменту я стал чемпионом мира среди юношей, вот-вот — и уже гроссмейстер. А им не нравилось, что я постоянно уезжаю, в том числе и за границу, что не терплю замечаний без повода... Короче, мне порекомендовали с тем же объемом математики заняться экономической кибернетикой на экономфаке МГУ. Я написал заявление и попросил академический отпуск: нужно было готовиться к чемпионату мира среди юношей. И не потерял времени зря: стал чемпионом. Шел 1969 год...
— Иначе говоря, однозначный выбор был сделан в пользу математики.
— Вернее — точных наук... Так вот, на первое сентября, чтобы поздравить с началом учебного года, а заодно и с успехом на первенстве мира, приглашает меня вместе с родителями проректор МГУ Волков Феликс Михайлович, он же член Всесоюзного совета спортивного общества «Буревестник». И с места в карьер начинает: «Вам нужно переходить в «Буревестник». А вы играете за ЦСКА. Переходите, иначе вам тяжело будет учиться в университете». Я обомлел: «Феликс Михайлович, я принят в МГУ не за спортивные заслуги. Я сдал экзамены. А в ЦСКА у меня тренер. «Буревестнику» я ничем не обязан». — «Но вы же студент!» Родители мои вышли ошарашенными после этой встречи.
Учусь. Посещаю, ясное дело, не все занятия. С особым рвением занимаюсь английским, но не хожу на историю партии. На третьем или четвертом занятии преподаватель по истории КПСС спрашивает, где студент Карпов. Ребята ей объясняют, дескать, я перевелся с мехмата, где уже сдал зачет. А она: «Так этот Карпов считает, что он хорошо знает историю КПСС?» Надо сказать: я не спешил проставлять в зачетную ведомость перезачеты, думал, сделаю ближе к сессии. А тут и с кафедры физвоспитания приходят сигналы поприжать меня. Я помчался к этой мадам по истории КПСС, а она говорит: «Ничего вам перезачитывать не буду. Я вас не знаю». Думаю — попал! Еду на Ленинские горы, где был мехмат. А преподавателем по истории КПСС там был удивительно приятный человек, который одновременно являлся лектором ЦК партии. Подхожу: «Вы меня помните?..» — «Кто вас не знает?» Объясняю, рассказываю все. Он говорит: «Давайте зачетку!» И ставит зачет. После этого с историей КПСС счеты мои были окончательно сведены.
— А с «Буревестником»?
— А дальше мне сделали серьезное предупреждение открытым текстом: «Вторую сессию вы не сдадите! И на соревнования вас не отпустим, если не перейдете в «Буревестник»... Что было делать? Перед Новым годом я оказался в Ленинграде, где был мой тренер Семен Абрамович Фурман. Он знал об этой ситуации. И говорит мне: «У Виктора Корчного в близких друзьях ходит профессор Сергей Лавров, секретарь парторганизации ЛГУ. Может, переведешься в Ленинград? И нам работать удобнее будет». Корчной вместе с его женой Беллой организовал встречу с Лавровым. Познакомились. Он мне: «Учитесь как?» — «На отлично». — «За команду нашего университета сможете играть?» — «Смогу, если на факультете отпустят». — «Отпустят». Я дождался сессии и перевелся в Питер.
— То есть получилось так, что Корчной вам тогда здорово помог.
— Именно так. А я Виктору Львовичу помог потом, когда поручился за него. Но это отдельная история...
Когда я переехал в Ленинград, у меня с Корчным возникла общая группа знакомых, а с его женой Беллой вообще установились самые теплые отношения. Но когда в 1974 году Корчной после победы над Тиграном Петросяном вернулся в Питер, у меня заканчивался матч с Борисом Спасским. И во время моей последней выигрышной партии Корчной обошел всех наших друзей и сказал: «Поскольку мы теперь стали с Карповым соперниками, каждый из вас должен сделать выбор, с кем он. Либо не общаться со мной, либо не общаться с ним». Ультиматум! Таков Корчной.
