Если кто не смотрел, действия первых сезонов сериала «Чужестранка» (1 сезон – 2014 год, 6-ой – 2022 г.) происходят, главным образом, в Шотландии 1743-1745 гг. В целом все выглядит исторично, естественно не без «чем грязнее, тем старее», но смотрится хорошо. И так как я его смотрел (первые два сезона) не мог не зацепится за интересное описание той эпохи от Деланси Фергюсон, биографа национального шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759-1796).
Про Эдинбург
Санитарии не существовало. Воду для приготовления пищи и мытья посуды разносили водоносы из общественных колодцев, и поднимали ее по квартирам, расположенных в высоких "землях" (т.е. на верхних этажах). Нечистоты, которые накапливались за день, собирались в горшок на лестничной площадке, а босоногие служанки перед сном выбрасывали помои из окон – теоретически, чтобы их собрали мусорщики, и слишком часто на практике, чтобы они лежали там, где упали, пока их не смоет дождь.
Даже выносливые ноздри лондонцев трепетали перед эдинбургским смрадом, а путешествующие шотландцы оценивали запахи чужих городов, таких как Лиссабон, по воспоминаниям о доме. То, что дети дохли как мухи, было неизбежно. Удивительно, что хоть кто-то выжил. Болезни от дефицита были столь же распространены, как и болезни от грязи. Рахит считался чем-то само собой разумеющимся - в одном из писем Скотта приводится шутливый по замыслу, но жуткий по эффекту образ, дающий представление о том, как кормилицы на Принсес-стрит пытаются заставить несчастных рахитичных детей ходить ножками.
Человеческая жизнь всегда была самым дешевым товаром в Шотландии. То, что высокая степень социальной и интеллектуальной культуры могла процветать среди этой грязи, является лишь еще одним доказательством человеческой способности игнорировать то, к чему она слишком ленива, чтобы исправить.
Про деревню
Шотландская жизнь не спешила меняться не только в городах, но и за их пределами. Примитивное сельское хозяйство в северном королевстве, как и санитарные условия Эдинбурга, казалось были чьим-то опытом, должным продемонстрировать, насколько плохо может быть сделано дело. Самые скудные сорта овса и ячменя, самый грязный скот выращивались самыми худшими методами. Неогороженные поля были разделены системой валов и канав, в которой удалось совместить максимум бесполезной траты почвы с минимумом дренажа.
"Внутреннее поле", как называлась эта часть фермы, покрытая канавами, обрабатывалось плугами, настолько грубыми и неудобными, что для работы с ними требовались четыре лошади и два человека. "Внешнее поле", или пастбище, никогда не обрабатывалось и не удобрялось. Заросшее мхом и сорняками, оно даже летом давало лишь скудный и малопривлекательный пастбищный корм, недостаточный, чтобы держать излишек скота, способного пережить зиму.
Все излишки скота забивались осенью, и шесть месяцев в году люди, которые вообще могли позволить себе мясо, вынуждены были жить, как моряки, на соленой говядине и копченых бараньих окороках. Несчастных животных, которых держали всю зиму в доме, кормили в основном соломой, и часто к весне они были настолько слабыми и истощенными, что их приходилось на руках волочь на пастбище.
Владельцы скота жили в стиле, который даже ирокезы сочли бы примитивным. В самых лучших домах был дымоход, тогда как во многих хижинах и фермерских домах, даже в первой половине 19-го века, та часть дыма, которая не попадала в глаза и легкие жильцов, выходила через дверь. Но даже при наличии дымохода в обычном фермерском доме или хижины подёнщика с каменными или глинобитными стенами, земляным полом и соломенной крышей, где огонь разводился редко, только для приготовления пищи, зимой царили стужа и сырость, порождавшие туберкулез у молодых и ревматизм у стариков.
Хлев обычно находился под одной крышей с жилыми помещениями, и его вонь смешивалась с сыростью и запахом немытого человеческого тела. Английская пословица семнадцатого века утверждала, что у шотландцев нет ни мехов, ни грелок, ни сортиров, и то, что пословица все еще была актуальна в следующем столетии, доказывается как опытом Джонсона и Босуэлла при посещении домов джентльменов в Хайленде (горной части Шотландии), так и эпизодами в сборниках Дугала Грэма, которые рассказывают об использовании камина точно также, как и записки Шекспира о трактире в Рочестере.
