Великий русский писатель до конца жизни пытался узнать, за что расстреляли его сына Серёжу. Даже Максим Горький побоялся открыть ему жестокую истину
Соляночка на сковородочке
основано на реальных фактах
Все-таки Севр, как бы близко он к Парижу ни находился, – это не Париж. Простая рабочая коммуна на левом берегу Сены, все богатство которой – построенная в середине XIX века фарфоровая мануфактура. Тут работают почти все живущие здесь. Поэтому днем обычно тихо. Но сейчас – пасхальная неделя, в которую даже светская французская столица радуется празднику.
Высокий, сухопарый пожилой человек в широкой шляпе, свободном, светлом костюме со впалым лицом и опущенными вниз стрелочками усов доехал до мэрии комфортно. Сойдя, быстро зашагал вверх, к улице Соловьев. Домик за маленьким заборчиком. Про него нельзя было сказать, что он в глубине сада, поскольку никакой глубины не было. От калитки до крыльца – сажени три, а то и меньше (сажень – чуть больше двух метров, В.Ч.).
Человек нажал кнопку звонка. Дверь со скрипом отворилась, и на крыльцо вышел среднего роста худощавый мужчина. Он всмотрелся в звонившего и всплеснул руками:
– Батюшки, Алексей Максимович, вы ли это?! А мы-то вас только в светлый понедельник ждали. Олечка хотела для вас гуся запечь.
Худощавый скинул крючок с петли и, распахнув калитку, выскочил, приобнял гостя за талию и трижды поцеловал его в щеки.
– Ну проходите, дорогой мой. И, что обидно, Олечка ведь на рынок ушла, к Пасхе запасаться. У нас же, сами видите, все в противное. Французы четвертый день как празднуют, а нам еще два дня говеть.
– Так уж вышло, уважаемый Иван Сергеевич, – гость, оправдываясь на ходу, вошел. – Я и думал к вам после Пасхи быть, но планы сдвинулись. Прибыл вот в Париж утром, а уж завтра на Капри должен быть. Вы извините, что не предупредил.
– Да господь с вами, что ж извиняться, это уж вы меня извините, мне вас и встретить нечем. Разве чаем? У меня чай особый, смородиновый, мы в страстную китайский и кофе не пьем. А смородина у нас своя, вон заросли. Сию минуту чайничек закипячу, самовар, уж извините, затеплить не смогу, его чистить надо, да и розжигу нет.
– Да бог с вами, Иван Сергеевич, какой самовар. Я ж ненадолго.
– Ненадолго, дорогой мой, не получится, не так часто ко мне, малому росточку великой русской литературы, большие писатели заглядывают. Так что не получится. Ивушка, Ивушка, – крикнул он вдруг, – иди сюда.
Из комнаты вышел мальчик лет шести – маленький, немножко пухленький, домашний, напоминавший херувимчика.
– Ивушка, знакомься, это Алексей Максимович Горький, писатель, помнишь, я тебе его сказки читал. Это, Алексей Максимович, крестничек мой, племянник внучатый, Ив Жантийом. Моя отрада, за место сыночка Господь послал, на радость, на утешение.
– Так ты какой. – Гость хитро подмигнул. – Русский али французский?
– Я русский, – отважно ответил мальчуган и показал мизинец, – я только настолько вот французский.
Хозяин дома засуетился:
– Алексей Максимович, вы тут посидите, в кабинете, а я быстренько чаю составлю.
И он убежал на кухню.
– Чем же ты тут с дядей Ваней занимаешься?
– Мы книжку пишем.
Мальчуган не спеша, по-деловому подошел к небольшому столу и, стащив с него толстую тетрадь, дал взрослому. На титульной странице было выведено:
«Иван Шмелев
Лето Господне
начато в 1927 году».
Между первой и второй строками вписано, явно позже, другими чернилами «и Ив Жантийом».
Писатель открыл тетрадь наугад и прочитал:
«РОЖДЕСТВО
Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.