Но любопытно вот что. До этого мы с Виктором Львовичем встречались в общих компаниях. И перед межзональным турниром в начале 1973 года кто-то предложил загадать, кто встретится в финале претендентов на первенство мира. Каждый написал свой прогноз, и Анатолий Петрович Тупикин, председатель федерации шахмат Ленинграда, эти конверты собрал. А когда закончились полуфинальные матчи, вскрыл их, и — удивительно! — единственный, кто точно предугадал, был Корчной. Он написал: «Корчной — Карпов». После чего прервал со мной всякие отношения...
Между тем в 1974-м в Ницце на конгрессе должны были обсуждаться требования Роберта Фишера — с ним кому-то из нас двоих предстояло играть матч за звание чемпиона мира. И тут вдруг Корчной просительно обратился ко мне: «Анатолий Евгеньевич, вы более сдержанный, нежели я. Могли бы вы выступить от нас двоих. С наших общих позиций». Отвечаю: «Но вы, Виктор Львович, при этом должны быть в зале». Выступаю и говорю, что заявляю от имени обоих претендентов...
Потом я обыгрываю Корчного — а он дает интервью югославскому агентству ТАНЮГ и заявляет, что нам надо идти на исполнение требований Фишера, что неправильно ему противостоять. А там среди самых неисполнимых требований было играть до 10 побед без поражений! Матч длился бы тогда годами...
Фишер и я на тот момент проигрывали до одной-двух партий в год. Режим матча на первенство мира был у нас три партии в неделю. Партия — день доигрывания — партия — день доигрывания — партия — день доигрывания... Седьмой — выходной. Чтобы проиграть, не сделав ни одной ничьи, надо было проигрывать кряду один месяц. В одну дуду! Практически неисполнимо. Впрочем, чрезвычайный конгресс ФИДЕ в 1975 году это требование Фишера принял. Но Бобби требовал и еще одного: так как матч будет безлимитным, он не может окончиться с ничейным результатом, а чемпиону мира надо оставить его традиционное право на преимущественное сохранение звания. Но какое такое право, когда нет ничьей? И тогда Фишер заявил, что победителем матча будет объявлен только тот, кто победит его со счетом 10:8. Значит, при достижении девяти побед он мог остановить матч и заявить, что он остается чемпионом мира. А двухочковая разница в матче равно сильных — это страшное дело! На это пойти я никак не мог.
Корчной, высказав такую предательскую позицию, нанес мне удар ниже пояса.
Тигран Петросян разразился в его адрес убийственной статьей в «Комсомолке». И вот на этой волне на президиуме федерации выносится решение о дисквалификации Корчного и запрете на его участие в международных соревнованиях за пределами Союза, кажется, на два года. Я был против травли Корчного. Петросян, наоборот, хотел его добить и при этом заигрывал со мной. Тигран Вартанович, потерявший свою былую силу, понимал, что именно я стану чемпионом мира, и хотел через меня управлять шахматным сообществом. Когда же убедился, что у меня есть своя позиция в любых ситуациях, охладел ко мне. А когда я добился снятия дисквалификации с Корчного, мы вообще оказались с Петросяном в контрах.
Второй вопрос встал о поездках Корчного за рубеж. И тогда от меня потребовали гарантий в обкоме КПСС и в местном КГБ. Я пошел и на это. И Корчной уехал — по-моему, в Англию, в Гастингс — на турнир, и тут в 1976 году возникла еще одна критическая ситуация. Дело в том, что Международная шахматная федерация приняла решение проводить свою очередную олимпиаду в Хайфе, в Израиле.
— Неужто советские представители в ФИДЕ дали на это согласие?
