230,6 тыс подписчиков

Маяк

4 февраля 20214 фев 2021

1845

9 мин

Около шести утра с Успенской церкви сорвался колокол и, рухнув с пятнадцатиметровой высоты, тягучим грохотом разбудил весь посёлок.

- Опять… - просипел Георгий и, повернувшись под одеялом, вцепился в матрас в ожидании повторных толчков.

Но остров Одержимый, несущий на себе посёлок Самово, гору Самовую, маленькое озерцо и несколько ручьёв, рыбколхоз, маяк и церковь, совершив ночной манёвр, остановился.

Тягуче кашляя, Георгий уселся на кровати. Тёмный, тощий, с поникшей густой шевелюрой и обвислыми усами под горбатым носом. Утра последних недель давались Георгию тяжело. Его одолела тяжёлая простуда.

- Ладно! – скомандовал он себе. Получилось хриплое, гортанное "Ладнэ".

Таким вот иногда прорывающимся акцентом он оправдывал свою фамилию Нодия, хищный нос и чёрные усы, хотя по-грузински он умел только петь, да и то, одну лишь песню. Но изредка вставлял в речь такие вот грубоватые округлости. Из уважения к памяти своего деда Иосифа.

Гия (так, на грузинский манер, называл себя Георгий) пробовал прочистить горло после глотка горячего чая с малиной, сказать пару ласковых, но изо рта вырывались лишь безнадёжные хрипы. Чертыхнулся, качая головой; пока он без голоса – остров так и будет двигаться, а колокол срываться вниз. Его надо возвращать на место, а завтра или послезавтра остров тронется в дальнейший путь, и колокол, сотрясённый неустойчивой землёй, оторвётся вновь.

Опять и опять, в эти сиплые для себя дни вспоминал Георгий деда и всю историю острова.

***

Иосиф Нодия попал в госпиталь в конце войны и после выписки женился по большой любви на медсестре; на "моей сиротинушке", как он её называл. И уехал с ней в деревню Самово, где та жила до войны у двоюродной бабки; не увёз её Иосиф на родину, в благодатную Грузию, где тепло, шашлык и цинандали. Он, растворившись в жене, перенял и её любовь к родной земле, прилипнув намертво к северной деревне, к равнинным, заросшим бескрайней тайгой просторам, где великая река поворачивала на юг.

Она умерла при рождении первенца, и Иосиф остался один с младенцем на руках.

В это же время в рекордные сроки возвели ГЭС на великой реке в той самой излучине.

Вода расплескалась огромным озером, затопив низменности, городки, деревни и погосты, заливные луга и сведённые леса. Деревня Самово (посёлком став в семидесятые) лежала на пригорке, и воды обошли её по извилистой кривой, родив остров. В те годы названия всему и вся давали устремлённые ввысь, громкие и выстреливающие: Решительный, Побеждающий, Свершающий; а то и просто печатали отрывистым рыком – рабочие посёлки Победа или Ура тому свидетельства. Вот и новому острову досталось от бешеного времени - вписали свежий географический объект во все возможные реестры и карты "о. Одержимый".

И то ли место оказалось таким (поговаривали, что недалеко покоился под искусственным морем замшелый в легендах Китеж-град), то ли строители плотины тогда и правда бурлили чем-то нечеловеческим, но вскоре после своего рождения, остров начал "чудить".

Так и сами жители, и капитаны катеров, которые доставляли на Одержимый продукты, перевозили людей и прочее, стали называть дрыганья острова во все стороны по дну водохранилища.

Иосиф, заторканный отцовством, бытовыми заботами, трудовыми буднями и проклюнувшейся тоской по Грузии, на родину всё же не сорвался. Напротив, раскуроченный личной трагедией, лишь крепче врастал в землю острова. Наперекор. Словно долг у него теперь был перед сыном, перед умершей женой – жить и работать "здэс" , где любовь свою похоронил. Сельчане его зауважали, да и трудился он в рыбколхозе не покладая рук, даром, что до этого ни одной рыбёшки не выловил. Но вечерами, когда засыпал сын, когда стихал посёлок, стыли звёзды в бездонном небе, и слышалось шуршание перемещающегося острова, пел песню Иосиф, необычно глубоким голосом проговаривая дивные для этих мест слова:

"Шенма сурвилма дамлиа

Шензе фикрма да севдама…"

Отрешался от действительности, погружался в мир глубоких ущелий, дышащих вечностью горных вершин, ледяных ручьёв, огненных маков и печальных ирисов. Когда пел Иосиф, слышал он и напряжённые вздрагивания о строва, натянутые его струны; отзывались они в пении Иосифа, дёргая глубинный нерв - остров улавливал желания и самые буйные мысли живущих на нём ; ловил отчаянно, осатанело, с одержимостью. И воплощал в собственном безумном движении.