За дверью находилась выгребная яма - навозная куча из продуктов жизнедеятельности, как человека, так и скотины, часто окруженная такой вечной лужей, что «довольно красивая» девушка из Хайленда, которую Китс видел в начале 19-го века стоящей у дверей коровника «по щиколотку в навозе», в Лоуленде (равнинная Шотландия) поколением раньше была бы слишком обыденным зрелищем, чтобы вызвать интерес.
Когда просачивающиеся из помойной кучи нечистоты попадали в грунтовые воды, цикл круговорота грязи и тифа завершался. Мертвых животных, которых нельзя было есть, обычно сбрасывали в ближайший ручей, так что, если питьевая вода не была загрязнена одним способом, она наверняка была испорчена другим.
Однако, если животное не было лошадью, оно должно было быть совсем уж негодным, чтобы его не съели. Овцы, умершие от несчастного случая или болезни, имели особое название - "бракси" - и были привилегией пастухов. Мясо больного скота иногда было единственным мясом, которое пробовали слуги на ферме. В Эдинбурге молодой Генри Маккензи однажды наблюдал, как два пекаря дешевых "пирожков с бараниной" устроили ночью подозрительную возьню с тушей лошади на берегу у задней части замка.
Внутри жилого помещения весь домашний скарб был такого же примитивного масштаба, как и жилье. Во время еды горшок с густой овсяной кашей, которая была основной пищей, ставился в центре стола, и каждый член семьи, включая слуг, приступал к работе собственной ложкой. Ячмень для запаривания толкли в каменной ступе, аналоге мексиканского metate. Оловянная посуда была роскошью, а столовая посуда почти неизвестна. Деревянные миски-долбленки часто использовались даже духовенством и были обычным делом в крестьянских домах. Молоко хранилось в деревянных сосудах, настолько пропитанных грязью и бактериями, что оно скисало за несколько часов. Вся семья жила, ела и спала в двух комнатах, иногда на крыше был чердак без окон, служивший дополнительным спальным местом для слуг или старших детей.
В каждой хижине была по крайней мере одна кровать, встроенная в стену. Когда жильцы ложились спать и закрывали раздвижные деревянные двери, они наслаждались уединением среди собственных выделений и практически без доступа свежего воздуха. Младшие члены семьи спали на грубых лежаках или даже на соломенных тюфяках на полу. Народная поговорка "Чем грязнее, тем милее" (The clartier [dirtier] the cosier) не являлась насмешкой, это было констатацией факта условий жизни в сельской местности.
В таких домах, где большая семья часто дополнялась несколькими слугами, уединение было так же невозможно, как в армейской казарме. Любой разговор, слишком интимный, чтобы его можно было проорать сквозь галдёж детей в уши смешанной аудитории, должен был вестись не в доме, а в другом месте - в поле, если позволяла погода, или в хлеву. Но и в этом случае, разумеется, все обстоятельства, приведшие к разговору, были известны большой и сильно заинтересованной группе людей.
Поэтому молодые люди, не скрываясь, входили в доверие к своим приятелям и нанимали их для организации свиданий. Так, если какой-нибудь Джеймс Смит увлекал Джин Армур или Бетси Миллер от ее хихикающей семьи, можно было с уверенностью сказать, что он назначает встречу Робу Моссгилу, а не себе. Людей, живущих в таких условиях, было трудно удивить и невозможно шокировать каким-либо из обычных природных процессов. Никто не должен был объяснять "факты жизни" детям того мира, они наблюдали их ежедневно. Кажется, что вера в первородную добродетель, а не в первородный грех, была необходима для того, чтобы объяснить, почему моральный статус крестьянина часто был гораздо менее убогим, чем его физическое окружение.
Источник – «Pride and Passion, Robert Burns, 1759-1796», United States: Oxford University Press,1939.