— Голландец Макс Эйве, бывший тогда президентом международной федерации, деликатно решил проблему. Когда возник вопрос о странах — кандидатах на проведение олимпиады, никого, кроме Израиля, не оказалось. Эйве во второй раз спросил участников конгресса, будем ли мы проводить олимпиаду в Израиле. Все единогласно: обязательно будем! Большинство согласилось, и наши, не имея никаких указаний на сей счет из Москвы, разом со всеми согласились. Зато потом, когда решение было уже принято, задним числом начали бурно протестовать. И тут Муамар Каддафи возьми да и заяви, что он готов провести в Ливии контролимпиаду. В Триполи. Эйве преспокойно ответил, что решение уже принято, назад пути нет. Но наши, натурально, поддержали арабских друзей. Когда я узнал об этом, первым делом начал объяснять в инстанциях: «Как мы будем смотреться у Каддафи, когда у нас команда на две трети состоит из лиц еврейской национальности?!» Смех да слезы!
Начались консультации, я был у Виктора Ивонина, зампреда Спорткомитета, отвечавшего за шахматы в СССР. Тот говорит: «Мы пошлем в Ливию команду из неевреев!» Я ему: «Это ваша позиция. Но меня все равно можете вычеркнуть из списка. На контролимпиаду я не поеду».
Короче, никакой новой команды так и не составили. Правда, у кого-то из руководства возникло опасение: если мы пробойкотируем олимпиаду в Хайфе, не сможет ли Запад потом пробойкотировать Олимпиаду-80 в Москве? Как будто вперед заглянули на четыре года... И все. Только пшик!.. Но Корчной этого еще не знал. Он в то время уехал в Голландию на турнир. И тут на пресс-конференции его спросили о Каддафи с его играми и об олимпиаде в Хайфе, а он взял и ответил — язык у него всегда был длинный: «Без евреев советской команды не может быть, не одному же Карпову выступать!» Что-то в этом роде... А представитель посольства СССР после прессухи отвел Корчного в сторону и так ласково говорит ему: «Вы что, с ума сошли! Вам же один раз уже кислород перекрывали. После такого заявления дисквалификацией не отделаетесь. Вообще станете невыездным». Этот идиот так испугал Корчного, что тот решил в Союз не возвращаться. Корчного спровоцировали, для меня это очевидно.
— Выходит, Корчной вас подставил?
— Не так все просто. Когда Корчной остался за кордоном, журналисты его спросили, подвел ли он меня. Виктор сказал: «Нет. Когда Карпов давал поручительство за меня в первый раз, я же вернулся». Он не скрывал, что я его раздражал. Судите сами: значительную часть своей шахматной жизни Корчной боролся со Спасским и Талем, которые были моложе его, разгромил Петросяна, который был его чуть старше. Когда чемпионом стал Фишер, Корчной заявил, что он принадлежит к обыгранному Фишером поколению. И вдруг Фишер ушел с арены, вроде бы преград к мировой шахматной короне у Корчного больше не существует... Тут возник я, на двадцать лет его моложе, и перечеркнул все шансы на самый главный титул. Это же ужасно!
Придя в голландский полицейский участок и попросив политическое убежище, Виктор Корчной начал новый виток борьбы за шахматный чемпионский титул. Борьбы — в самом прямом смысле слова — не на жизнь, а на смерть. Бойцовских же качеств этому человеку было не занимать. И первым полем нашей борьбы с Корчным стал филиппинский горный курорт Багио.
— Почему именно Багио?
— В ту эпоху был потрясающий интерес к шахматам! На проведение матча на первенство мира тогда подали заявки семь стран. Надо сказать, что благодаря Бобби Фишеру призовой фонд очень поднялся. В его матче с Борисом Спасским он был 160 тысяч долларов, а потом увеличился еще на 90 тысяч — за счет включения частного спонсора, английского мультимиллионера Джима Слейтера, страстного поклонника Фишера. А фонд делится исходя из соотношения пять восьмых — победителю и три восьмых — проигравшему.
В 1978 году самый большой приз обещала Голландия — кажется, 740 тысяч долларов. Потом была Австрия — около 700 тысяч долларов, затем Германия... Филиппины были на четвертом месте — 560 тысяч. Из четырех стран-претендентов каждый из финалистов должен был назвать три страны или как минимум две, где бы ему подходило проведение матча.
Фишер хотел играть на Филиппинах, отсюда, я думаю, и возник Багио.
— С этого места поподробнее. Фишер-то играть отказался.
