Шли годы. Но в положении Александра Васильевича ничего не менялось. С тех пор, как он получил звание профессора, прошло уже порядочно, но с Академией наук по-прежнему ничего не получалось. Непосредственный его начальник Срезневский, ставший академиком ещё до их знакомства, уже несколько лет возглавлял Отделение русского языка и словесности. И если поначалу он, по-прежнему симпатизируя Богданову, способствовал произведению его в почетные члены как внёсшего выдающийся вклад в развитие науки, то после, наблюдая за всё более усиливающимся разладом в рядах вверенного ему факультета и признавая, что значительную роль в нём играет его протеже, также постепенно начал отстраняться от неудобного гения. Давно прекратились приглашения на обед или чашечку чая. В семье Измаила Ивановича прибавилось ещё трое детей. И как-то Александром Васильевич имел неосторожность бросить в разговоре, что если бы не восемь спиногрызов, Измаил Иванович смог бы произвести революцию в славянской филологии. Это настолько возмутило учёного, что всякие контакты, кроме сугубо рабочих были прерваны. Так постепенно Богданов не только потерял поддержку научного сообщества, но и большинство друзей. Все безоговорочно признавали его научный авторитет и энциклопедические познания, но охотников вести беседы или вступать в научную полемику больше не находилось. Положение почётного члена Императорской Академии наук было недостаточным. Для получения титула Тайного советника необходим был статус ординарного академика. В крайнем случае Богданов готов был согласиться и на экстраординарного. Знания и научный авторитет вполне позволяли ему рассчитывать на избрание. Однако почему-то на общем собрании Отделения его кандидатура не поддерживалась.
Постепенно надежды на членство в Академии угасали. Не было ни одной объективной причины для отказа. Однако субъективный фактор никто не отменял. А число обиженных и уличённых в непрофессионализме росло. Богданов ходил по коридорам университета мрачный, осунувшийся, изредка бросая желчные взгляды на знакомых. Многие старые знакомые, завидев его, старались свернуть, чтобы не встречаться с ним, не понимая, как объяснить такие изменения и как общаться дальше. Обида, зависть и гордыня грызли Богданова изнутри, оставляя в душе пустоту. Казалось, что весь смысл жизни сосредоточился для него в науке и поиске происков окружающих. Высказывания его оказались всегда едкими и порой доходили до цинизма. Как-то раз в разговоре один из коллег с ужасом упомянул, что один из магистрантов покончил жизнь самоубийством из-за несчастной любви. Магистрант этот был знаком им обоим давно, со студенческих лет. Александр Васильевич, однако, не выказал никакого огорчения, бросив лишь: "Жаль. Ну, ничего. Хорошо учёного из него всё равно не получилось бы". Труды его, между тем, оставались столь же идеальными образчиками научных работ, вызывая уважение коллег и восторг студентов.
...
Прошло ещё десять лет. Богданов овдовел. Детей они с женой не нажили, тесть давно скончался. Поэтому Александр Васильевич остался единоличным владельцем дома на Фонтанке. В университете, где он по-прежнему работал, он слыл мизантропом, и уже мало кто пытался приблизиться к нему, нарушив его привычное одиночество. Книги и рукописи были единственными его собеседниками. Издав очередной труд, произведший в обществе обычный для него эффект близкий к трепету перед научным открытием, профессор решил сделать ещё одну попытку получить заветное звание академика. Казалось, в этот раз для этого не должно было возникнуть никаких препятствий. Однако произошло удивительное. Общее собрание Отделения проголосовало против. Казалось, сами академики были до крайности удивлены этим фактом. Ведь абсолютно все были уверены в том, что решение может быть только положительное. Сам же Богданов был полностью раздавлен. Оставшись без поддержки жены, не сумев нажить друзей и упустив последнюю надежду на достижение цели всей его жизни, он как-то резко состарился, ссутулился, ещё больше похудел и осунулся, начав напоминать живого мертвеца. Как-то спонтанно он перестал приходить на лекции и только сидел над рукописью Евангелия, которую изучал в последнее время на предмет датировки и определения места написания. Написания еров, смешение ц и ч, ятя и и и множество других прямых и косвенных признаков уже открыли ему свою тайну. Над городом стояла белая ночь. Не зажигая свечи, Богданов сидел над пергаменными листами, раз за разом перечитывая полустершиеся буквы: возьмэте иго мое на себе и научитеся отъ мене яко кротъкъ есмь и съмэрьнъ сьрдьцьмь и обърящете покои душамъ вашимъ... Как же так вышло, что за всю жизнь, изучив сотни рукописей, десятки евангелий, миней, поучений, житий, он ни разу не увидел главного?! Как вышло, что всю жизнь он искал своего, доказывал, обличал, презирал? Как вышло, что, сотни раз читая Возлюби ближнего своего; Любите враги ваши, добро творите ненавидящим вас, он ни разу не увидел сути? Всю жизнь работая со словом Божиим, он работал не во славу Его, а во славу свою и её ставил превыше всего. Превыше любви к ближнему, покрывания чужих грехов любовью. Даже выше человеческой жизни.
...
Солнце давно встало из-за горизонта, разбрызгивая золото лучей на поверхности воды, а старик всё сидел над старинной книгой, устремив невидящий взгляд в окно.
Продолжение