Извечно больные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» не отпускают русского человека даже тогда, когда он покидает пределы родной земли и отправляется куда-нибудь в Лондон, Париж или Вену. Про Москву и Петербург и говорить не приходится.
А так как в России во все времена практически любой вопрос («Кто виноват?» среди них первейший), будь то бытовой или производственный, философский или литературный, есть вопрос о власти — всё зависит от неё, то и для Пушкина он был ключевым.
После него вторым по значению шёл вопрос «Что делать?» — о том, каким путём должна идти Россия.
Они, надо признать, даже затмевали два других философских вопроса: «Кто я есть?» и «Что есть истина?»
В XVIII веке государственно признанным историографом в России был князь Михаил Михайлович Щербатов. Занявшись однажды изучением семейных преданий и биографий своих предков, он со временем вышел за рамки своего хобби и тем самым положил начало главному труду жизни, «Истории Российской от древнейших времён». Многотомная (в 15-ти томах) «История…», доведённая до 1610 года (до свержения Василия Шуйского), выходила с 1770 года и печаталась в течении 20 лет. В царствование Екатерины Великой Щербатову было поручено разбирать бумаги Петра I, что и послужило его возвышению. Привилегии историографа обернулись пожалованием в камергеры, назначением президентом Камер-коллегии с чином тайного советника, затем сенатором, в конце карьеры он действительный тайный советник. Занятно, что высокое положение позволило ему проявить себя ярким публицистом-критиком многих неприглядных сторон политики и быта при дворах императриц.
В начале XIX века звание историографа обретает Н. М. Карамзин. Свою «Историю Государства Российского» Николай Михайлович успел довести только до воцарения Романовых. Это позволило ему, во-первых, открыто обсуждать тёмные стороны правлений Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского и других доромановских венценосцев. Во-вторых, в конце царствования Александра I — быть ближайшим советником монарха.
Другими словами, оба российских историка-царедворца отличались самым высоким положением.
С осени 1831 года отставной и ещё недавно опальный Пушкин возвращён служить в прежнее своё ведомство иностранных дел. Почему царь взял его в службу, то есть дал ему жалование и позволил рыться в архивах для составления «Истории Петра I»? Не только оттого, что имел виды на юную пушкинскую жену.
Шутки шутками, но о службе первым заговорил сам Пушкин на парковой аллее Царского Села, когда встретились на прогулке две семейные пары — государь с государыней и новобрачный Пушкин с Натали. Насколько легендарен был тогда разговор об отданном домике Петра I в Саардаме, когда Пушкин шутливо заметил: «Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники при Петре», можно рассуждать сколь угодно. Важно, что император не только рассмеялся и сказал, но и сделал — назначил его историком и дал позволение работать в тайных архивах.
Почему откликнулся на шутливую просьбу? Так ведь не каждый день просится служить не чиновник-карьерист или придворный вояка, а тот, кого числят первым поэтом России, приближенный к декабристам. Сколько их, покаявшихся либералов, пристроил он замаливать свой грех верной службой. И те ещё как ему служили: и за страх, и за совесть, и душой, и телом. Отчего же и Пушкину из милости не дать чин, назначив не дворником, а придворным историографом!
Обоюдовыгодная сделка. Государь от Пушкина желал получить исторический труд, прославляющий династию Романовых и изображающий Николая I преемником Петра Великого. «Простодушный гений» Пушкин от государя своими историческими трудами мечтал приобрести высокое придворное положение: стать лицом, облечённым доверием царя, его советником, получить возможность влиять на ход дел, давая монарху исторические уроки.
Заманчивая штука — унаследовать статус не кого-нибудь, а самого Карамзина. При Александре I был великий Карамзин, при Николае I будет великий Пушкин. Велик соблазн войти таким образом в историю, чтобы не просто, как верно заметил Андрей Балдин, «держать русскую историю в постоянном и неусыпном наблюдении, на расстоянии от себя», чем отличался Карамзин, а «самым решительным образом эту историю переменять» — таким видел своё предназначение Пушкин.
Его самосознание готово было замахнуться на имя Карамзина, как ранее, в лицейские годы, оно замахивалось на него, когда поэт «преподнёс» мэтру эпиграмму:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
И потому нет ничего странного в том, что летом 1831 года имя Карамзина возникло в письме Пушкина А. Х. Бенкендорфу как раз в связи с возвращением Александра Сергеевича на службу:
«Не смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвенного Карамзина, но могу со временем исполнить давнишнее моё желание написать историю Петра Великого...»
Сокровенная мысль, выраженная через отрицание, по поводу которой Анна Ахматова высказалась совершенно определённо: «И смел, и желал». Безусловно, 30-е годы для Пушкина — это время, когда он, становясь профессиональным литератором, стремился застолбить своё место в литературе. Одновременно это время, когда он пытался укрепить своё социальное положение как представителя родовой аристократии. В этом смысле положение историографа позволяло сделать очевидный шаг и в одном, и в другом направлении.
Однако уже сама очевидность далеко не всегда способствует достижению желаемых результатов. Часто в них вмешиваются нравы эпохи и некие силы, в иной ситуации, может, и не проявившие бы себя. Тут вспоминается эпизод из жизни молодого Пушкина, когда ещё в конце 1819 года в Петербурге у князя А. А. Шаховского, автора «шумного роя» комедий, при игре в карты произошёл конфликт. Знаменитый конфликт знаменитого бретёра графа Фёдора Толстого-Американца и ещё не знаменитого поэта, который попенял на не менее знаменитого картёжника, уличив его в нечестной игре.
Знаменит Фёдор Иванович был и как участник первой российской кругосветной экспедиции (1803—1806) на кораблях «Надежда» и «Нева» под командой И.Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского, и как герой Отечественной войны 1812 года, отправившийся на фронт добровольцем в чине рядового, прошедший с русской армией от Бородинского поля до Парижа, закончивший войну полковником, и как профессиональный дуэлянт. Это его просвещённая публика легко узнала в портрете одного из персонажей «Горя от ума»:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был,
вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист;
Да умный человек
не может быть не плутом*.
* Забегая вперёд, можно напомнить: именно он выведен Пушкиным в романе «Евгений Онегин» в роли Зарецкого — секунданта Ленского. А позже Льву Толстому, двоюродному племяннику неистового графа, Американец послужил прототипом для создания образов Турбина-старшего, героя повести «Два гусара», и Долохова в «Войне и мире». Без особого осуждения воспринимая дядюшку, Лев Николаевич называл его «необыкновенным, преступным и привлекательным человеком», имевшим свойственную фамильную «толстовскую дикость».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—110) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: