...Достучаться в старинные двери до Кремля, как будто в учебник по истории угодить. Вот сейчас выйдет какой-нибудь Иван Василич насупленный и научит мерзавца посохом, как любить советскую родину, и сделает из твоей лысины там-там.
Где-то среди всех этих декораций, лесов деревянных и лабиринтов, находится гостинца. Деревянные митрополичьи палаты. Скрипучая лестница, тяжелые подовые перила. Все такое основательное, как в доме у Собакевича.
Хочется севрюги с хреном. И раз уж никто не трогает, то провалиться вот в это тартарары русской истории с ее опричниной, смутой, боярами. И особливо с боярынями с бровями собольими. Хочется опуститься до великого загула, раз уж все так повернулось. Раз такие пироги с котятами. Кино, вино, домино…
Стучу в дубовою дверь:
- Есть кто живой?
Вопрос риторический!
И еще раз: разбудим декабристов, Герцена и всех, кто живой, по списку. Чего нам, татарам?
Ростов в великой спячке.
- Это кто, террористы!
- Да, - говорю, - а что не похоже?
- А холодная водка есть?
- Нет, - говорю, - предупреждать надо!
Вместо декабристов и Герцена - охранник под мухой и потому улыбается по всю ширь своей железной улыбки. Он после того, ощутил в своей ладони ясак, отводит мне лучшее, «элитное», место возле забора с лопухами.
«Элитное» - потому что он сам свою колымагу сюда ставит. Стало быть, как для себя старается.
- А это все, - он тычет рукой во тьму русской истории и ряд каких-то фургонов и вагончиков, - московские паразиты. Кино снимают!
Понимающе чмокаю губами.
Между первой и второй жизнь неуклонно, но стремительно превращается в кино и даже в фарс.
И потом мы с приветливым охранником долго и не без удовольствия кроем чохом в ночи всех: олигархов, итальянцев, и заодно - московских паразитов. И никого не боимся. Потому как охраннику уже сам черт - не брат. А я – под покровом кремлевских стен.
В Митрополичьих палатах есть искус спрятаться и, причем насовсем, от настоящего времени, от Москвы, и переселиться в прошлое…
Утро розовое, как зефир. Владычный двор, митрополичий сад – песнь песней. Птички щебечут, словно ангелы шепчут, турист ласково шаркает тапочками по булыжной мостовой, в центре двора небольшое зеркало пруда!
В его чистую утреннюю первозданную тишину, смотрит, как кажется, сам Савоаф и купола омываются лазурью.
Стало быть, ночные мои мытарства не напрасны, думаю я, раз в раю?
Я сплю тревожным сном Гришки Отрепьева...
Ведь проснуться в Ростове, все одно, что погрузиться в русскую смуту: раскол, убиенный Димитрий, череда Лжедмитриев и прочая. Первым делом сам-то Ростов и есть смутьян.
Попробуй с первого раза растолкуй кому-нибудь, а прежде самому себя, куда тебя ветром задуло: в Ростов Великий, что на озере Неро, в Ростов-на-Дону или еще куда дальше и глубже.
Солнце брезжит сквозь сито занавесок. И еще не ясно, кто ты и где?
Южный Ростов – городишко провинциальный, пыльный, необъятный, жаркий, как сковородка с семечками. А этот – северный, пошедший мерить широкими шагами окрестные земли от меря.
Русская история темна, как эфиоп! Или – Неро.
Неро по-итальянски – черное. Хотя причем тут итальяшки, которые, если бы куда и добрались, то скорее до Ростова-на-Дону? В Крыму они памятников по себе оставили не мало.
А тут что?
Суздаль и Владимир, где Тарковский снимал «Андрея Рублева», находятся чуть в стороне. Не те ли итальянцы, которых князь пригласил на оглашение колокола, наследили, обозвав его черным? А может быть, чернота мазутная увязалась за ним, когда стало ясно, что купаться здесь нельзя?
На берегу возле лодки, напоминающей корыто из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке», или корыта, напоминающей лодку, старуха лузгает семечки. Наверное, все та еще, что хотела стать царицею морскою.
Кажется, что если ничто неизменно на свете белом, то именно здесь, на этом мертвенном побережье, обложившем Ростов Великий, словно данью с живописного пейзажа, открывающегося туристу с автострады.
Город окаймлен водной гладью, и светлые храмы над черной водой: Спасо-Яковлевский и Успенский собор, - напоминают лебединые шеи на барском пруду.
А ежели подходить к этим стенам зимой по льду, как татары, закутавшись во вьюгу, словно в тулуп, то кажется, что история возвратилась вспять. И я угодил в 16 век.
А днем Ростов – драма: баба у разбитого корыта жизни…
Темные лики русской истории обращены в самое себя. Светлые в своей простоте лица ростовчан на берегу обращены к ветру. Он бродит по глади озерной, как песок в пустыне, гонимый назойливым, будто комар, жужжанием моторки. Вдоль берега лопухи.
Но все это не в счет и не впопад, словно предисловие к книге, которую никто не читает.
В Ростове вдруг одолевает чувство великости и одновременно малости. Особенно рядом с Успенским собором.
Крепостные стены плотно держат его купол в своих руках, как свечу на ветру. Внутри митрополичьи палаты с лепными украшениями, церквушки, каждая на свой манер, но пятиглавки, прудик, ажурные ворота, лабиринты входов и выходов, куда можно войти, будучи уверенным на все сто, что ты в сегодня, а на выходе ты в этом уже не так и уверен. А может быть не уверен вовсе. Зачем и куда надо было выходить из этого русского средневекового рая, за каким лихом?
Нынче Ростов - антикварная лавка. Успенский собор по утру сияет, как начищенный самовар. Вокруг торговые ряды, из которых, если принюхаться, тянет овчинными тулупами, навозцем, пенькой. Хотя на поверку – китайский ширпотреб.
С Ростовым надо породниться, хотя бы во имя того, чтобы не быть чужим. К чужим здесь относятся подозрительно.
Однажды я угодил на концерт в том самом месте, где однажды проснулся.
Не помню, что это был за концерт, оркестр, балалайки, рожки и народный хор смешался в моей голове в кашу. Но галки на крестах каркали, как синкопы, причем в том самом месте, когда саксофон брал мелодию под уздцы.
Потом я пил самогон у знакомых, бродил по усадьбе, которую реставраторы восстанавливали слой за слоем, и я легко, играючи, переходил из одного века в другой, словно в анфиладе комнат.
Вечер распустил над городом черные крылья. На Соборной площади молодежь оттопыривается.
Выхожу во двор, в глубине натянуто белое полотнище экрана, светильники, фильтры, вальяжные бояре в кафтанах и кушаках, с накладными бородами покуривают в сторонке.
Снимается кино о русской смуте!
Я так и знал, что дело этим и кончится!
Прошлое, настоящее, все смешалось.
В городе с белыми храмами над черной водой…
