Для восприятия полной картины, надо найти причину, а следствие не заставит себя долго ждать, ведь вся наша жизнь, сплошная череда причинно-следственных связей. Любое движение, поступок или слово ведет к следствию. Сейчас, когда я пишу, я понимаю это. А в том далеком 1993 году, мне всего десять лет и я несусь на рынок за водкой для родителей. Худенький, нестриженый и грязный, в огромной отцовской куртке из потертого кожзама, ежедневно избиваемый и по три дня не кормленный, но ничем не отличающийся от многих своих сверстников в то переломное время.
Хватало в том времени всякого.
Постсоветская разруха, приведшая к тяжким последствиям, и что говорить, страшное время, беспощадное, анархичное. Время, где супротив коллективизма и дружбы народов, выставлялась вперед, разобщенность, где каждый сам за себя, наглая обособленность, сметающая преграды, идущая по головам, не знающая морали и границ. Стоит ли говорить о вылезших из ниоткуда малиновых пиджаках, разборках, путанах, беспризорниках и повальном затуманивании обществом своих мозгов алкоголем и наркотиками? Думаю, не стоит. Потому как речь пойдет не об этом. И повествование вовсе не о лихих девяностых. Хотя, употребление моими родителями алкоголя, сыграло здесь, самую что ни на есть решающую роль.
Но начну я с преступления. Преступления, которого могло и не случиться, если бы не щенок. Но сначала нехватка денег данных отцом на спиртное, поскольку цены в 90-е росли каждый день. А вернуться домой с пустыми руками страшнее смерти.
И сижу я на ступенях убогого чипка, что заполнили тогда рынки, и смотрю на себя в витрину, голодный, белобрысый волчонок, с вытаращенными, напуганными, блеклыми очами, взъерошенный и поливаемый мерзлым дождем со снегом. Я в отчаянии всматриваюсь в лица прохожих, но они сухи и враждебны.
Люди плывут мимо, в тусклом, безрадостном потоке, уткнувшись взглядами себе под ноги, и лишь изредка поднимая глаза, а в них вопрос: «Как так получилось? Мы в беде? Мы голодны и обездолены?» Но нет сейчас для них ответа. Все одинаковы. И, несмотря на напускную веселость подвыпивших, зазывающих торговцев, несмотря на потоки музыки из хаотично натыканных тут и там ларьков и танцующих вокруг них алкашей, все хмуро, напряженно, нервно. К любому из толпы поднеси спичку и будет взрыв.
Ноябрьский ветер гонит рябь по лужам, и пронизывает насквозь через тяжелую, набрякшую от воды отцовскую куртку, ноги в старых кедах промокли, но я ничего не чувствую. И дрожу не от холода, а от страха. Ведь не зажили еще раны от предыдущих приступов отцовской «любви к воспитанию». Под глазом синяк, в ушах звон от оплеухи и зад саднит от недавнего пинка «для ускорения». Странно, но мне не жаль себя. Я давно привык так жить. Для меня голод и холод не так страшен как побои, а побои не так страшны как детский дом.
В последнее время информируют меня об этом месте постоянно. Меня пугают родители, друзья родителей, и мои друзья-беспризорники, побывавшие уже там и успешно сбежавшие из застенок, и при слове «интернат» глаза их округляются в страхе. А поскольку я мал, и лишен пока зрелого анализа, то представляется мне это заведение как пыточная. Лучше побои и лишения, чем туда!
Сиди, не сиди, а надо возвращаться домой.
При одной только мысли о реакции отца на то, что я не принес ему «лекарство» как он называл спиртное, вгоняет в ступор, и поэтому, я не могу сдвинуться с места. С забегаловки доносился запах выпечки и жареной капусты, я втянул его ноздрями, закрыл глаза, и побренчал мелочью в кармане. «Эх, были бы эти деньги мои! Я бы купил беляшей…»
Воображение тут же нарисовало картины из прошлого. Из времени - до. Праздничный стол, заставленный советскими деликатесами, такими понятными блюдами как оливье, шпроты и печеная курица с картошкой. Такими понятными тогда, и такими недосягаемыми в эту минуту. Грезится мне торт, что выносится в конце, после того как все уже наелись, что режется скрупулёзно и филигранно и раздается по головам. А места в животах уже нет - все сыты. И значит большая его часть соберется с тарелок и отправится в холодильник, для того чтобы полакомиться завтра. И от этого предвкушения даже спать ложиться как-то радостней.
Не открывая глаз, я нащупал на своей впалой мальчишеской груди, крестик, что подарила мне бабушка. И пока мысли мои направлены в сторону торта, пока они еще не омрачены безысходностью ситуации и осознанием предстоящей встречи с отцом - я молюсь. Делать этого я особо не умею, и не имею еще никакого понятия о Боге и вере, а потому просто загадываю желание, в конце обязательно: «Аминь» и поцелуй.
