Предыдущая глава здесь
Начало здесь
Декабрь. 1918 год.
Пути-дорожки были проторены бесконечным людским потоком. Народ вел за собой скотину, а телеги - наполнены дорогим сердцу барахлом: тут и утварь, тут и сундуки с добром, иконы, подушки, на которых восседали в натянутых по самые глаза картузах малые дети. Крестьянский люд спасался в тайге, на Онежском и Белом озерах: не каждой семье пришлись по нраву новые законы и порядки. Это бесштанным голякам новая власть – рай земной, а им, куркулям и кулакам – как лошади свадьба.
Что же это получается: они хрип гнули всю жизнь, копейку в дом несли, целыми поколениями бились на скудных нивах за прибыток в хозяйстве и крепкий уклад, а этим прощелыгам - ухоженную, мужицким потом политую землю – на? И, главное, они, работяги, у которых руки, что лопаты, еще и мироедами названы? За что? Да пропадите вы пропадом с такой властью! В Архангельске теперь оплот Белой Армии, авось, пронесет Господь!
Люди угрюмо посматривали на идущую им навстречу деваху: вот куда ее, дуру, понесло? В голодуху? В коммуну? Нехай, чертей нюхает. Там, говорят, в коммунах ихних, все поровну делят: и хлеб, и баб! Что делается, Господи!
Но деваха, не замечая укора во встречных взглядах, шла и шла, иногда останавливаясь на привалах, притулившись к чьему-нибудь огоньку, цепко присматриваясь сначала к переселенцам: если бабы и детишки при мужиках, то можно смело подходить: ничего они ей не сделают - добрые, богобоязненные люди.
Те места, где останавливались одни мужчины, путница старательно обходила. Среди простых крестьян много таких затесалось: приглядывают и присматривают: не поживиться ли чужим добром, не обмыть ли свои руки в человеческой кровушке.
Добрые люди подсказали, что до Новгородской Губернии сподручнее добираться не через Лодейное поле, а напрямки, через Андрозеро, до Радогощей, а там, пешки, через Кривули, да на Волок. К тому времени санный путь размочалится, и прохода не будет, но волка ноги кормят, а язык до Киева доведет – авось удастся пройти.
Она ни за что бы не согласилась на такое опасное путешествие: гиблые места, глухие. Зима. Время лихое, разбойное. Уж лучше с обозниками через Лодейное Поле или через Шексну отправиться. Крюк – пятьсот верст, зато спокойней.
Но попались ей по пути Божьи люди, бежавшие из Богоявленского монастыря. Страшные дела там творились, и кровь пролилась на святом месте. Вот и решили монахи тайными тропами уходить на Валдайскую землю. За ними и миряне потянулись: Онуфрий, молодой мужик, с Аннушкой, женой, и двумя ребятишками, Николай и Марфа, бездетные и вечно угрюмые. Да еще прибился к честной компании Матвей, вдовец с сыном Митькой, молодым парнягой.
Этот Матвей сразу затаил зло на нечаянную спутницу. Забоялся, что девка до греха Митьку доведет. А Митьке – что? Разулыбался, раскраснелся, рад, что с молодухой такую дорогу ломать будет. Но «молодуха» на озорные взгляды бестолкового Митьки не повелась: закуталась в шальку, и глаз не видать. Строгая.
Отцы Ефрем и Петр приходились друг другу родными братьями. Седые, с кустистыми бровями, с длинными бородами, они были практически неразличимы, и оба беспрекословно подчинялись третьему: Отцу Макарию.
В этой маленькой общине поговаривали, что Макарий в миру был «Чертознаем». По молодости служил при важном барине, имевшем на Урале золотоносные рудники. И рудники эти – заслуга Чертозная. Что-то там стряслось у него с барином: самородок Чертознай припрятал, или самого барина под нож пустил, непонятно. Но отломал мужик на каторге пять годков, откуда сбежал в тайгу, где жил потом двадцать лет. После вышел из урмана, что лешак, и подвизался здесь, при монастыре. Принял постриг, отрекся от мира и стал отцом Макарием, и служил монастырю верой и правдой, пока обитель не сожгли и не разграбили.
Макарий, словно зверь лесной, безошибочно угадывал верное направление: вроде бы раскинулось перед путниками глухое болото на сотни верст, а он ноздрями поведет, и прямо в трясину вступает. Сердце у всех леденеет – утопит! Ан, нет! Идет Макарий по болоту, как Христос, по воде - аки по суху. Аннушка перекреститься не успеет, а народ уже на горбушку, поросшую сосняком и черничником, выкарабкался.
Тайга тайгой, а глухой ее назвать язык не повернется. Тут и там – скиты. Тут и там – молчальники-отшельники. И ко всем Макарий ключик имел. Уйдет в ветхую часовенку и по три часа там о чем-то с отшельником беседует. Мирян с собой не приглашает. Но после бесед безмолвный хозяин здешней обители вынесет путникам лепешек ржаных и ягод сушеных. Суровая Марфа настой сделает, Митька на головешки от костра лапнику накидает: ночуйте, люди добрые, грейтесь на здоровье.