— Фишер не отказался от звания чемпиона мира, он просто не выполнил требований ФИДЕ. Должен был прислать в штаб-квартиру ФИДЕ телеграмму, в которой выражал бы свое согласие сыграть со мной, претендентом, матч на заданных федерацией правилах и условиях. Скажем, я подобную телеграмму направил. Фишер, однако, нет. Все ожидали, что при таком раскладе будет делать Макс Эйве, который ранее всегда поддерживал Фишера во всех его... э-э?э... незаурядностях, так скажем... У Эйве оставалась небольшая свобода маневра: либо ему надо было ждать, уговаривая Фишера сыграть со мной, либо в соответствии с правилами объявить меня чемпионом мира. Еще со времен Ботвинника, если чемпион мира отказывался защищать свое звание, тот, кто выиграл отборочный цикл претендентов, становился чемпионом автоматически. Это действовало где-то с начала пятидесятых и до наших матчей с Каспаровым включительно... Помню, в начале апреля 1975-го я был в Новогорске, на олимпийской базе. Играл в теннис. О перипетиях в ФИДЕ я не знал ничего: что нервы себе мотать, будь что будет! Мне надо было сосредоточиться и готовиться к встрече с Фишером... И тут в середине дня в спортзал вбегает журналист Яков Дамский: «Эйве объявил тебя чемпионом!» Мое первое интервью в ранге чемпиона мира я давал в шортах и тенниске.
— Триумф! Какие эмоции вы тогда испытали?
— Радость моя была ограниченной: я готовился к великому матчу, и тут у меня его отняли... Радость вперемежку с досадой: так и не удалось встретиться с Фишером. А с другой стороны — я шел к этому чемпионству всю жизнь. Трудно шел. Все случилось столь неожиданно, что за обедом мы даже и стопки не подняли за мое чемпионство. Ну а к вечеру нам, конечно, все, что надо, довезли...
Малоизвестный факт: первые большие деньги в боксе появились от неиспользованных ресурсов, выделенных на матч Фишера с Карповым. Помните, был поединок в Маниле между боксерами-супертяжеловесами Мухаммедом Али и Джо Фрезером? Его призовой фонд доходил до 10 миллионов долларов. Так вот, 5 из них — это деньги, которые были ранее выделены на матч между Фишером и Карповым и оказались нереализованными.
Я решительно не хотел играть на Филиппинах, предпочитал Европу. Слышал где-то о том, что там плохой климат. Но на конгрессе в Ницце Кампоманес вдруг заявил: «Тут обсуждали специфику погоды в тропиках. Но я филиппинец! И скажу вам с полным знанием дела: на Филиппинах всегда отличная погода». В общем, благополучно наврал.
Впрочем, Багио — место не самое дурное. Не жарко. Высоко в горах, сосновые леса. Все руководство Филиппин уезжает туда на лето. Но нам жутко не повезло. За три месяца, во время которых длился матч, вылилось четыре годовые московские нормы осадков. Уходил один тайфун, появлялся другой.
Меня спас космонавт Виталий Севастьянов, председатель Шахматной федерации СССР, который в конце матча ко мне приехал, посмотрел, как я живу, и сразу понял, что мой кризис из-за нервной системы. К тому времени из четырех последних матчей я проиграл три. Из выигрышного матча попал в критическую ситуацию — все закачалось! Счет стал 5:5. Севастьянов предложил взять тайм-аут и уехать в Манилу, где хотя бы солнце светило. Мы провели там два прекрасных сказочных дня, и когда я вернулся, был совсем другим человеком.
— Корчной потом напишет в своих мемуарах, что против него был задействован в Багио весь шпионский арсенал СССР. Дескать, иначе бы он вам не проиграл...
— Да, политики в Багио было предостаточно. Шутка ли: впервые в истории чемпионатов мира по шахматам на них появилась служба безопасности!.. И со мной на Филиппины отправилось из Москвы несколько секретных агентов. Их задачей было не допустить подслушки в особняке, в котором я расположился с командой. Для этого дипломатическим грузом провезли специальную палатку, прослушать которую было невозможно. Но я не мог в ней работать, там было чересчур душно.