Иосиф, напевая про вечность и ирисы, убаюкивал движимый страстью людей остров, оставляя его на месте, утихомиривая его одержимость. И только маленький холмик на берегу, где стояла изба Иосифа, становился выше, тяжелее и потихоньку выдавался в песчаное ложе водохранилища гранитным мысом.

Иногда было тяжеловато удерживать остров Иосифу: вдруг на целину начинала рваться молодёжь, на похороны Сталина плакальщики засобирались, для стройки металлургического комбината бригада образовалась – подхватывал тут же остров чаяния людей, чувствовал Иосиф по вечерам звенящие вожжи и ещё глубже погружался в свою песню, усмиряя остров. В такие дни особенно заметно подрастала гора Самовая.

***

Упустил за всем этим пением Иосиф сына; тот вырос расхлябанным, равнодушным лентяем: танцульки, ветер в голове и мечты о столице. Иосиф бросился нагонять упущенное, стал в сыновью голову втюхивать островное своё знание .

Сын оказался глух к песне Иосифа и его колдовству . Так и сказал: "Отец, гори оно всё синим пламенем: этот остров, твоё колдовство и песня твоя тарабарская". Иосиф налился гневом, но смолчал, ушёл песню петь. А патлатый под битлов сын, продолжил крутить ручку приёмника в поисках "вражеских голосов".

А потом появился маленький Гия, и Иосиф, разочаровавшись в разболтанном сыне-хипаре, всё своё внимание переключил на внука. К тому времени построили уже маяк на выросшей метров на сто над водой горе Самовой; Иосиф стал смотрителем - зажигал вечером и гасил утром огонь, обозначающий неожиданное и опасное для хода судов препятствие.

Как подрос немного внук, разъяснил он маленькому Гие то, что не смог вдолбить сыну. Внук с младых ногтей внимал деду жадно и без остатка, старательно подражая акценту – пели песню они теперь вдвоём; Гия учился слушать остров и усмирять его гон, рождённый под людские неуёмные мечты и желания.

Сложно стало в восьмидесятые – дед ослабел, а Гия не вошёл ещё в силу, подростковыми умениями тормозя остров кое-как. Народ же как раз хлынул из посёлка в разные стороны, разбередив нутро Одержимого. Укротили они тогда его вдвоём, но уехал средний Нодия с женой. Георгий насупился, словно окаменел; мать ломала руки, уговаривая, но Гия смотрел вдаль и глаза его были сухи.

Остров, конечно, дёргался, но на сантиметры, самое большое - метры, и никто кроме Нодия этого и не замечал. Народ волновала тогда разваливающаяся на глазах страна.

***

Иосиф умер в девяностые, и Гия целиком перенял его пост на маяке. Мало стало ходить суда, редко стали бурлить желаниями жители Самова – проще стало Георгию удерживать остров на месте. Но не забывал он песню:

"Шен чем гулс вегар моигеб

Чеми саткмелиц ис арии…"

Летом лишь когда наезжали рыбаки, дачники и родственники оставшихся на острове старожилов, тогда случались, конечно, ощутимые колыхания. Особенно последние годы, когда насквозь городские ребятишки, оставленные у дедов и бабок на каникулы, мучились без интернета в деревенских буднях, маялись скукой, слонялись по острову и мечтали с этого острова смотаться поскорее. Тогда Одержимый с готовностью отзывался на эти желания, начинал шоркаться во все стороны, беспокоя жителей ощутимыми толчками. Брался за дело Георгий, уходил в мир безмятежного покоя, где сосна под седой громадиной, где отара овец, и прохладный ветерок холодит лицо свежестью.

Застывал остров, внимая Георгиевой музыке.

