Мой сосед по палате, девятнадцатилетний механик-водитель танкового батальона Володька Бирюков, громко сокрушался по поводу того, что так долго лечат его ногу:
- Перелом не могут вылечить!.. Подумаешь, – какой-то перелом! Что тогда они вообще умеют, если перелом не могут вылечить!
На всякий случай Володька оглядывался на дверь: смелым и непримиримым критиком современной медицины он бывал лишь в те минуты, когда медсестра Наташа выходила из палаты. А под жёстким тёмно-карим взглядом медсестры Бирюков напоминал шестиклассника, который изо всех сил показывает строгой классной, какой он славный и послушный мальчишка…
Бирюков открывал окно – будто задыхался без холодной, пресной свежести первой изморози на дубовых ветках. С берега Северского Донца накатывал туман. Сквозь его густую, тяжёлую влагу угадывался запах опавших листьев и спелого тёрна, но сильнее этого знакомого, родного запаха был другой, уже ставший привычным, – запах гари и пороха. Володька отчаянно вслушивался в канонаду и вполне серьёзно не знал, как там обходятся без него…
Перелом голеностопного сустава у Володьки был в нескольких местах. Подполковник медслужбы Беловодов сделал Бирюкову уже две операции, требовалась ещё одна, а Володька рвался туда, в несмолкающий грохот канонады, в запах пороха и гари. Сегодня утром Беловодов долго осматривал Володькин голеностопный сустав. А Бирюков за показной вежливостью еле сдерживал негодование:
- Может, уже можно… в общем, пора меня выписывать?
Подполковник хмуро сводил брови, а глаза его на секунду теплели:
- Когда будет можно и пора, я тебе обязательно скажу. Но сначала дискотеку устроим. – Беловодов подмигивал Наташе: – Пригласишь вот… сержанта медслужбы, и, если ей понравится, как ты танцуешь, тогда подумаем про твой танк.
Я лежал с прикрытыми глазами, думал о том, что до сих пор – уже девятый год… – до конца так и не верю в происходящее на берегах Луганки и Северского Донца… Володька с силой ударял кулаком по подушке:
-Каак же!.. Понравится ей!.. Можно подумать,– понравится!
Отчаянное Володькино негодование вызывало улыбку: я старше Володьки почти на четыре года… Выходит, тем летом ему было около одиннадцати?.. И за эти восемь лет Володька дорос до войны: дорастал в подвале дома с разбитой крышей, без тёплого уюта маленькой мальчишеской комнаты, без диванчика с чистыми мамиными простынками и наволочками… Там, под завалами разбитого дома, в этой маленькой комнате, остались совершенно необходимые гайки, болты, отвёртки, кусочки проволоки – всё то, без чего не бывает мальчишеского счастья… Совсем новый Володькин велосипед – долгожданный батин подарок – тоже остался под завалами.
Я думаю, – поэтому Володька так радуется гостинцам и подаркам, которые часто приносят в госпитальную палату. Гостинцы эти и подарки собирают для нас совсем незнакомые люди, – они живут там, где нет войны… Недавно санитарка Вера Алексеевна положила на Володькину подушку пачку сладких кукурузных палочек, улыбнулась:
- Специально для тебя, боец, – угадал кто-то.
Володька засиял:
- Точно, – угадали! Мне как раз такие снились сегодня.
С интересом вертел и рассматривал пачку, обрадовался:
- Смотри, Саня! Видишь, написано: для мальчиков. Здесь должна быть ещё и игрушка – для пацана!
Бирюков нетерпеливо открыл пачку, достал пластмассовый бульдозер – даже замер от восторга:
-Вот это да!.. Смотри, Санька: всё – как у настоящего бульдозера! Даже гусеницы! Кабина, труба! Отвал!
Несколько дней, после долгих и утомительных процедур, Володька любовался жёлтым бульдозером. Потом сказал:
- Надо чьему-нибудь пацану отдать.