И вообще политика меня не занимала, я был весь в игре. Если начинаю соревнование, совершенно от всего абстрагируюсь: ни телевизора, ни газет... Я должен достигнуть оптимального уровня самоконцентрации. К сожалению, в Багио у меня совершенно выбился сон. Даже в те моменты, когда мне удавалось заснуть, продолжал оставаться в игре. Это, согласитесь, изнуряет. И еще: я знал, что был на тот момент лучшим шахматистом мира, это доказывал и перевес, достигнутый мною поначалу: 4:1 и 5:2. И тут Корчной оказал мне такое жесточайшее сопротивление, которого я, сознаюсь, не ожидал. Но и в самые критические мгновения я знал: все равно выиграю!
— Несмотря на то что Корчного поддерживали адепты таинственной секты «Ананда Марга», находившиеся в зале?
— Сегодня, конечно, забавно вспоминать о страстях, кипевших тогда в Багио. И об «Интернационале», по ошибке исполненном оркестром вместо гимна СССР, и о сожительнице Корчного, бывшей узнице ГУЛАГа Петре Лееверик, возглавлявшей его делегацию и дававшей западным корреспондентам фантастические по своему абсурду пресс-конференции, и об этих людях в красных балахонах из «Ананда Марги», якобы подзаряжавших энергетически претендента, а на самом деле доводивших до паники местную службу безопасности, и о зеркальных очках Корчного...
— ...и о вашем парапсихологе Зухаре, сидевшем в зале в первых рядах и, в свою очередь, гипнотизирующем Корчного. Утверждали, будто у вас в голове был вмонтирован приемник, через который вы обменивались с этим экстрасенсом ценной информацией.
— Чушь собачья! Зухарь и в шахматы-то играть не умел, а ему вменяли в вину, будто он подсказывал мне ходы. Он был полковником медслужбы и приставлен ко мне в помощь как специалист по проблемам перегрузок и трудностей сна. К сожалению, Владимир Зухарь, неоднократно помогавший советским космонавтам, мне никак не пригодился. Нормализовать в Багио мой сон ему так и не удалось.
И вообще я не верю, что какой-то экстрасенс способен шахматисту что-либо внушить. Чтобы добиться этого, маг и волшебник должен как минимум владеть не азами шахмат, а их университетами. Это же, согласитесь, дано не многим... Парадокс ситуации состоял в том, что, когда Корчной перестал искать извне причины своего неудачного выступления и сосредоточился только на игре, ему удалось достичь невозможного — сравнять счет. Но большего я ему все равно не позволил. Я выиграл 32-ю партию, которая стала последней. Со счетом 6:5 я сохранил свое чемпионство. Мое преимущество подтвердилось и в 1981 году в Мерано, когда я выиграл у Корчного следующий матч со счетом 6:2.
— После чего Виктор Корчной скажет: «Я заметил, что Карпов как бы прислушивается ко мне, когда я думаю над ходом. Я чувствую, что он угадывает, над чем я думаю». Сознайтесь, вы телепат.
— Прекратите. Я просто психологически устойчивый человек.
— Впрочем, Корчному было не позавидовать. И семью его за границу не выпускали, и сына Игоря срочно призвали в армию...
— С Беллой, женой Корчного, до последних лет ее жизни у меня сохранялись хорошие отношения. Корчной же при этом вещал из-за кордона, что семью его травят в Советском Союзе с моей подачи. Это все ерунда. Наоборот: когда семье Корчного не дали выехать к нему за кордон, я даже убедил Григория Васильевича Романова, первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, что Беллу и Игоря надо отпустить. Чтобы решить этот вопрос на самом высоком уровне, Романов специально ездил в Москву. Но Юрий Владимирович Андропов, глава КГБ, и Михаил Андреевич Суслов, главный идеолог партии, заняли жесткую позицию: нечего потворствовать изменнику Родины...
Продолжение во ВТОРОЙ ЧАСТИ
* * *
