Незнаменитого коллежского секретаря Александра Пушкина, слывшего разве что смутьяном-стихотворцем, вскоре, весною 1820 года, отправили «подумать о том, как подобает себя вести в приличном обществе», в длительную командировку на Юг. Тогда, после Лицея, он тоже как раз был занят тем, что пытался найти своё место в литературе и среди петербургской аристократии.
Вместо этого получил распространившуюся сплетню, будто его, поэта, высекли в Тайной канцелярии. Сплетню сопровождал слух, будто таким образом граф Фёдор Толстой, желая отомстить поэту, черкнул А. А. Шаховскому, что Пушкина-де высекли как нашкодившего мальчишку. А от князя Шаховского, который повёл себя «нескромно», оскорбительная сплетня пошла гулять по городу. «Опозоренный в общественном мнении» Пушкин, которому только что исполнилось 21 год, не знал, что делать, то ли стреляться с Толстым, то ли застрелиться самому.
Дуэль сразу не состоялась (по причине отбытия Пушкина в места, удалённые от Москвы), потом ссора переросла в заочный обмен эпиграммами. Но мысль о поединке Пушкина не покидала. Об этом есть строки в «Дневнике» Ф. Н. Лугинина*. Желание не пропало и в годы, проведённые поэтом в Михайловском. Позже А. Н. Вульф рассказывал, что Пушкин, «готовясь к этой дуэли, упражнялся <…> в стрельбе». Упражняясь же, поэт приговаривал: «Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, так колдунья пророчила».
* Фёдор Николаевич Лугинин — 17-летний прапорщик, командированный весной 1822 г. в Бессарабию. Через два дня после приезда в Кишинёв молодой офицер знакомится с Пушкиным, о котором он был наслышан как об авторе оды «Вольность». Услышав от Пушкина, что тот рвётся в Москву, чтобы призвать Фёдора Толстого к барьеру, Лугинин предложил поэту быть его секундантом.
Странно не то, что ссора так долго не затухала. Странно, что при личной встрече Пушкина с графом, произошедшей после царского помилования, конфликт чудесным образом не имел продолжения. Можно встретить гипотезу, что примирителем был князь Вяземский. Ходил слух, что для него «Американец» мог разбиться — и порою разбивался — в лепёшку.
Владимир Набоков придерживался мнения: «Не иначе как Толстой в сентябре 1826 года заработал прощение ценою каких-то неимоверных усилий». Каких именно, он не уточнял.
Кто-то кивает на Сергея Соболевского, что это он примирил Пушкина с Толстым. Мол, Американец, человек сильный, жёсткий, готовый постоять за себя, в этот раз был склонен к примирению, опасаясь, что убийство Пушкина разорвёт его отношения с известными поэтами, дружбой которых он дорожил.
Наш современник, Михаил Филин, уверяет, что дуэль всё же состоялась, но особая, дуэль без дуэли, словесная — противники решили, что успели рассчитаться эпиграммами. После чего стали завзятыми приятелями.
Любая из версий имеет право на существование… если будет доказано, что источником клеветнической сплетни был Фёдор Толстой. Мог быть — да. Был ли на самом деле — не знаю. Обвинение его в этом могло быть таким же слухом, прячущим истинного автора сплетни. Не хочу проводить параллели, но природа этой ссоры видится мне схожей с той, что была присуща трагическому конфликту, где погубивший Пушкина пасквиль (по сути, та же сплетня) есть, но автор (или авторы) его до сих пор не известен.
Но вернёмся к 1831 году. Очевидность пушкинского звания как историографа, надо признать, петербургским светским кругом, в котором как раз с 1831 года стал вращаться Пушкин, и в котором он настроен укрепить своё положение, была воспринята с явным скепсисом. Многим нестерпима была мысль, что писать «Историю Петра I» удостоен тот, кто в их глазах никак не тянет на Карамзина. Это отметил в своих «Памятных записках» Н. М. Смирнов*:
«Он этим делом занялся с любовью, но не хотел начать писать прежде, чем соберёт все нужные материалы, и для достижения сего читал всё, что было напечатано о сём государе, и рылся во всех архивах. Многие сомневались, чтоб он был в состоянии написать столь серьёзное сочинение, чтоб у пего достало на то терпения. Зная коротко Пушкина (и моё мнение разделено Жуковским, Вяземским, Плетнёвым), я уверен, что он вполне удовлетворил бы строгим ожиданиям публики; ибо под личиною иногда ветрености и всегда светского человека он имел высокий, проницательный ум, чистый взгляд, необыкновенную сметливость, память, не теряющую из виду малейших обстоятельств в самых дальних предметах, высоко-благородную душу, большие познания в истории, словом, все качества, нужные для историографа, к которым он присоединял ещё свой блистательный талант как писатель. <…> Другие судили иначе, ибо его не знали. Хотя он был известнейшим лицом в России, хотя знаменитость его дошла до самых глухих и дальних мест России, но весьма немногие его знали коротко и могли вполне оценить высокие качества его ума, его сердца и души. Любя свет, любя игру, любя приятельские беседы, Пушкин часто являлся человеком легкомысленным, ветреным и давал повод судить о нём ложно. Быв самого снисходительного нрава, он легко вступал со всеми на приятельскую ногу, и эта светская дружба, соединённая с откровенным обращением, позволяла многим думать, что они с Пушкиным друзья и что они коротко знают его мысли, чувства, мнения и способности. Эти-то мнимые друзья и распространили многие ложные мысли о нём и представили его легкомысленным и неспособным для трудов, требующих большого постоянства».