Я кивнул. А самому вдруг стало жалко Володьку Бирюкова: зто ж сколько лет – из-за начавшейся тем летом войны – он не доиграл в свои машинки, не добегал с пацанами по берегу Северского Донца, не долетал на велике по поселковым улицам… И не успел покатать на мопеде одноклассницу – получилось так, детство Володькино остановилось в его неполных одиннадцать лет… А на девятом году войны прямо из подвала шагнул Володька сразу в учебку, а потом, уже механиком-водителем, – в сражения за Луганку и за Северский Донец…
А я вспоминаю то лето, когда мы перешли в девятый ,– последнее лето нашего детства, последнее мирное лето на берегу нашего Северского Донца…Мы не знали, что через год, в начале следующего лета, по Луганску будет нанесён авиаудар, что по нашим городам и посёлкам будут бить из «Градов», что небо над степью будет озаряться неправдоподобно яркими вспышками от медленного падения фосфорных боеприпасов… А если бы и знали, – кто бы в это поверил!.. Просто лето перед девятым классом для нас, пацанов из шахтёрских посёлков Камышеваха и Меловое, обычно бывало последним школьным летом: после девятого мы, как правило, шли учиться в горный техникум – на машинистов подземных установок, на подземных электрослесарей. Тем летом мы были уверены, что станем шахтёрами, но ещё не знали, что многим из нас доведётся пережить то, что было совершенно немыслимым, то, что нельзя было представить: когда смена шахтёров остаётся в обесточенной от ударов всу шахте – порой на километровой глубине, в кромешной темноте, без вентиляции, без откачки воды…
А лето последних школьных каникул залихватски, по-нашему, бросило клич: гуляй, пацаны!..
Драки с меловскими случались если не два раза в день, то каждый день – точно: из-за записей любимых групп, что включались или не включались на дискотеках прямо под открытым небом, из-за гонок по степи на мопедах – обязательно находился тот, кто пытался схитрить, добыть победу какими-то окольными путями… Из-за поляны у криницы в Журавлиной балке: с утра договорились с меловскими, что на сегодняшний вечер поляна – наша, а приходили и видели, что меловские в наглую заняли поляну, развели костёр и уже варят уху из окуньков… Из-за тех же карасей и окуньков: выяснялось, что ещё до рассвета меловские явились на наше место и втихаря натаскали крупных окуней, – тех, что на заре должны были поймать мы.
Той весной далеко за Журавлиной балкой по распоряжению шахтного начальства были распаханы участки – под огороды для шахтёрских семей. Такой вкусной картохи, что вырастала на нашем луганском чернозёме, нигде на свете больше не бывает. Конечно, она была хороша и жареная на сале, и томлёная с мясом, и пюре с котлеткой – тоже неплохо… Но по-настоящему узнать и оценить её вкус, мы знали, можно только тогда, когда картоха испечётся в золе, и есть её надо без котлет, лишь посыпав нашей неповторимой донбасской солью.
Каждый из нас знал межу своего огорода: прополоть и подбить картошку – это возлагалось на нас. Потом, когда начинала сохнуть ботва и картоха созревала, мы выкапывали по паре кустов со своих огородов, разводили костёр и до глубокой ночи сидели в степи за Журавлиной балкой. Гул работающей шахты ничуть не заглушал пения сверчков. И мы успевали загадать самое сокровенное желание – в тот миг, как падала сорвавшаяся над Северским Донцом звезда…
Наташка Астахова в то лето перешла в восьмой, и было понятно, что начинает сбываться их с Серёгой любовь. Наташка не то, чтобы повзрослела… Просто иногда у неё стало получаться сдерживать свои порывы: Натаха помнила, что она – девчонка атамана камышевахских пацанов. Иногда – но не всегда. У нас в Камышевахе, мы считали, девчонки были самыми красивыми. Даже взрослые парни-шахтёры, отслужившие армию, говорили, что красивее наших девчонок нигде нет. Нам как-то не приходило в голову решить, кто же из них самая-самая красивая: Ленка Ефимова из 9-го А – с её густыми тёмно-пшеничными волосами до пояса и синими – пролесковыми – глазами, или Даша Калмыкова из 10-го Б. Черноглазой Даше очень шла модная стрижка каре – её блестящие тёмные, почти чёрные волосы красиво покачивались над маленькими круглыми плечами. Да и наши одноклассницы Анжелка Свиридова и Маринка Земцова были не хуже. Многие пацаны заглядывались на рыжеволосую и зеленоглазую Юльку Дрёмову из 11-го Б.
А у меловских была своя королева красоты – единственная, общепризнанная, несмотря на зависть других девчонок. И надо же было этой меловской королеве влюбиться в нашего атамана, Серёгу Калашникова!..
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 4 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Навигация по каналу «Полевые цветы»