И загадал я тогда, насколько помню, торт и беляшей что своим ароматом сводят мой пустой желудок с ума.
А когда я открыл таки глаза, передо мной уже сидел он. Щенок.
С этого момента и затикала бомба. И была в этом предпосылка к преступлению. Щенок - черно-белый, крупный, обычная дворняга, коих не счесть. Хвост у него толстый и крючком, но кроме хвоста ничего больше толстого, кости обтянутые кожей, мокрой кожей, он плешив и лапа подбита. То и дело он склоняет голову чтобы полизать ее, а полижет, прижимает заискивающе уши, смотрит слезящимися выпуклыми глазами - будто плачет, и елозит по грязи своим толстым хвостом. Я погладил его, а зря, не надо было его трогать, надо было бежать домой пока не поздно, пока я еще не обезумел, но поздно - погладил. Щенячий хвост забился, разбрызгивая вокруг жижу, а пес засвистел тихонько.
- Что? Голодный? Замерз?- спросил я.
Щенок привстал, прихрамывая, обернулся вокруг своей оси и ткнул холодным носом в мою руку.
Я вздрогнул и вздохнул:
- Нечем мне помочь тебе, сам не лучше…
Щенок задрожал и вскинул свою лапу мне на колено. Задел карман с деньгами - гулко брякнуло мелочью... Гулко брякнуло в моей голове, словно сигнал к действию, сигнал совершить поступок, за который потом расплата. Расплата, меняющая судьбу.
И то, что только брякало, засвербило навязчивой мыслью: «На бутылку не хватает, и так получать на орехи от отца… Я одинаково буду бит, так почему бы не за дело хотя бы?» К мыслям прибавились плачущие собачьи глаза и одурманивающие запахи из забегаловки. В минутном порыве бесшабашности и ослеплении разума, в три коротких прыжка, я преодолел ступени и достиг дверей кафе.
Забежал, тяжело дыша, высыпал мелочь на щербатое блюдце и словно боясь передумать, прокричал:
- Мне беляшей! На все!
Продавщица выпучила на меня хмельные глаза, и жуя жвачку напомаженным ртом, пробурчала:
- Че орешь- то?
Не спеша, пересчитав деньги, она хмыкнула, взяла салфеткой два, и протянула мне. Я разочарован немного, но отступать некуда.
- Че орал?..
Щенок все еще здесь, передвинулся на мое пригретое место и лег, свернувшись калачиком.
- По-братски! Не обижайся, что мало…
Он не обиделся. Съел один из двух беляшей и смотрит влюбленными глазами. Второй быстро исчез в моем пустом животе и всё! Теперь домой! Но я уже жалею о содеянном, паника охватывает меня и тоскливо сосет под ложечкой: «Что же я наделал? Что же теперь будет?». Душа от страха ухает вниз, и стучится сердцем в животе.
Я обхватил голову руками, и зажмурился. Равнодушный ветер задувает в правое ухо, по спине бежит вода, меня трясет от холода и непонятного чувства стыда. Преступление, я совершил преступление! Вот оно.
- Эй, парень… – слышу я голос. – На, возьми!
Я открыл глаза и увидел своего отца. Это он, и не он. Рядом со мной отец, но моложе и без следов алкоголизма на лице. Я в недоумении. Но в руках у него пакет с беляшами и он сует его мне.
- Не наелся ведь, возьми! Больше ничем помочь не могу, нельзя нарушать хода … крепись парень, дальше будет легче… - он потрепал меня по голове, погладил щенка, а тот словно узнал его, затанцевал и закружился и заскулил от радости. Затем незнакомец ушел, смешался с серой массой людей, будто его и не было. А я сидел, вздрагивая от неожиданности, словно увидел привидение, и оторопело ел беляши, не забывая подкармливать собаку, которая смотрела в толпу, выискивая глазами растворившегося в ней человека.
А дальше было убийство. Мое убийство. Сначала была дорога, увязавшийся за мной Дружок, как я окрестил щенка, вечереющие улицы города, от этого не становившиеся менее людными, холод, который не было уж сил терпеть, и дождь, который не думал даже прекращаться. Потом была захламленная, провонявшая помоями и табаком прихожая. И моя слабенькая надежда на благополучный исход, ведь я ребенок и верю еще в чудеса. А вдруг забудут, куда меня посылали? А вдруг? Да и тот молодой человек, так похожий на отца, сказал, что будет легче. Но чуда не случилось, потому, как потом был тот мой отец, что пьянь подзаборная и хочет похмелиться.
Из родительской спальни, хрипло кашляя, бормоча сквозь замятую бороду ругательства, водя красными глазами в полумраке квартиры и трясясь каждой клеточкой тела, он выполз, и пошел ко мне навстречу, с протянутой рукой, как бы собираясь взять то, чего так долго ждал. Но мне нечего было вложить в эту руку. От страха и предчувствия я сжался, втянул голову в плечи и зажмурился.
