Сын Петра Андреевича Вяземского, Павел Петрович Вяземский, человек грубоватый, но искренний, объяснял жёсткую полемику тем, что «все нападки на Булгарина вертелись на его сношениях с полицией», если конкретнее, основывались на факте, что Видок Фиглярин писал доносы на литераторов и журналистов. Именно доносы, потому что не являлся он ни штатным сотрудником III Отделения, ни платным его агентом, формально Булгарин выступал экспертом, своего рода доверенным лицом.
А неформально? Человек весьма неординарных ума и наблюдательности, он был не рядовым осведомителем, а «философом» слежки. В специальной записке (1830), он предлагал проект системы агентурной сети в армии (организации наблюдения за военными), причём упор делал на использование «людей умных, совестливых, испытанной честности, привязанных к особе Государя, которые бы <…> были выше предрассудков и не полагали <…> постыдным действовать благородно, честно, добросовестно для личной безопасности своего Государя и блага Отечества. <…> доверенными тайными агентами правительства должны быть непременно люди умные и честные». К таковым он относил и себя.
Но, помимо этого, у Пушкина был личный мотив, отнюдь не литературный, для баталий с коллегой по писательскому цеху. Мотив, как мне представляется, достаточно обоснованный. Хотя последнее время его упоминают непременно в сочетании с другим эпизодом из жизни Булгарина. Вроде бы не ему в оправдание, но…
Сообщают, что во время декабрьского мятежа Булгарин взял на сохранение и сберёг архив одного из главных заговорщиков, Рылеева. Но одновременно Кюхельбекера, который тоже был в числе декабристов и после разгрома заговора пустился в бега, Булгарин сдал: по его точному словесному портрету, составленному для полиции, беглеца поймали в Варшаве, судили и приговорили к каторге.
В контексте сочетания двух афористичных фраз: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», и «поляк поляка видит издалека», будет понятным, почему Адам Мицкевич называл Булгарина «любимым», а себя — «истинным другом» его.
Нет, особо завидовать положению Булгарина не приходится. Михаил Константинович Лемке, занимавшийся эпохой Николая I, в очерках по истории русской цензуры и журналистики писал, что ошибочно думать, будто Булгарин пользовался особым расположением императора. И положение его, и поведение — «всё это было делом рук Бенкендорфа»:
«Не любивший грубой лести, Николай I прекрасно понимал мотивы постоянного булгаринского пресмыкательства.
В 1830 году Пушкин выпустил VII главу «Онегина». Булгарин поспешил с ожесточением на неё наброситься: «Северная Пчела» доказывала, что «в этой водянистой главе» нет «ни одной мысли, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения. Совершенное падение, chute complète! Итак, надежды наши исчезли!»
Как только Николай I прочёл этот фельетон, он пишет Бенкендорфу: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретитъ ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал».
Любопытен ответ Бенкендорфа:
«Приказания вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина.
Я прочёл её, государь, и должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашёл; эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой (!). Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полёта гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточённо критикуют Онегина {Надеждин в «Телескопе», Н. Полевой в «Московском Телеграфе».}.
Прилагаю при сём статью против Дмитрия Самозванца, чтобы ваше величество видели, как нападают на Булгарина {«Дмитрий Самозванец» вышел одновременно с VII главой «Онегина». Обрушилась на него «Литературная Газета».}. Если бы ваше величество прочли это сочинение, то вы нашли бы в нём много очень интересного и в особенности монархического, a также победу легитимизма. Я бы желал, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинение — это совесть писателей».
На это государь отвечал:
«Я внимательно прочёл критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же. История эта, сама по себе, более чем достаточно омерзительна, чтобы не украшать её легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. A потому с этой стороны критика мне кажется справедливою.
Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла; хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать её везде».
Вообще, литературные проекции, касающиеся симпатий и антипатий Николая I, производят порой презабавное впечатление.
То в январе 1830 года царь за отрицательную рецензию на патриотический роман «Юрий Милославский» отдаёт распоряжение посадить Булгарина на гауптвахту (и он там некоторое время посидит).
То спустя год, в разгар польского восстания, жалует ему третий бриллиантовый перстень (якобы за роман «Иван Выжигин»). Тот его получит с письмом Бенкендорфа, в котором подчёркивалось «высочайшее» покровительство Булгарину и разрешалось сообщить об этом: «При сём случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое своё покровительство».
То в следующем, 1831-ом, году, на полях доноса на всех и на вся, поданного князем А. Б. Голицыным, Николай I приписал: «Булгарина и в лицо не знал и никогда ему не доверял».
Около того же времени, на одном из дворцовых балов, Пушкин по просьбе государя два раза произнёс ему свою непечатную эпиграмму на Булгарина, найденную государем меткой. Затем государь спросил стоявшую тут же А. О Смирнову, читает ли она произведения Булгарина, на что, получив в ответ: «Я глупостей не чтец, a пуще — образцовых», сказал: «И я также».
Булгарин работал на свою публику, царь — на свою. Оба актёрствовали.
Михаил Константинович Лемке свидетельствует:
«Иное отношение видел Булгарин со стороны Бенкендорфа, Дубельта и гр. А. Ф. Орлова. Нельзя сказать, чтобы они носили его на руках, но во всяком случае всем своим положением Булгарин обязан этим людям и особенно двум первым».
Заступничество Бенкендорфа постоянно спасало Булгарина. Появление пушкинской статьи «О записках Видока» вызвало бурную реакцию. Фельетон имел огромный успех. читатели прекрасно поняли смысл рецензии на книгу о французе, написанной эзоповым языком. Были приняты спешные меры: книгу «Записки» Видока и даже его портреты изъяли из продажи. Были запрещены печатные высказывания о Видоке, в котором читатели без труда разглядели сопоставление с Булгариным. Именно после этого участились булгаринские доносы на «Литературную газету», и III Отделение стало готовить закрытие издания. Повод искать долго не пришлось.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—128) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 103. Какие-то их жизненные шаги судьбой писались, словно под копирку
Эссе 104. Пушкин: «Мой брат по крови, по душе»