Как будто я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет и - стаял. А у нас повалит - свету, бывало, не видать, дня на три! Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях - вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь. Тихо у нас зимой и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз визжат полозья. Зато весной услышишь первые колеса... - вот радость!..».
- Милый мальчик, это, что ли, ты?
Мальчик гордо кивнул.
- Это мы вдвоем пишем. Только я еще писать не очень умею. Рядом сижу тихонечко, а дядя Ваня мне пишет. А потом читает, мне и тете Оле.
В кабинет вернулся хозяин.
- Алексей Максимович, знаете, я вас все-таки, не угостив, не отпущу. Скоромного у меня нет, но постненького отведаете. Сделаю соляночку на сковородочке, хотите?
Гость улыбнулся. Он понял подтекст: «Соляночкой на сковородочке» Ивана Шмелева где-то года за два до революции назвал один из популярных литературных критиков за чрезмерно благий, по его мнению, язык и частые кулинарные вставки.
- Что ж, не откажусь. Из ваших рук — сочту за честь.
- Вот и славно. Только вы уж мне помогите, я один быстро не справлюсь, а Олечки до вечера не будет. Ивушка, сбегай в чуланчик, принеси огурчиков соленых банку да пару помидорок небольших. Пойдемте, Алексей Максимович. Сколько же мы с вами не виделись?!
- Много, Иван Сергеевич. Больше 10 лет точно.
- А то и 12.
Иван Сергеевич достал из низенького шкапчика плетеную ивовую корзинку и выложил из нее несколько луковиц, крупную морковку и репку.
- Алексей Максимович, вы, пока я репу и морковь потру, лук почистите, потом огурчики от кожуры почистите и от семечек. - Иван Сергеевич открыл банку и вытащил четыре некрупных огурца. - Только не выбрасывайте, в тарелочку сложите. Мы с Олечкой, когда в Крыму в 21-м году голодали, научились беречь продукты. И оказалось, что экономно совсем не значит плохо, а часто даже наоборот.
- Хороший мальчик у вас.
- Бог вместо Сереженьки послал. Он в 1915 году подпоручиком артиллерии служил с Деникиным, потом – в Туркестанском полку. После газовой атаки сжег легкие и уволили со службы. Он к нам в Крым приехал, а тут революция, Гражданская. Он в Алуште при управлении коменданта работал, в боях не участвовал. Инвалид, при штабе, 25 лет. В 20-м, когда Крым большевики заняли, он с Врангелем уходить не стал. Уверен был - ничего ему не будет. Ведь не воевал он с большевиками! А в конце осени власти приказали всем оставшимся белым офицерам зарегистрироваться. И пошел. Говорит: «Нет, папа, так сидеть — вас опасности подвергать. А мне бояться нечего». Через несколько дней ночью к нам пришли и Сереженьку забрали. Повезли в Феодосию. Сказали мне: «Папаша, не волнуйся, лишь формальности. Скоро вернется». Но он не вернулся. Я пошел узнавать, куда сыночка дели, а мне отвечают: «Выслали на Север». А он, оказывается, в это время в подвале сидел, в том же доме. Через месяц его вывели ночью за город и расстреляли. На мои просьбы и запросы отвечали усмешками, говорят, самого ареста не было. В Москве дали понять, что лучше не надо ворошить. А я писал и Калинину, и Луначарскому...
Алексей Максимович давно почистил огурцы и теперь, слушая Шмелева, машинально резал их на тонкие соломинки. Письма эти он видел. Из каждой буквы сочились слезы отца, чувствующего, что теряет самое дорогое в жизни:
«... Без сына единственного погибну. Не могу, не хочу жить. Мне еще дают фунт хлеба через профессиональный союз работников искусства, но я не знаю, как уплачу. У меня взяли сердце. Я могу только плакать бессильно. Помогите или я погибну. Прошу Вас, криком своим кричу – помогите вернуть сына. Он чистый, прямой, он мой единственный, не повинен ни в чем. Помогите. Я всю душу отдам работе для родины, для новой родины. Вам я сказал все истинное. Вы не можете не понять, не услышать. Верните сына. Поддержите меня, если можете, писателя русского, Вы сам писатель, собрат. Дайте мне одно слово, чтобы, я мог хотя бы надеяться».