- Где? - прохрипел он так близко, что я почувствовал его зловонное, угарное дыхание.
- Я потерял деньги…
На мгновение разлилась тишина. Немая, пропитанная электрическим напряжением тишина. Я приоткрыл один глаз. Отец тяжело дышит, он не верит, он осознает. И в этот момент угораздило меня икнуть. А вместе с икотой вероятно от ужаса ожидания расплаты - отрыжка. Предательский дух только что съеденных беляшей, невидимым лазутчиком, залетел в ноздри отца. И он все понял.
- Жрал? - он так близко, что борода его щекочет мое лицо, а я отстраняюсь, как привык поступать, когда он бьет меня и смотрю будто со стороны. Слышу собачий лай, это Дружок почуял неладное и пытается защитить нас.
- Это еще что?- шипит отец, и со всей своей непохмеленной силы бьет собаку в живот. Дружок визжит, прячется в ногах, я наклоняюсь, пытаюсь закрыть его собой,
- Он не виноват! За что?.. – закричал было я, но не успел продолжить, потому что прилетело мне в голову, да так сильно, что странно что я еще остался в сознании. Я упал, а глаза отца помутились, злобой перекосило его лицо и через мгновение, когда гримаса стала больше походить на улыбку сумасшедшего, он продолжил методично, целенаправленно и медленно долбить в мою голову. Будто хотел расколоть ее и посмотреть что там внутри. Я не кричу, только пытаюсь прикрыться руками, но это плохо помогает, ведь отец силен, несмотря на состояние, да еще и оттягивает мои руки, чтобы ударить в лицо.
Сквозь звон в ушах слышится шарканье. Как в тумане, словно привидение, выныривает из спальни мать. Ничего уже нет от нее прежней, полнотелой, цветущей, всегда наивно улыбающейся, теперь она изможденная непрекращающимися попойками баба, со всколоченными волосами, впалыми тусклыми глазами, и обескровленным беззубым ртом. Она шамкает что-то в мою защиту, но бессильно, ведь также боится попасть под горячую руку. Машет рукой и уходит на кухню, там включает воду, и слышится мне бормотание. Вроде, «не лезь!», и, «убьет ведь пацаненка!»
Экзекуция надо мной продолжается. Здесь не избиение - здесь убийство. Детоубийство. И в глазах у меня от боли прыгают уже огненные мухи, и я уже готов, согласен умереть, лишь бы все скорей закончилось и меня оставили бы в покое.
Тревожный стук кухонной двери и щуплая рука приятеля отца, тянет несмело его рукав:
- Оставь его… есть еще денежка-то, во,… смотри…
Отец медленно поворачивает голову, дыхание его прерывисто, немигающий, пустой взгляд его выхватывает купюру, зажатую в дрожащей руке.
- Оставь его…
Отец и сам уже потихоньку приходит в себя. Он устал. И глядит с облегчением на банкноту, но кряхтит и в последний раз прикладывается к моей пробитой черепушке. Решающий видимо раз, потому как я теряю сознание.
Что-то холодное и мокрое тычется в меня. Дружок, выбравшись из угла, где он прятался все это время, поскуливая, слизывает кровь с моего разбитого лица. Взрослые уже забыли обо мне и из кухни доносятся обсуждения чего и сколько брать. Я едва приподнялся и уселся на пятую точку, облокотившись о стену. С равнодушием ощупал голову - лицо всмятку, голова трещит и все в кровище. А еще сперло дыхание и к горлу подкатывает тошнота. Я попытался подняться, привстал на одно колено, и все вокруг закружилось, запрыгало, тошнота стала нестерпимой, и меня вырвало. Злополучными беляшами, минутной слабостью, моим преступлением, за которое теперь расплата.
Меня рвало и рвало, я заблевал все полы в прихожей. И опасаясь, что отец вместо тряпки, вытрет их мной или собакой, открыл дверь, и выполз на лестничную клетку. И щенок рвался наружу, будто говоря: «Бежим хозяин! Уносим ноги отсюда!»
Идти мне некуда, но потребность в бегстве - есть. Да и оставаться после того что случилось не представлялось возможным. И потому, скрепя сердце и поддерживая руками голову, я встаю и бегу вниз, на улицу. Мысли лихорадочно крутятся в поисках выхода из положения. Кое-как я умылся из лужи и на подгибающихся ногах поплелся подальше от подъезда в сторону вокзала. Теперь должна быть встреча.
Небо клубится сизыми тучами, злой ветер гонит и сталкивает, превращая их в рыхлые комья. Темнеющий горизонт, мерцает лиловым и малиновым, угрожающе шелестят деревья и я одинок, со мной только щенок, но и в нем нет поддержки. Он также беззащитен и ранен как я. Мимо снуют прохожие, им нет до нас дела - время такое. По краю тротуара дома, в них загораются окна, но дома для нас пусты, а двери закрыты. Безразличное время, глухое и слепое к таким как я.