***

И ведь сроду не болел. А тут в жестокий октябрьский шторм вылез зажигать маяк, вымок (будто в первый раз), да и свалился с температурой, голос заодно потеряв. Старый, видно, стал – решил Георгий.

Маяк без обслуживания он не оставил, таскался наверх и в ознобе, и в слабости. А вот петь не получалось. И остров, словно сорвавшись с катушек, закусил удила и двинул прямым курсом на юг, к плотине. Изредка делая резкие остановки, чем и скидывал колокол с церкви.

- И кто ведь остался? – недоумевал Георгий хрипло, перебирая в уме обитателей острова.

Семь стариков, три калеки и ни одной девушки; все те, кому уже некуда было перебираться на большую землю, или как он, Георгий, редкие патриоты, которые и умереть хотели здесь – затопление пережили, тут прадеды лежат, тут наша земля и куда уже на старости лет … В таком вот духе. Скованные одной цепью, никуда они уже не стремились. А чужаков по осени на острове никаких и не осталось.

Но Одержимый, познав невиданную свободу, шпарил к дамбе. Пожирая километр за километром, он неумолимо приближал катастрофу.

Гия слышал, в местных новостях передавали (а кто-то говорил, что забеспокоились уже и в Москве), что наморщили на берегу высокие лбы, забурлили в волнении спасатели – а что сделаешь, коли такая махина с гранитным форштевнем прёт… Ходили слухи про мега взрыв с предварительным выселением.

Георгий про то услышав, чуть не упал от острой, пронзительной тоски и внезапного осознания.

- Это горы зовут… - просипел он, глядя на юг, где на горизонте уже замаячили строения плотины.

Не пел он песню, в медитативный покой не погружался, но мысль всё равно строчила мозг трассирующей очередью: про горы, про вино, про песни и море. Настоящее, глубокое, чёрное…

Это Георгий, это его единственную мечту, задвинутую куда-то в такие глубины, что и не знал о ней и сам Гия, уловил Одержимый. Сдерживаемый песней, он набухал горой Самовой, но стоял на приколе. Осип Георгий, и остров двинул на юг, к замороженному в века х Казбеги.

***

Чем ближе становилась плотина, тем больший ход набирал остров. А голос к Георгию всё не возвращался. И вот уже засновали кругом катера и кораблики. На острове замельтешили люди в оранжевых куртках и с папочками в руках. Шумели назойливо про срочную эвакуацию.

Будут взрывать – понял Гия. И решил, что никуда он не поедет. Пусть с ним взрывают. Хоть и звали его горы, манили ущелья, ирисы и та сосна с отарой склоняли в приглашении головы. Нет. Тут он родился, тут и умрёт.

- Здэс! – решительно крикнул он в лицо ханурику с папочкой, который велел расписаться, срочно собирать вещи и поторапливаться на причал.

- Вы зря сопротивляетесь, Георгий. Всё равно ведь вывезем. Хоть бы и пришлось с полицией приходить, - строго поджал губы тот. И оставил полоумного грузина в покое.

А Георгий вышел за ним во двор, крикнул вслед чиновнику ещё раз громогласное: "Здэс!" и пошёл к маяку.

Оттуда хорошо было видно, как сгрудились на причале островитяне с пожитками. Снулой, грустной кучкой они погружались на транспорт.

Георгий запел.

Остров вздрогнул вместе с опустевшим посёлком, обезглавленной церковью, заросшим озерцом и несобранными грибами в лесу. Дёрнулись люди на берегу, качнулись катера упругой волной.

Остров остановился.

А Георгий всю душу, всё, что было ещё не растрачено, не прожито, вложил в эту песню, и не осталось в нём больше ничего. Пустотой звенели теперь и ущелья, и озерцо с окуньками, и маки, и ядрёная клюква на болоте.

Остров Одержимый, лишённый людских стремлений, мечтаний и желаний, вобрав в себя всю Георгиеву чёрную бездну, погружался под воду.

И когда только одна верхушка маяка осталась над водой, да всякий мусор, да растерянные, брызнувшие во все стороны кораблики, только тогда остров замер навсегда.

Оставив после себя проблёскивающую над самой водой лампу маяка.

Источник: http://litclubbs.ru/writers/5335-majak.html

Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.