Девке отдельно постелит. С тщанием. Улыбнется зазывно, но Матвей – на страже. Привяжет парня к себе искусным узлом: на-ка, выкуси, паскудник! Будто Митька – девица красная, не дай Бог, в подоле бате подарочек принесет.
Онуфрий ни ребятишкам, Клавке и Алешке, ни общине голодать не давал. Знатный охотник при ружье. Побродит, побродит по тайге и явится с дичиной, а то с рыбой. Зверья в этих местах – не перебрать. И все – смелые. Человека не знают и лезут на рожон, любопытствуя. Петр и Ефрем к мясу не притрагивались – держали себя в строгости, но верующих постом неволить не стали – путники при тяжелой дороге – пусть их…
Она, обгладывая остов острой рябчиковой грудины, посматривала на монахов и удивлялась: в чем только сила держится у стариков. Высохли оба, как лесины в болоте, а шагают быстро, не отстают. Лица светлые, глаза ясные, и настроение всегда мирное.
Клавка с Лешкой постоянно рядом с монахами крутились, а те, ничего, малышей от себя не гнали. На привалах частенько травки, засушенные скитниками, показывали, приметы изучали. Да так складно ученье у них выходило, что Онуфрий, человек бывалый, только крякал от удивления:
- Эвон, каки золоты головы у отцов! Учитесь, детки, в жизни все пригодится!
Все любили Петра и Ефрема, а вот отца Макария сторонились. Что-то не давало подойти к нему, поговорить, задать вопрос. Макарий и сам вел себя отчужденно, будто и не со всеми, а сам по себе. Будто и не монах он вовсе, а так, разбойник, лишь на время облачившийся в рясу.
Зима стояла мягкая, малоснежная, и все беспокоились: а вдруг где шатун разгуливает? Боялись. Боялись и вездесущих рысей, и свирепых росомах, и безжалостных волков, но медведя – больше всего. Поэтому, когда шли, громко пели. Особенно хорошо выводили Марфа с Николаем: голоса протяжные, густые, как вишневый сироп – заслушаешься. Митька посвистывал в такт песне для «блезиру», как он сам шутил. Свистнет, зеленым глазом подмигнет, озорник.
А ей это веселое подмигивание, словно нож Сергия в сердце. Тот, синеглазый, тоже заигрывал перед тем, как ее убить…
Все случилось вечером. Она спустилась к реке с ласковым именем Лидь, тихой, незамерзающей нынче, чтобы простирнуть бельишко. Руки застыли в студеной воде, покраснели и онемели, но она только злее колотила по камням своей рубашкой. Боялась вшей.
И вдруг – горячечный шепот над ухом:
- Эй, милая! Поиграем?
Митька подкрался незаметно. Шальной, смелый, облапил ее, и мягко, но настойчиво привалил к земле, покрытой тонким ледком.
- Ну что ты, что ты, красавица! Царица! – приговаривал он, и лапал, лапал руками едва проклюнувшиеся груди.
Она пробовала закричать, но Митька закрыл ей рот натруженной, в мозолях, лапищей. Она кусалась, била его, колотила. Толку? Где ей справиться с этаким бугаем? В горле застрял дикий крик, и она судорожно искала, шарилась по стылой земле освободившейся рукой в поисках камня. Не успела. Митька вдруг обмяк и неловко ткнулся носом в грудь своей жертвы.
Макарий возвышался над ними с окровавленным посохом.
- Поднимайся. Ишь, разлеглась тут! – и добавил мягче, - застудишься ведь, дочка!
Слез не было. Митька лежал с широко раскрытыми глазами, будто что-то высматривал в небе, закрытом от его зеленых очей переплетенными ветвями таежного бурелома. Она прижала ладони к губам: что теперь будет? Человека уб-и-и-или!
- Матвей берег его. Узнает ведь! – прошептала она.
- А он и так знал. Сон ему был: погибнет Митька от девки. Вот и… Зови Матвея.
Ноги не слушались. Ей было страшно и стыдно. Матвей сидел у костра, тихонько переговариваясь с Онуфрием.
- Дядя Матвей…
Он взглянул на девушку, и… понял все. Посерел лицом, выпрямился, ожег ее ненавидящим взглядом и прошипел:
- Погубила парня, змея подколодная? У-у-у-у! – Поводил белками сумасшедших глаз и наткнулся на топор, воткнутый в поваленный еловый ствол.
- Матвейка, не смей! – тихо сказал Онуфрий. В руках его было ружье. Отца Митьки охотник крепко держал на мушке. Все: и бабы, и монахи – разом охнули.
- Пойдем, пойдем, коли Макарий зовет, - тихо сказал Онуфрий. Не пужай мне детишков.