* Николай Михайлович Смирнов — Пушкин познакомился с ним в 1828 году, когда молодой дипломат (ему тогда 21 год) вернулся из Флоренции в Россию. Они были на «ты». В то время камер-юнкер, муж А. О. Смирновой-Россет, Смирнов выручал Пушкина в минуты денежных затруднений — его имя дважды упоминается в списках долгов Пушкина: 3000 руб. в 1834 году и 2000 руб. в 1835 году. Сумма была возвращена ему уже после смерти Пушкина. Когда в Париж пришла весть о гибели Пушкина, Андрей Карамзин писал оттуда родным: «…член нашего немецкого посольства, чуть не выцарапал глаза Смирнову за то, что он назвал Пушкина l’homme le plus marquant en Russie <человеком, наиболее замечательным в России>». С 1835 года по 1837 год был чиновником при русской миссии в Берлине, впоследствии калужский, затем петербургский губернатор и сенатор.
Даже близкие друзья не верили в его способности историка. Поэт Н. М. Языков осенью 1833 года писал историку М. П. Погодину:
«У нас был Пушкин... Заметно, что он вторгается в область Истории (для стихов ещё бы туда и сюда) — собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял — писать Историю Петра, Екатерины I и далее...»
В этой обстановке Пушкин невольно становился заложником успеха своей работы над «Историей Петра I». Неуспех окончательно низвергнул бы его в глазах общества, без того бывшего невысокого мнения о нём.
Однако шутливая готовность Пушкина стать дворником при Петре I не выглядит странной, если знать, что первую, дошедшую до нас, весточку о замысле, родившемся не с кондачка, мы найдём в дневниковой записи А. Н. Вульфа от 16 сентября 1827 года после визита в Михайловское. Застав Пушкина у стола, на котором рядом с сочинениями Монтескье, Альфьери и Карамзина лежало издание «Журнала Петра I», Вульф запишет:
«Играя на биллиарде, сказал Пушкин: “Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра, а Александрову — пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря”».
Выпад против Карамзина довольно красноречив: звучит ведь не только желание посоревноваться с автором «Истории Государства Российского». Время Петра I видится Пушкину не замкнутым годами жизни первого российского императора, а лишь страницей 1000-летней истории страны — от варяжских князей до царствующего императора. Упомянутое им «перо Курбского» позволяет вообразить, что критический подход автора к характерам и обстоятельствам ожидает не одну лишь историю Александра I, но и иных времён далёкого и близкого прошлого. Наконец, многовековой путь России Пушкин намерен преподнести в свойственной ему образной, художественной форме, используя накопленный им опыт при письме стихов, прозы, драмы и даже публицистики.
Статья П. А. Вяземского «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» даёт возможность оценить черты пушкинского историзма с точки зрения его современника:
«В Пушкине было верное понимание истории: свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; не только он им был чужд, он был им враждебен. Он не писал бы картин по мерке и объёму рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки, для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению. Он не историю воплощал бы в себя и в свою современность, а себя перенёс бы в историю и в минувшее. Он не задал бы себе уроком и обязанностью во что бы то ни стало либеральничать в истории и философничать умозрительными анахронизмами.
Пушкин был впечатлителен и чуток на впечатления; он был одарён воображением и, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог отрешать себя от присущего и воссоздавать минувшее, уживаться с ним, породниться с лицами, событиями, нравами, порядками, давным-давно заменёнными новыми поколениями, новыми порядками, новым общественным и гражданским строем. Все эти качества — необходимые для историка, и Пушкин обладал ими в достаточной мере».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—111) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 35. К кому обращено знаменитое восьмистишие «Я вас любил…»?
Эссе 36. В ту пору Пушкин пред гордою полячкой «унижался»… и вынужден был прощаться с ней навек