Начиная читать книгу Алексея Варламова «Розанов», я и думать не думала о каких-то открытиях. Даже не знала, что в минувшем декабре она получила второе место на конкурсе «Большая книга». Просто было любопытно узнать точку зрения современного автора на самую скандальную фигуру в литературе Серебряного века. Сразу оговорюсь: Розанов – однозначно не мой писатель. Ни пресловутый «половой вопрос», ни его стиль, подчеркнуто-эмоциональный, с кучей необязательных подробностей и недоказанных утверждений, мне не близки. Поэтому и книгу я начала читать с ознакомительного фрагмента. Но почти сразу поняла: затягивает…
Сначала было просто приятно читать текст, сочетающий в себе увлекательный рассказ с точностью научно-популярного стиля. (Согласитесь, что даже в серии ЖЗЛ, где вышла книга, это сейчас – вещь довольно редкая.) Но вскоре я почувствовала, что речь тут для меня не только о Розанове. И даже не об эпохе, в которую он жил.
Впрочем, при всей своей экстравагантности, фигура Василия Васильевича в чем-то типична для литературной среды конца XIX – начала XX века. Выходец из бедной среды, с детства терпевший унижение и попреки (Куприн – Чехов – Горький…), вынужденный служить ради куска хлеба, Розанов пробился в литературу, когда ему было уже за 30. Но и тут ему приходилось писать много и на разные темы, чтобы содержать растущую семью. Тут явная параллель – младший современник, Корней Чуковский. Впрочем, в отличие от него, Розанов писал на редкость легко даже для того, «писучего» времени. Многие современники уподобляли его творчество физиологическому процессу. И были правы: даже в последние недели жизни, разбитый параличом, писатель продолжал диктовать тексты дочери. Так же легко он и публиковал их – везде, куда брали, не обращая внимания на направление газеты или журнала. Более того – бравируя своей неразборчивостью.
Скандальная известность пришла к нему лет в 40, после близкого знакомства с символистами. Тогда и начался «тот самый» неуправляемый Розанов, менявший идеи, как перчатки, который мог выдвигать противоположные мысли даже в пределах одной книги. Около 20 лет он оставался в центре раскрученного им самим водоворота идей и страстей. А потом началась первая мировая война, за ней – революция. Вопросы религии и пола быстро сменились проблемой физического выживания, и интерес к творчеству Розанова, как, впрочем, и других литераторов, упал до минимума. Вместе с семьей он бежал из Петрограда в Сергиев Посад, к своему давнему другу-оппоненту священнику Павлу Флоренскому. В их многолетнем споре о Боге о. Павел одержал верх, в январе 1919 года Василий Розанов скончался как добрый христианин и был похоронен в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры.
Но это – только одна из сторон личности Розанова, та, о которой я, в общем, немало знала. Благодаря книге Алексея Варламова, я открыла для себя и другую его сторону – человека и семьянина. Тут-то и поджидала меня большая неожиданность. Оказалось, что гениальный публицист Розанов в быту оказался «маленьким человеком». Но не просто «униженным и оскорбленным», вроде Акакия Акакиевича, а, скорее, «человеком из подполья» своего любимого Достоевского – тем, для кого личные «хотелки» гораздо важнее судеб мира. Об этом еще при его жизни выразительно написал в одном из писем тот же Флоренский (письмо приводится в книге):
Существо его – Богоборческое: он не приемлет ни страданий, ни греха, ни лишений, ни смерти, ему не надо искупления, не надо и воскресения, ибо тайная его мысль – вечно жить, и иначе он не воспринимает мира. Вас. Вас. есть такой шарик, который можете придавливать – он выскользнет, но который не войдет в состав целого мира: он сам по себе… Это – стихия хаоса, мятущаяся, вечно-мятущаяся, не признающая никакой себе грани, – хаоса не понявшего и не умеющего понять своей конечности, своей условности, своей жалкости вне Бога. Бейте его – он съежится, но стоит перестать его бить, он опять возьмется за свое.
Возможно, насчет «вечно жить» Флоренский слегка погорячился, но в целом он был близок к истине. Сирота, в 4 года потерявший отца, младший ребенок в недружной семье, в 11 – 12 лет ухаживавший за умиравшей от рака матерью, Вася Розанов мечтал о другой семье – благополучной, дружной, материально обеспеченной. Это и было его идеей фикс. Возможно, именно она толкнула его на роковой шаг – венчание с первой женой, Аполлинарией Прокопьевной Сусловой, которая была старше его на 16 лет, хотя та и предлагала «жить так». Когда их союз развалился и Розанов встретил Варвару Дмитриевну Бутягину, которая в итоге стала его верной спутницей и матерью детей, оказалось, что оформить этот брак официально невозможно. Как поясняет А. Варламов, обвенчаться с нею после развода Розанов смог бы только в том случае, если бы А.П. Суслова заявила о своей измене мужу как причине расторжения брака. Но на эта гордая возлюбленная Ф.М. Достоевского не согласилась. Именно это обстоятельство, а вовсе не отвлеченные идеи, породили розановское богоборчество и пристальный интерес к «проблеме пола». И в этом плане на рубеже веков он был далеко не одинок…
Однако впервые в истории русской, а, может, и всей мировой культуры «человек из подполья» смог заявить о себе во весь голос. Не в качестве персонажа - в качестве творца текста. И на фоне остальных литераторов, каждый из которых имел свои более или менее твердые убеждения, это прозвучало, как гром среди ясного неба. При этом оказалось, что подобная безыдейность, сосредоточенность на личных переживаниях и эмоциях хоть и не приветствуется «обществом», близка и понятна очень многим.
Жизнь Розанова в интерпретации Алексея Варламова, по сути, открыла мне модель поведения «молчаливого большинства». Тех, кто легко меняет старых кумиров на новых, а потом со вздохом ностальгирует под «старые песни о главном». Для таких людей важны не красивые идеи, а собственное положение при конкретной власти. Об этом тоже писал Павел Флоренский в 1918 году:
…Если бы его приютил какой-либо монастырь, давал бы ему вволю махорки, сливок, сахару и пр., и пр., и, главное, щедро топил бы печи, то, я уверяю, В. В. с детской наивностью стал бы восхвалять не этот монастырь, а по свойственной ему необузданности обобщений, чисто детских индукций ab exemplo ad omnia – все монастыри вообще, их добро, ту их человечность, христианский аскетизм и т. д. И воистину, он воспел бы христианству гимн, какого не слыхивали по проникновенности лирики. Правда, этот гимн, если бы внимательно вслушаться в него, оказался бы восхвалением христианства не за христианственность, а за некоторые нейтральные черты в нем, но он был бы сладостно действен, общественно (т. е. для дураков, кои не умеют разбираться в сути дела) более полезен, нежели все говоримые проповеди, вместе взятые.
И опять – передержка о. Павла: вряд ли стоит называть дураками тех, кто печется о материальном больше, чем о духовном… Но это уже совсем другая тема.