Они медленно удалились к реке и долго не возвращались. Петр и Ефим сокрушенно качали головами, а во взглядах женщин она прочитала лютую ненависть…
Матвей, Онуфрий и Макарий вернулись, когда сумерки сгустились над лесом. Подмораживало. Где-то далеко выли волки. Костер отплевывался яркими брызгами. Петр и Ефрем читали молитву. Матвей, помертвевший, окостеневший от горя, притулился к сосне и уставился на огонь немигающим взглядом. Все, даже детишки, помалкивали и боялись смотреть друг другу в глаза. Молча улеглись спать, и только она, невольная причина гибели молодого и сильного человека, не могла уснуть, и смотрела, смотрела, как Матвей застыл у сосны, будто статуя.
Не спишь? - Макарий вдруг присел рядом с ней. Она отодвинулась, сжавшись в малый комочек.
- Не бойся. И хлестать, почем зря, себя не надо. Чему суждено случится, того не миновать, - медленно проговорил Макарий.
- Так нельзя, вы же постриг приняли. Нельзя убивать, - зубы стучали, но она должна была это сказать.
- Нельзя. Согласен. И ведь сильничать нельзя. Грех. Сколько раз говорил я, предупреждал Матвея: не ходите со мной, живы останетесь. Так ведь нет же – не послушался упрямый старик. А так бы до самой войны жил бы, не тужил, внуков растил бы.
- Какой войны? – встрепенулась она.
- Большой. Тебе пока об этом рано думать. Тебе свою дорогу торить надобно, - Макарий уставился на костер, - а все равно – смерть нашла бы Митьку. И его, и детей, и батьку. Ох, люта была бы смерть…
- Вы – оракул? – спросила она снова.
- Че-г-о-о? Окакал какой-то… Чудные вещи ты, дочка, говоришь. Небось, с мамашей книжки читали?
- Читала.
- И все не те, поди?
- Нет, отец Макарий, самые, что ни на есть, те. Они мне глаза раскрыли…
- Глаза раскрыли, это правда, а видеть покудова не научили… Нельзя тебе убивать. Один раз убьешь и всю силу свою потеряешь!
Она распахнула глаза. Старик ей ласково улыбнулся.
- Не смотри на меня так, не смотри. Это же простой закон. Нельзя убивать. Тот, кто убивает, не может подарить жизнь.
- А вам разве можно?
-Нам тоже нельзя. Загубишь невинную душу, и все.
- Да кто вы, дедушка?
- Хранитель я. И воин. Раньше тоже бессмертным был, пока лихое время не наступило. Войску участь незавидная дана. Вроде, и за правду жизни свои кладем, а все равно – наказаны. Ну, с нас то какой спрос… Постареем, да помрем, как смертные. А тебе нельзя.
Костер затухал, но угли его, словно редкие самоцветы, переливались яркими красками. Сгустившаяся лиловая мгла надвигалась на чуть живой комочек света, готовая поглотить его вместе со спящими вокруг людьми.
Макарий встал, подошел к костру, придвинул поближе к нему два бревна, уложенные параллельно, подбросил сухих веток в угли. Умирающий огонь несмело занялся и снова загудел ровно и жарко. Старик вернулся к девушке.
- Отец Макарий? – спросила она, - Сергий меня в первый раз убил. Он смертный теперь?
- Нет. Он, да Виринея – ЭТИ ЛЮДИ. Правда, наказали их. Они ведь должны были забрать тебя. А не забрали. Дрогнуло сердце у Виринеюшки. Наверное, есть у нее сердце то… А, может, Пасечнику продались. Наказали Сергия и Виринею. А проводником меня назначили.
Он помолчал немного.
- Создал Господь Адама и Еву для жизни вечной. И были крепки его дети, ни болезням, ни смерти не подвластны. Пока не явился змей-искуситель, и не соблазнил Еву. И стали смертными Адам и Ева, и Господь прогнал их из Райского сада.
Но тысячу поколений жили дети и дети детей Адама, пока не погрязли в грехах своих. Потомство Каиново мучилось немощами и завистью. Потомство Авеля веками поклонялось создателю и чтило его законы. И ангелы охраняли людей. И ЭТИ ЛЮДИ должны остаться на земле после страшного суда.
Но враг в гордыне своей не дремлет и безумствует. И решил он свое царство создать, населенное бессмертными слугами. И началась вечная война между ангелами и слугами вражьими. Лестными посулами и мнимыми благами Врагу рода человеческого удалось переманить на свою сторону многих ангелов. И теперь они – гордые пособники, отвергнувшие законы Божьи.
Пасечник – падший ангел. Он отринул от себя веру и примкнул к черному воинству. Теперь рыщет по миру и неправду вершит… Такая легенда.
Бойся гордыни, дочка. Ничего нет хуже гордыни. Говорят, Виринея и Сергий этой гордыне поддались… А я не верю. Прости меня, Господи, но пусть это будет не так.