А Иван Шмелев все рассказывал. О том, как долго пытался спасти уже мертвого сына, как просил, чтобы ему сообщили хотя бы, где он похоронен, чтобы показали хоть какое-то решение, за что его расстреляли, как они с женой с огромным трудом перебрались сначала в Москву, а уж из нее – в Берлин и дальше – в Париж, подальше от людей, отнявших у него самое любимое.
– Здесь уже, когда боль притупилась, Господь и послал нам Ивушку. Его мать мне племянницей доводится, Юлия Кутырина, отец – француз, но он не против, чтобы мы в русском духе воспитывали. Мы его даже крестили тут по православному обряду.
Шипящая сковорода с солянкой стояла как украшение в центре стола. Рядом блюдо с «крестиками». Обычно их пекли на третью, Крестопоклонную неделю Великого поста, но Ольга Александровна в Вербное воскресенье сделала исключение и напекла их Ивушке, ему по возрасту говеть было рано.
Два писателя с удовольствием поглощали солянку. А рядом Ивушка грыз «крестики».
– Я тут вам уже, наверное, своей историей надоел. Я же вам все это писал. Рассказал вам – и легче стало. Но вы писали, что у вас ко мне какое-то дело важное?
Конверт во внутреннем кармане словно потяжелел.
– Да, меня на будущий год приглашают в очень большую поездку по СССР. Буду встречаться и со Сталиным, и с Калининым. Я знаю, что вы хотели бы вернуться в Россию. Тем более что мы можем найти место захоронения вашего сына. Поэтому, если вы хотите, я могу за вас сказать...
– Что вы. Я же в Россию хотел вернуться, а не в СССР. Мне туда сейчас дороги нет. Тем более после «Солнца мертвых».
Это была правда, и Горький это знал. После того как, уже будучи в эмиграции, Шмелев написал роман о зверствах большевиков, путь на родину для него закрыт. Но чем-то ведь надо было объяснить свой приезд. А отдать конверт он уже не мог.
Вытащил его он только в трамвае. Развернул и снова прочитал бумагу, которую ему, по его просьбе, прислали из Москвы. Он просил постановление революционного трибунала, в котором хоть как-то обосновывался факт расстрела подпоручика царской амии в отставке Сергея Шмелева. Пусть хоть какое-то надуманное обвинение, ложные показания, анонимка о контрреволюционной деятельности, не оправдание, хоть прикрытие. В ответ из канцелярии наркомпроса ему прислали копию бумаги 6-летней давности:
«СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВЦИК М. И. КАЛИНИНА
НАРКОМУ ПО ПРОСВЕЩЕНИЮ А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ пойти
25 мая 1921 г.
...Вряд ли чем можно ему (Шмелеву) помочь по делу его сына, для нас ясны причины расстрела его сына, расстрелян, потому что в острые моменты революции под нож революции попадают часто в числе контрреволюционеров и сочувствующие ей. То, что кажется так просто и ясно для нас, никогда не понять Шмелеву...
С коммунист. приветом М. Калинин».
Калинин был прав, и писатель это чувствовал. Шмелев понять и принять такое не мог: именно бессмысленность убийства – самое отягчающее из всех отягчающих обстоятельств.
Ивушка смирно сидел, забравшись с ногами в кресло кабинета, а дядя Ваня писал их общую повесть о счастливом детстве.
***
Иван Шмелев умер в 1950-м в возрасте 77 лет. В 2000-м прах Ивана Сергеевича и его жены перевезли в Россию и захоронили рядом с могилами родителей в Донском монастыре.
Валерий ЧУМАКОВ, Москва
Фото: из книги Жантийом-Кутырина И. «Мой дядя Ваня»
© "Союзное государство", №4 2013
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите канал, подпишитесь и поставьте лайк!
