– Николай Максимович, ваше видение балета на ближайшие пять лет? Что будет происходить в связи с обстановкой в мире?
– Я не знаю, я не Ванга, я не могу прогнозировать. Просто другое дело, что любой театр – так же, как и любое учебное заведение (и медицинское) – это учреждение, которое не имеет права останавливаться. Они должны функционировать.
Вообще в театре для меня очень важный момент... ну есть спектакль, когда ты прекрасно понимаешь, что вот это продается. Ругают этот спектакль, не ругают, но на него зрители ходят, они его любят, это надо показывать, надо его содержать в замечательном виде. А есть вещи, которые не продаются, и они всегда никому не нужны были. Но в нашей стране очень часто… Мы были очень западноцентричные люди. Нам казалось: раз это хвалят там, значит, надо обязательно это делать.
Я как-то видел в Большом театре выступление одной артистки. Она приехала из Германии. У нее был такой номер достаточно долгий – наверное, шел минут 18, но ее убедили хотя бы до одиннадцати сократить. В общем, она долго маслом мазала пол, потом она его слизывала, каталась. Это называлось «балет». И в Большом театре стали ее освистывать, ну как-то там некрасиво зритель стал высказываться, что хватит уже! Одиннадцать минут очень долго слизывать с пола масло.
Она так плакала за кулисами. Мне было ее так жалко, потому что она говорила: этот номер, вообще этот балет во всем мире имел колоссальный успех.
Почему люди так восприняли? Я вам могу сказать по моему вкусу: я бы не смотрел даже две минуты. Но есть люди, которым это нравится. Я, например, отношусь к тем людям – я считаю, что если у этого есть зритель, если это востребовано, ну пусть оно идет. В этом и есть демократия на самом деле. Но опять-таки любое действо должно иметь не только своего зрителя, надо еще понимать, где это показывать. В таких театрах, как Большой – не надо, чтобы масло слизывали с пола.
Но что будет – я не могу вам сказать. Гастролей у нас точно не будет теперь очень долго, потому что просто не позволят. А потом, я думаю, они так соскучатся по хорошему, потому что в конце концов научить классическому балету, как в России, не могут нигде. Потому что вот мы восторгаемся английским газоном, но его стригут четыреста лет, а школа, которой я непосредственно руковожу, – Академия Русского балета, она существует дольше, чем США как государство. Понимаете? И нигде такого в принципе нет.
Нашу систему полностью заимствовал Китай, и у них действительно Советский Союз там это насадил. Вот я за то, чтобы мы как можно больше и лучше занимались своим делом. Если нам повезет с материалом, если у нас будут хорошие ученики, то и результат будет хороший.
– Еще хотелось бы узнать ваше мнение о «Пушкинской карте»: на ваш взгляд, больше ли стало молодежи ходить в Большой театр?
– В Большой театр вообще никто не ходит. Я уже много лет не танцую. Просто понимаете, я когда ни приду в Большой театр, он полупустой, хотя билетов в кассе нет. Изменилась система. В тот момент, когда я начинал танцевать, было очень много дешевых билетов. Очень много людей стояло в ложах. Сейчас вы в ложу не войдете, потому что ложа выкуплена – там сидит какая-нибудь одна девочка с няней. Ну и так далее.
Такого невозможно было себе раньше представить. В партере можно просто зайти и лечь, а на самом деле та публика, которая может за дикие деньги себе купить туда билеты, она зашла туда сфотографироваться на фоне люстры, опубликовать в соцсетях, уйти оттуда, и сняться с шампанским в буфете.
Мир изменился. Изменились люди. Нормальные люди не попадают туда. Все, что касается «Пушкинской карты», я не могу вообще ничего сказать, потому что я, как зритель, за деньги в театр в принципе не ходил в жизни никогда, никуда. Мне повезло. Я редко покупаю билет куда-нибудь. В основном я как бы – арт-объект. Меня бесплатно пускают.
